Байки старой «Литературки»

Кремлевский перст

В Большой Советской энциклопедии синего, сталинского разлива благоговейно воспроизведен автограф вождя на поэме Горького “Девушка и Смерть”. По последней странице наискось снизу вверх размашисто пущено: “Эта штука сильнее чем “Фауст” Гете (любовь побеждает смерть)”. Очевидную глупость лучшего друга писателей вышучивали все, кому не лень. При Сталине — исподтишка, при Горбачеве — публично. В фильме Леонида Гайдая “На Дерибасовской хорошая погода…” отчетливо звучит: “Эта штука сильнее, чем фаллос Гете…”. Но первым, кто давился от смеха, вспоминая абсурдную надпись, был сам Сталин. Филолог Вячеслав Иванов, сын писателя Всеволода Иванова, рассказывает, что Сталин и Ворошилов, будучи в изрядном подпитии, не могли натешиться тем, как ловко разыграли они старика Горького, притворно восхищаясь его стихотворной дребеденью. Но Горький еще и стариком не был, а идиотом подавно. И плакал от обиды.

Но прошли годы, и Музею Горького понадобилось выставить напоказ драгоценную реликвию. И тут же возникло серьезное затруднение. Сталин говорил с сильным грузинским акцентом и поэтому в слове “любовь” не смягчал концевой звук. Получалось жестко и отрывисто: любов. А поскольку после застолья контролировал себя слабее, чем обычно, то и написал “любовь” без мягкого знака.

Выбор у музейщиков был невелик. Или оставить все, как есть, чтобы отныне вся страна бросилась писать “любовь” без мягкого знака, или на свой страх и риск пририсовать в сталинском автографе недостающую букву. Дрожащей рукой жена известного горьковеда исправила ошибку корифея наук и спасла от катастрофы русскую орфографию.

Газетчики никогда бы не отважились на подобную дерзость. Мой знакомый, редактор советской газеты в нашей зоне оккупированной Германии, не поверил глазам, увидев в тассовской заметке, полученной по радио, точку после заголовка и несуразную подпись Цека вместо привычной аббревиатуры ЦК. Тотчас запросил ТАСС, услышал, что машинистка, принимавшая заметку, не ошиблась, и единственный раз поставил после заголовка точку. И все четыре буквы сохранил в подписи, живо сообразив, откуда взялись эти неожиданные новации.

Артур Сергеевич Тертерян, вечный заместитель главного редактора “Литературки”, вспоминал, как глубокой ночью курьер отвозил в Кремль готовые полосы, если на них стояли материалы по специальной тематике, выделенной Агитпропом для “Литературной газеты”. В разное время это были отповеди югославским ревизионистам, или обличения происков мирового сионизма, или призывы обуздать наглую американскую военщину. Вскоре после того как пост главного редактора в 1950 году занял Константин Симонов, ему пришлось диктовать трехколонник на первую полосу с поношением дипломатов из Совета Безопасности ООН, которые, надо же, воспротивились поглощению Южной Кореи Кореей Северной. Дипломатов было шестеро, и каждый схлопотал от спущенного с цепи писателя аттестацию непроходимого дурака. Один был назван “дураком напыщенным и велеречивым”, другой — “немолодым дураком старой английской дипломатической школы”, третий — “дураком с претензиями на философские обобщения”, четвертый — “дураком по необходимости” и т.д. Под стать этим перлам был и заголовок — то ли “Отпетые дураки”, то ли “Совет отпетых…”.

Первая полоса обычно делается последней, и ее увезли в Кремль после полуночи. В редакции сидели как на иголках, ждали руководящих указаний. Через час ворвался курьер с пакетом. Симонов с нарочитым спокойствием развернул оттиск. Красным карандашом на полосе был по-хозяйски перечеркнут авторский заголовок и вместо него по сырому шрифту брошено: “Кровавые дураки”.

Артур Сергеевич произнес это название с грузинским акцентом и пожал плечами:

— Почему вдруг дураки — кровавые? Ведь по-русски так не говорят.

Симонов знал, что стилистами не рождаются. Но возражать хозяину не мог и не хотел. Напротив, рад был лишний раз показать, что он исполнителен и беспрекословен, как солдат.