Байки старой «Литературки»

Стихи из-под ладони

Сразу после смерти Константина Симонова мы стали готовить полосу его писем. В одном из них он предлагал издательству “Советский писатель” выпустить двухтомник прозы Осипа Мандельштама.

Вообще отечественный опыт издания Мандельштама был самый печальный. Синий томик из “Библиотеки поэта”, вышедший в 1973 году, издатели мурыжили около полутора десятилетий. Когда после тягостных мытарств утрясли наконец стихотворный состав, оказалось, что не годится предисловие Лидии Гинзбург. Сочинить его заново взялся записной умелец Александр Дымшиц. И разошелся не на шутку. Чтобы ничего не сказать, ему понадобилось полсотни страниц. Дореволюционного Гумилева он на всякий случай обозвал антисоветчиком. Ни словом не обмолвившись об арестах и лагерной смерти Мандельштама, превратил его трехлетнюю ссылку в пустой каприз взбалмошного привереды: “После кратковременного пребывания в Чердыни-на-Каме он поселился в Воронеже”.

Это предисловие — типичная инструкция, из которой Мандельштам должен был узнать, как ему себя вести, чтобы понравиться Дымшицу и его хозяевам. Но поскольку она запоздала как минимум на три с половиной десятилетия, ни вреда, ни пользы от нее не было. Издевательством стало издание Мандельштама без доброй половины его стихотворений. Да и как можно было напечатать, например, “Мы живем, под собою не чуя страны…”, если по делу об этом антисталинском стихотворении Мандельштам будет реабилитирован только при Горбачеве, а реабилитация Сталина уже давно шла вовсю.

Доиздать отсеченные стихи, выходившие, как назло, в солидных западных собраниях, Симонов был не в силах. Вот он и надумал добиваться издания менее взрывоопасной, как ему казалось, прозы Мандельштама, но с такой полнотой, чтобы наглядно переплюнуть западных доброхотов. Поэтому Симонову и нужен был обязательно двухтомник. Предполагалось, что его будет готовить Павел Нерлер. Помогая нам разобраться с письмом Симонова, он отважно принес в редакцию свои томa вашингтонского собрания Мандельштама, которые можно было листать в спецхране Ленинки, но нельзя было предъявить оттуда нашему отделу проверки.

А через год исполнялось девяносто лет со дня рождения Осипа Мандельштама. Магическое слово “юбилей” позволяло газете напомнить читателям, что был такой — сложный и противоречивый — поэт. Этим заклинанием — “сложный и противоречивый” — мы как ладаном отгоняли жалобщиков, непрестанно требовавших приструнить “Литгазету”, которая забывает, что Зощенко и Ахматова осуждены постановлением ЦК, Пастернак — советской общественностью и т.д.

Рассчитывать к юбилею Мандельштама на статью о нем — значило повторить опыт “Библиотеки поэта”. Кто бы ни взялся за эту работу всерьез, его пришлось бы в конце концов заменять Дымшицем, а начинать с Дымшица и вовсе тошно. Зато можно было напечатать что-нибудь из самого юбиляра, а его как будто трудно испортить. Тут же и вовсе подвалила удача: Сергей Василенко обнаружил первую прозу Мандельштама — очерк “Шуба”. Надежда Яковлевна Мандельштам считала, что “Шуба” пропала с концами в одном из харьковских издательств в начале 20-х годов. А она, оказывается, была напечатана в ростовской газете “Советский юг” в феврале 1922 года и теперь, почти через шестьдесят лет, попала к нам, да еще аккурат к юбилею. Ничего лучше нельзя было придумать.

“Шубу” разверстали на полосе, предварили врезом, оставили место то ли для портрета, то ли для иллюстрации — публикация такого объема требовала специального оформления. Жаль, Симонов не увидит нашего триумфа, но западных доброхотов мы по его завету, пусть на крохотном плацдарме, вот-вот переплюнем.

И тут меня вызывает дежурный редактор.

— Кто у нас Мандельштам? — спрашивает. — Поэт?

Догадываюсь, что нужно возразить. А что возражать? Нехотя соглашаюсь.

— Почему же мы отмечаем его юбилей публикацией прозы?

Вот так поворот! Да потому, что это замечательная проза. Потому что она только что найдена. Потому что это удача, событие, сенсация! Вижу — всё без толку. Значит, решение уже состоялось, хотя причину схватить не могу.

— Ну а стихи подойдут? Стихи можно готовить?

— Подготовьте, посмотрим.

Времени в обрез. Часа два-три, не больше. Звоню Нерлеру. Прошу срочно приехать в редакцию с вашингтонскими томами. Вместе листаем их и сверяемся с синим томом “Библиотеки поэта”. Наобум выхватываем то, чего нет в нашем издании.

В комнату заглядывает Леонид Герасимович Чернецкий, говорит: накидайте побольше, чтобы можно было выбирать. Накидали, отдал на машинку. Несу Чернецкому. Зачем-то начинаю нахваливать стихи “Наушнички, наушники мои!..”:

— Это он в Воронеже слушает Москву по радио. “…Язык пространства, сжатого до точки…” Какая изощренная формула!

— А что он делал в Воронеже? — осторожно спрашивает Леонид Герасимович.

Мне бы чего-нибудь соврать. Но от эйфории не могу остановиться. Ведь только что все рухнуло. А вдруг еще не все потеряно?

— Как что? — завожусь с полоборота. — Отбывал ссылку!

…Выходит газета. В нижнем углу, под рубрикой “Архив “ЛГ”, — крошечная подборка стихов Мандельштама. Конечно, стихотворения “Наушнички, наушники мои…” нет. Нечего лишний раз напоминать о Воронеже. Забудьте.

Гляжу на полосу и начинаю понимать, зачем понадобились стихи вместо прозы. В старом итальянском фильме, снятом кем-то из классиков неореализма, полиция безуспешно пытается сокрушить сицилийскую мафию. Неудачник из местной полицейской команды с отвращением смотрит на карту Италии и вдруг ловко закрывает ладонью Сицилию. Оглядывается на зрителей в восторге: вот ведь как здорово! Отнимает руку — и наливается мраком. Снова выбрасывает ладонь к носку итальянского сапожка — и по-детски ликует. Опускает — и в гневе отворачивается.

Проза Мандельштама занимала на полосе весь чердак. Посмотришь на полосу — и видишь “Шубу” Мандельштама, как ни крути. А стихотворная подборка махонькая, в самом низу слева. Положишь ладошку — и нет ее. Вот ведь как здорово!