Байки старой «Литературки»

Это сладкое слово — халява!

“Куда только не забрасывает судьба писателя!” — раздухарился Валерий Поволяев, начиная очередную заметку об очередной поездке очередной агитбригады куда-то на Север. Может быть, даже в Тюмень. Но все равно это была наглая ложь: судьба тут совершенно ни при чем. Каждую такую гоп-компанию сколачивали отнюдь не на небесах, а в Союзе писателей на Воровского, снабжали билетами, деньгами и скидывали с рук на руки местному начальству. У трапа самолета дорогих гостей встречали хлебом-солью, песнями и плясками, селили за так в лучшей гостинице, вывозили в горы, в заповедники, на реки и озера, бесплатно поили и кормили в самых дорогих ресторанах и на самых затейливых пикниках, обдавали восточными восторгами — словом, устраивали для гастролеров сплошной праздник на всю катушку.

В Тюмени я не бывал, но в Пензе конца 70-х, когда на прилавках оставались одни куриные яйца, видел, как заезжих профессоров, преуспевших в изучении Белинского, ублажали мясом на углях в загородном ресторане с настоящим, живым медведем. А обычную еду — распластанных на тарелках цыплят табака с пунцовыми (в мае!) помидорами — подавали в комнате, окна которой выходили не на улицу, а в другие помещения. Тем не менее эти окна были еще и плотно завешены одеялами, чтобы не подглядывали, кому не положено. В эту же комнату внесли напоследок молочного поросенка, и старики профессора разом заскучали. Это не Белинского разделывать. Тут нужна особая сноровка.

А отрабатывали они столь шикарную еду в Доме политпросвещения, куда были согнаны со всего города несчастные библиотекари. По очереди долго и беспощадно московские мудрецы рассуждали вслух о примирении Белинского с действительностью и последующем отказе от примирения, о гоголевском направлении в русской литературе и натуральной школе, то и дело ссылаясь на письмо к Гоголю — одно из лучших, по словам Ленина, произведений русской бесцензурной печати. На слове “бесцензурной” зал на мгновение вздрагивал, но затем снова погружался в забытье. Сам Белинский в таких дозах был бы невыносим — не то что его толмачи.

Я сидел вместе с гостями на сцене, спрятавшись за спину зампреда облисполкома, когда из кулис тенью выметнулся малозаметный человечек и сказал начальнику на ухо:

— Народ стал уходить, так я распорядился закрыть дверь на ключ.

Зампред сосредоточился и одобрительно кивнул головой.

“Врешь — не уйдешь!” — выкрикнул бы на его месте Василий Иванович Чапаев.

В Новгороде в 1981 году 160-летие Достоевского докатилось до завода, выпускающего линзы для телевизоров. Гендиректор на всякий случай нажаловался московской элите на оскорбительно низкие закупочные цены на их продукцию по сравнению с отпускными государственными ценами и с облегчением сбагрил писателей секретарю партбюро. Тот почему-то долго водил стайку наследников Достоевского по переходам и лестницам, но в конце концов привел к себе в кабинет. Отпер сейф, вынул пару бутылок коньяка, разлил и пообещал, что основное застолье будет после творческой встречи с рабочим коллективом. А это так, для разогрева.

Чтобы писатели не выпали в осадок прямо в партбюро, каждому принесли по тарелке харчо. Минут через десять труженики пера сами были готовы к употреблению. Но Григорий Иванович Коновалов, почтенный саратовский прозаик, твердо заявил, что так дело не пойдет. Для разогрева коньяка было слишком мало. Пришлось добавить еще и еще. После этого партсекретарь снова полез в сейф, достал флакон одеколону с пульверизатором и, чтобы перешибить запах коньяка, щедро закачал себе в рот цветочного парфюма. Затем опять повел сильно повеселевшую команду по переходам и лестницам к месту творческой встречи. В огромном зале, поднимающемся амфитеатром, были заняты два-три первых ряда. Женщины в синих халатах, повязанные платочками, затравленно поглядывали на внезапно приосанившихся инженеров человеческих душ. Но главный сюрприз был за сценой. Там что-то громыхало и ухало. Похоже, это надсаживался паровой молот. Не то что восхищаться Достоевским, но даже находиться в таком бедламе без особой закалки было невыносимо. Однако литовский прозаик Раймондас Кашаускас взял себя в руки и сказал, что ему особенно приятно, что разговор об авторе “Братьев Карамазовых” пойдет под аккомпанемент современного производства. Это, мол, только подчеркнет созвучность Достоевского нашему с вами героическому времени.

Григорий Иванович Коновалов поднял руку и встал.

— Волга-матушка-река, — отчеканил он, — велела мне кланяться древней Новгородской земле.

И сел как ни в чем не бывало. Женщины в зале заулыбались. Мелькнула надежда, что их тут не засушат в порошок. Но следом уже ползла нуда о всемирной отзывчивости, красоте, которая спасет мир. “Тварь я дрожащая или право имею?” — допытывался какой-то касатик. “Да кто ж тебя знает?” — только и могли бы ему ответить эти женщины, если бы хоть что-то сумели разобрать сквозь грохот. И снова Григорий Иванович поднял руку и встал.

— Сокол высоко летает, первым видит рассвет, — на радостях сообщил он. — Сокол родился в Симбирске 22 апреля 1870 года.

И сел. Сравняться с ним смог только местный поэт, ловко затесавшийся в ряды приезжих. Он прямо объявил с трибуны, что живет неподалеку, продиктовал свой телефон и предложил самым симпатичным заводчанкам звонить ему в любой час дня и ночи для серьезных творческих разговоров.

Мы еще не успели выкатиться из зала, как Раймондас Кашаускас в отчаяньи заговорил: да разве можно о чем-нибудь толковать, тем более о Достоевском, когда себя не слышишь? Когда не слышишь других?

В эту новгородскую поездку я впервые увидел, как чудовищно много может, нет, не выпить, а заглотнуть в каком-то лихом, спортивном азарте самый обыкновенный человек спиртосодержащего зелья. Но не это меня поразило. Я привык, что люди выпивают, чтобы оттаять, нести околесицу, принимать на веру пустые обещания, понимать больше, чем сказано, извинять себя и других за излишние вольности. А тут пили как в последний раз, лакали жадно, на всю будущую жизнь, но были начеку, не позволяли себе даже мгновенной слабости. Пили, чтобы не пьянеть. И мальчишка, в котором уже плескалось не меньше литра водяры, только без посуды, едва ему делали знак, упрямо поднимался и выговаривал как по писаному:

— Я хочу поднять этот тост за соединение двух великих имен, которое дарит нам Новгородская земля!

“Каких же двух?” — пытался догадаться я. Никто, кроме Федора Михайловича и его благоверной — Анны Григорьевны, не приходил мне на ум. Но не натяжка ли причислять и ее к великим? А тостующий внятно и твердо чеканил:

— Двух великих имен — Достоевского и… Ленина!

А еще говорят: что у трезвого на уме… Да у трезвого на уме только то, что Достоевский был для Ленина архискверным автором архискверного романа…

“Куда только не забрасывает судьба писателя!” — вывел Валера Поволяев и залюбовался своим художеством. А ведь можно сказать еще круче: “И куда только не забрасывает судьба писателя!”. Чуть сморгнул, напрягся и шваркнул: “Эх, и куда только не забрасывает судьба писателя!”.