Байки старой «Литературки»

Опер в опере

Литературные музеи бывают собственно литературными и мемориальными. В обычном литературном музее вам покажут, допустим, фотографии Достоевского, несколько иллюстраций к его романам, обложку “Братьев Карамазовых”… Но это можно увидеть и в любой библиотеке, и даже у себя дома. И от домашнего общения с писателем будет больше пользы. Ведь созерцание обложки никак не заменит чтения самой книги. А в мемориальной квартире Достоевского в Москве выставлена ручка, которой написаны “Братья Карамазовы”. Обыкновенная вставочка, а впечатление оглушительное.

В конце 80-х в Софии меня провели через дом-музей знаменитого болгарского писателя Ивана Вазова. Наверно, там попадались его книги. Целый шкаф мог быть заполнен переводами одного только романа “Под игом”. Но ничего этого я уже не помню. А до сих пор помню обеденный стол, окруженный аккуратно расставленными стульями. На спинке одного из них завязана ленточка. На этом стуле писатель умер.

Для музея Пушкина в Одессе выбрали гостиницу, в которой он жил. В ее окнах мелькала его тень, эти стены слышали его возгласы, смех и шепот, здесь, брызжа чернилами, поэт лихорадочно записывал петербургские строфы “Евгения Онегина”. А через площадку от мемориального пушкинского жилья расположилось местное отделение Союза писателей. Это племя, не очень молодое, но вполне незнакомое, с завистью поглядывало на музейную половину: мол, ему одному досталось столько же, сколько нам всем вместе. Но до поры до времени свои аппетиты не афишировало.

А в конце 70-х годов Одесский облисполком перебрался в новое, специально для него выстроенное здание неподалеку от стадиона “Черноморец”, освободив старинный дворец в центре города для большого литературного музея. В этом долгожданном музее должно было получить прописку около трехсот авторов: кто-то из них родился и жил в Одессе, кто-то заглянул и осел, кто-то побывал проездом, иногда попросту унося ноги... Тут-то соседей Пушкина по бывшей гостинице и осенило. Если поэта вытолкать взашей из мемориальных комнат в музейную общагу, то можно будет захватить его жилплощадь.

Вот из газеты и отрядили меня в Одессу, чтобы не дать писательской братии уничтожить мемориальный пушкинский музей.

Помните немую сцену в “Ревизоре”? Услышав, что прибывший по повелению государя петербургский чиновник требует городничего к себе, отцы города надолго застыли в отчаянно нелепых позах. Как будто гром поразил всех, уточняет Гоголь. Меня же, пусть и не так сильно, всегда поражали самые последние слова о столичном чиновнике: “Он остановился в гостинице”. Значит, подкатил к гостинице, прямиком прошел к администратору и тут же получил если не номер, то хотя бы койку?

На такое гостеприимство в наше время рассчитывать было нечего. Поэтому из Москвы я позвонил в Одесский горсовет, только не самому городничему, а его заму, набег свой осторожно объяснил интересом к создающемуся литературному музею и в результате смог занять комнату в центре города с окном, выходившим почему-то в гулкий, как бочка, коридор большого магазина. Видимо, расчет был простой: без крайней нужды никто здесь задерживаться не станет.

Одесситы, с кем бы я ни заговаривал, наперебой расхваливали только что восстановленный подвальчик “Гамбринус”, легендарный Привоз и особенно — Оперный театр. Упорно называли его вторым в Европе. Кажется, после Венского. Сокрушались, что труппа на гастролях, а само здание на ремонте. Но в один голос требовали, чтобы я там побывал: посмотрел зал, сцену, занавес, и угощали последней театральной историей.

Как раз перед моим приездом прислали в Одесскую оперу нового директора. И, как на грех, бывшего опера, а еще недавно — начальника Бакинской тюрьмы. И тот сразу же отличился.

Секретарша пропела ему:

— К вам актер такой-то.

Директор Оперы ответил бы: “Просите”. Но вчерашний тюремщик не привык еще к светскому обхождению и от полноты чувств гаркнул:

— Введите!

А Гагаринский дворец — тот самый, из которого только что выехал облисполком, преподнес свой маленький сюрприз. Увозили на новое место столы и диваны, выносили поясные портреты бородатых основоположников и безбородых выдвиженцев. Сдвигали шкафы — и за одним, самым большим и тяжелым, с изумлением обнаружили парадный, во весь рост, портрет государя императора. Должно быть, его припрятали до лучших времен еще в чумные февральские дни 1917 года. И с тех пор на протяжении шести десятилетий, кто бы ни хозяйничал в городе — свои узурпаторы или чужие, в цитадели одесской власти томился призрак последнего российского монарха. Какой это мог быть подарок для заплечной команды двадцатью, тридцатью, сорока годами раньше! Но, к счастью, пронесло…

Моя лобовая атака на руководителя одесских писателей, а по совместительству еще и поэта Ивана Рядченко, успехом не увенчалась.

— Иван Иванович, — спросил я его с ехидством, — неужели вы отважитесь занять пушкинские комнаты, даже если вам их предложат?

Иван Иванович, не моргнув глазом, мужественно произнес:

— Конечно.

То, что до конца дней его будут дразнить маленьким Дантесом, ничуть не смущало прямодушного одессита. Гарантированный гнев всей страны для отдельно взятой писательской конторы ни в какое сравнение не шел с забрезжившим улучшением жилищных условий. Но Одесскому облисполкому, вальяжно устроившемуся по соседству со стадионом “Черноморец”, всесоюзный скандал был ни к чему. И с начальником Управления культуры мы легко сторговались: он подробно расскажет для газеты о будущем литературном музее и мельком заметит, что пушкинскому мемориальному музею ничего не угрожает. Те из читателей, кто знать не знал о писательской интриге, ни о чем не догадаются, те, кто всерьез тревожился, успокоятся.

Такой была тогда обычная газетная практика. Скажем, после взрыва в Мавзолее в начале 70-х “Правда” ни словом не обмолвилась об этом, но сообщила, что в канун учебного года студенты и школьники по традиции собрались на Красной площади. Дальше следовало: “Мимо хрустального саркофага с телом В.И. Ленина прошли слушатели Бронетанковой академии”. Это ровным счетом ничего не значило для непосвященных. А тем, кто что-то слыхал, сигнализировали: Мавзолей на месте, саркофаг в порядке, тело уцелело.