Байки старой «Литературки»

Кто писал — не знаю…

Вручая на выезде очередной орден какой-то из южных республик, Брежнев с натугой зачитал указ о награде, передохнул и перешел к подписи под ним:

— Председатель Президиума Верховного Совета СССР эН… — остановился, вспоминая; вспомнил и с чувством глубокого удовлетворения выговорил: — Ни-ко-лай Подгорный.

Уж больно хороша была эта должность, чтобы оставлять на ней человека, сама фамилия которого требовала понижения. С легким сердцем устранив многолетнего соратника, Леонид Ильич завладел его портфелем и на радостях отправился в Париж. Дабы довести до сведения легкомысленных французов, кто теперь перед ними, советский гость возложил венок к могиле Неизвестного солдата с лентой о двух неравных концах. На одном было написано кратко: “Неизвестному солдату”. На другом — длинно и витиевато: “Генеральный секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, Председатель Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик Леонид Ильич Брежнев”. Да это же просто музыка!

Но, по крайней мере, два серьезных затруднения после отставки Подгорного дали о себе знать. Во-первых, некому стало подмахивать указы о присвоении Леониду Ильичу геройских званий. Сам он на это, при всем геройстве, не отваживался. Пришлось ему согласиться на божьего одуванчика Василия Васильевича Кузнецова, своего первого заместителя, хотя выглядел тот для столь ответственной миссии не слишком внушительно. Во-вторых, понадобился исполнитель для публичной церемонии прикалывания новых Звезд к старому пиджаку. Непрезентабельный Василий Васильевич тут вовсе не годился. В итоге эта роль досталась самому древнему ископаемому из партийной верхушки — Суслову.

В газете при каждом брежневском бенефисе поперек первой полосы ставили групповую фотографию с места события. Последний раз это было меньше, чем за год, до смерти Брежнева и за месяц с небольшим до смерти Суслова. Как обычно, полосу подписали в печать вечером в понедельник. Тут же набили матрицы и увезли в аэропорт, откуда самолетами их отправляли в города, печатавшие местные тиражи. Московский тираж гнали в ночь на вторник, но к читателям он попадал только в среду. Поэтому на местах уже ничего нельзя было исправить, а в Москве утром во вторник еще можно было в авральном режиме переделать что-то вопиющее. Правда, пустив под нож сотни тысяч забракованных разворотов.

Однажды Роза Сафарова обнаружила, что в подборку неизвестного Бабеля попали рассказы, уже напечатанные в книге Кемеровского издательства. Но ответственный секретарь Валерий Горбунов только хохотнул:

— Если в Кемерове будет восстание, мы его подавим!

Но наутро после кремлевского торжества в редакции было не до смеха. На первополосном снимке во весь рост шпалерой стояли самые главные начальники, а на переднем плане длинный и тощий Суслов, изогнувшись, старательно прикалывал полный комплект наград надутому пятижды Герою. Этот ритуал потребовал от немощного Суслова такой невероятной концентрации воли, что его брюки, лишившись неусыпного контроля, сползли ниже некуда и штанины гармошкой лежали на полу. Сомнений не было: за чужие брюки отвечать пришлось бы собственной головой. Поэтому готовый тираж уничтожили, фотографию подрезали снизу, полосу заново отматрицировали и опять запустили печатные машины. Чтобы москвичи могли любоваться бравым видом своих боссов. А если где-нибудь в Кемерове будут хохотать над немощными старцами, то на здоровье: в Кремле этого смеха все равно никто не услышит.

Это покуда присказка. А вот и сказка. Для развала диссидентского движения на Лубянке упорно добивались публичного покаяния от сломленных арестантов. Обычно эти исповеди из-под палки — показывали по телевизору. Естественно, в записи, не предъявляя ни сценаристов, ни режиссеров, ни суфлеров. Но гораздо чаще шли в ход сокрушенно-обличительные письма, публикуемые в газетах, потому что тут не нужно было предъявлять не только кукловодов, но и саму куклу.

В начале 1977 года “Литературная газета” напечатала “письмо в редакцию” Александра Петрова (Агатова), озаглавленное “Лжецы и фарисеи”. “Бывший член Союза писателей”, как аттестует он себя, а ныне зэк наконец-то, как говорится, нашел время и место, чтобы заклеймить остающихся пока на свободе коллег-диссидентов по отработанной схеме: “Нет, не чисты их помыслы, одолевают их честолюбие, эгоизм, гордыня…”. Главной мишенью автор письма выбрал Александра Гинзбурга, руководившего Фондом помощи семьям заключенных, которого для подначки называет писателем в кавычках: “Так вот, этот “писатель” весьма неразборчив в своих связях с женщинами, как, впрочем, и Юрий Орлов, который женат уже в третий раз…”. Конечно, если обоих посадить, то их связи с женщинами сразу упорядочатся.

Но за что сажать? А вот хотя бы за это: “Юрий Орлов, который сам рвется в лидеры “диссидентов”, не раз высказывал свое недовольство тем, что Запад говорит в основном о Сахарове, в то время как “нам с Аликом (то есть Орлову и Гинзбургу. — К.С.) приходится тянуть всю работу”.

В таком виде письмо Александра Петрова (Агатова) в ночь с понедельника на вторник было отправлено в матрицах на периферию, а утром во вторник легло на столы сотрудников редакции в пахнущих свежей краской экземплярах московского тиража. И тотчас все схватились за голову — кто с ужасом, кто с тайным восторгом. И у каждого был один и тот же вопрос: чьи это инициалы стоят в скобках?

Выбор невелик: или того, кто писал письмо, или того, от чьего имени его писали. Но в любом случае это не был Петров (Агатов), согласившийся в конце концов подписать чужой текст.

Вся страна читала его с жутким проколом. Но если бы в Кемерове началось восстание, его подавили бы без нас. А тираж для Москвы отпечатали заново, заменив в скобках К.С. на А. П.-А.

К подписчикам газета поступила в среду, 2 февраля 1977 года, а на следующий день Александр Гинзбург был арестован.