Байки старой «Литературки»

Из Аргентины — на Филиппины

В середине 70-х годов, падких до регулярных празднеств, Ленинская библиотека отмечала какой-то из своих бесчисленных юбилеев. Это могла быть круглая годовщина образования Румянцевского музея или перемещения его в Москву, открытия в Москве Румянцевской публичной библиотеки или превращения ее во Всероссийскую, присвоения ей имени Ленина или награждения ее орденом Ленина.

Два последних события увековечены, кстати, в бесхитростно зарифмованном стишке, который до сих пор красуется над входом в мрачное здание на углу Моховой и Воздвиженки:

Государственная

ордена Ленина

библиотека

имени Ленина.

К юбилею я взялся записать, что говорят сами библиотекари о своей библиотеке — в недрах книгохранилища и на выдаче, в отделе рукописей и в редких книгах, в комплектовании отечественном и зарубежном, в обслуживании и в парадных кабинетах… Материалу набралось на целую полосу. Но в последний момент выяснилось, что этого мало.

— Нужно срочно, — передали мне от дежурного редактора, — подготовить писательское выступление.

— Пусть напишет Мариэтта Шагинян, — подсказал опекавший меня Костя Черный. — Она хотя бы знает, что Библиотека имени Ленина — это не только станция метро.

Мариэттой Шагинян заведовал в редакции Константин Багратович Серебряков, и я кинулся к нему.

— Три-четыре страницы? — переспросил он. — За субботу-воскресенье? Исключено. У Мариэтты Сергеевны на выходные совсем другие планы.

Звоню Леониду Мартынову. Он предлагает перепечатать его старое стихотворение о Ленинской библиотеке. Но мы газета, напоминают мне, а не богадельня.

Лихорадочно перебираю в уме возможных авторов. Павла Антокольского я уже просил написать о Пушкине.

— Записывайте! — прокричал он в трубку и стал перечислять журналы, в которых выходили его пушкинские статьи. — Возьмите все это и сделайте компот! Я подпишу.

С тех пор от компота я стал отказываться даже в столовой.

— Может быть, Фазиль Искандер? — спрашиваю у коллег.

— Бесполезно, — предупреждают меня. — У нас лежит рецензия на его книжку, и неизвестно, будет ли она вообще напечатана. А он обязательно скажет: “Сначала рецензия, а потом все остальное”.

— Быть не может, — говорю и набираю номер Искандера.

— У вас лежит рецензия на мою книгу, — эхом отзывается он и слово в слово повторяет придуманную за него реплику.

Был случай, когда от отчаяния я звонил даже Борису Полевому, прекрасно зная, что он враждует с нашим главным и наверняка отыграется на мне. Но накатил юбилей Николая Островского, а у Полевого была козырная байка о негре, который называл себя Павкой Корчагиным. Признаться, из подобных сюжетов мне гораздо больше нравится рассказ Карена Степаняна о своем однокласснике, которого звали Пятилетку — в четыре года. Правда, по-армянски. Но юбиляром был не Карен, а Николай Островский. И я попросил к телефону Бориса Полевого. Он меня выслушал, чтобы рубануть наотмашь:

— Об Островском я уже написал для “Правды”.

— Но, может, — заикнулся я, — вы напишете и для нас?

— С одного бычка две шкурки не берут, — фыркнул автор “Повести о настоящем человеке”.

Не удалось мне подвигнуть и Николая Тихонова на статью о Маяковском.

— О Маяковском я уже все написал, — отрезал Николай Семенович.

За Алексея Суркова вступилась возмущенная секретарша:

— Оставьте старика в покое!

Как за последнюю надежду, ухватился я тогда за телефонный номер Роберта Рождественского. Звоню.

— Он в Аргентине. Будет дня через три…

— Сейчас как раз подлетает к Москве…

— Пока еще едет из аэропорта…

— Приехал, но лег отдохнуть…

Наконец трубку берет Роберт Иванович. Говорит, что сегодня прилетел из Аргентины, а послезавтра улетает на Филиппины.

— И вообще, — сообщает доверительно, — прозу я пишу очень трудно.

Обзвонив теперь десятка два писателей, которым редакция могла бы поручить выступление о Ленинской библиотеке, я ровным счетом ничего не добился. Наши корифеи либо отсутствовали напрочь, либо не могли оторваться от романов, стихов и пьес, либо ни за что не соглашались на наши сроки, а других сроков у нас не было.

Это была катастрофа. И Костя Черный сообразил:

— Звони сам Мариэтте Шагинян. Если она не отключила слуховой аппарат, то снимет трубку. Тогда не давай ей опомниться, не жалей ни лести, ни пафоса…

Медленно набираю номер. Мариэтта Сергеевна сразу поднимает трубку и с легкостью соглашается все сделать к понедельнику. Такого чудесного спасения я больше не помню.

Утром в субботу звонит мне домой Константин Багратович Серебряков. Он раздражен до крайности. Он ведь предупреждал, что у него совсем другие планы. Но его вызывает к себе Шагинян. Она будет расспрашивать, что можно писать, а что нет. И пока не закончит работу — его не отпустит.

В понедельник Мариэтту Сергеевну срочно увозят в больницу, но статья готова. Константин Багратович разрывается между редакцией и Кремлевкой. Пока он в больнице, с ним нет связи. Когда он в редакции, у него нет связи с Мариэттой Сергеевной. Из-за этого в тексте нельзя ничего ни прояснить, ни поправить. Может, оно и лучше. Хотя до сих пор помню из ее рассказа, что в Румянцевской библиотеке на столах перед каждым читателем стояли стаканы, а в них — пачки карандашей. И как редактор терзаюсь: наверно, все-таки не пачки, а пучки.

…Серебряков переживет легендарную старуху, но будет ее постоянно вспоминать. На свой юбилей принесет среди разных разностей давнюю телеграмму.

Когда-то газете понадобилось интервью с Шагинян. И Константин Багратович телеграфировал в Дубулты: “Не согласитесь ли дать интервью?”. Мариэтта Сергеевна в трех словах простодушно ответила: “Согласна дать. Приезжайте”.