Байки старой «Литературки»

Маршал о генералиссимусе

Умер Константин Симонов. Его последние статьи, как тогда посмеивались, приносил в клюве Наум Иосифович Мар, и теперь ему волей-неволей приходилось участвовать в оперативной подготовке прощальной полосы.

В узком, как пенал, кабинете он пыхтел, двигался вместе со стулом, упорно писал что-то свое, с ожесточением черкал чужое, рылся в ворохе бумаг и поминутно бросался к телефону. Он был занят, но в придачу, кажется, еще и разыгрывал занятость.

Во всяком случае, когда я заглянул к нему, он нашел время, чтобы основательно объяснить мне, кто такой Симонов.

— После Маяковского, который увековечил Лилю Брик, — начал Наум Иосифович, — только Симонов сумел прославить в стихах свою пассию — Валентину Серову.

Конечно, это был вызов тотальной скрытности сталинского времени. Недаром говорили, будто Сталин пришел в раздражение от сборника “С тобой и без тебя”.

— Такие книги, — назидательно заметил он, — надо издавать в двух экземплярах: для него и для нее.

Но и в оттепельные годы на лекции в Коммунистической аудитории МГУ можно было услышать:

— В своей любовной лирике Симонов перегибал палку.

Впрочем, Сталину приписывали и весьма снисходительное отношение к слабостям Рокоссовского, который будто бы прилетал с фронта в Москву на свидания с той же Валентиной Серовой.

— Что будем делать, товарищ Сталин? — допытывался какой-нибудь Мехлис.

— Что делать, что делать… — отмахнулся Сталин. — Завидовать будем, товарищ Мехлис.

Напоследок Наум Иосифович сказал о Симонове:

— Он вертел сразу сто колес!

Мне понравилась эта фраза, совпавшая с тем, как сам Симонов однажды выразился о себе. К 80-летию Маяковского он возобновил его предсмертную выставку “20 лет работы”. В последний момент выяснилось, что нужен краткий путеводитель, и моя знакомая Алла Петровна Ефимова стала уговаривать Константина Михайловича написать несколько страничек.

— Вы же писатель, — наседала она.

— Какой я писатель? — сокрушенно возразил Симонов. — Я бегатель.

Вскоре после симоновской смерти Наум Мар напечатал очерк “Последний разговор” с подзаголовком “28 июля у Константина Симонова…”. Дата, признаться, озадачивает. После 28 июля Константин Михайлович прожил еще целый месяц, встречался с десятками людей. Выходит, речь идет не о последнем разговоре Симонова, а лишь о последнем разговоре Наума Мара с Симоновым. “Живые и мертвые”, увы, не только название симоновской трилогии, но и сфера не самых деликатных отношений.

В больничной палате у Симонова Наум Иосифович провел чуть больше двух часов. Зато Рокоссовского навещал изо дня в день. Расспрашивал и записывал ответы. Расспрашивал и записывал. Наконец Константин Константинович поинтересовался:

— А почему вы не спрашиваете меня о том, о чем спрашивают все?

— О чем же вас спрашивают все? — заволновался Мар.

— О том, что у меня было с Валентиной Серовой.

— И что у вас было?

— Не было ни-че-го, — отчеканил Рокоссовский для вечности.

Но больше всего Науму Иосифовичу хотелось узнать, что думает маршал о полководческом даре генералиссимуса. Рокоссовский завел речь издали — с причин поражений в 1941 году, а закончил так:

— До Сталинграда не понимал ничего, после Сталинграда начал советоваться.