Байки старой «Литературки»

Редактор в роли генсека

Брежнев умирал долго, а умер неожиданно.

Ну о чем тут было говорить? Все давным-давно переговорено. Мы спускаемся с Мишей Подгородниковым в буфет, стоим в очереди, переглядываемся. Подходит Наум Мар, с чувством произносит:

— Надо пережить и это.

Мы охотно обещаем.

Пока был жив Брежнев, Чаковский считался его фаворитом. Как только тот умер, Александр Борисович созвал редакцию и с легкостью виртуоза открестился от своего благодетеля.

— Нашу близость, — заметил со скромностью и смирением, — сильно преувеличивали. Чтобы пересчитать наши личные встречи, пальцев на одной руке хватит с лихвой.

И несколько раз повторил, что мы потеряли просто доброго, мягкого, располагавшего к себе человека. Как будто не был он почти два десятилетия бог, царь и воинский начальник, а только милый, уютный старикашка.

Следом уже по телевизору Чак энергично и убежденно объяснил, какой стремительный ритуал похорон принят, по счастью, у нас в стране. Оказывается, с последним залпом артиллерийского салюта оркестр на всю мощь врубает государственный гимн. А едва он отгремит, как взвивается бодрый, жизнеутверждающий марш, под который по брусчатке Красной площади лихо печатают шаг войска. И надо, не откладывая, возвращаться к прерванному делу. В общем, генсек умер, да здравствует генсек! Все эти куртуазные телодвижения самого либерального редактора предназначались лично Андропову, который должен был понять, что более пластичного газетчика ему не найти днем с огнем. А значит, нечего и искать.

Говорили еще об интервью Чаковского какой-то итальянской газете с восторгами по поводу Андропова. Мобилизовывались все ресурсы, чтобы добиться аудиенции у нового хозяина и заручиться его поддержкой. Но это по минимуму. Вообще же Чаковский был не прочь предложить Андропову программу щадящих перемен, явиться в его глазах то ли старым Сперанским, то ли новым Сусловым. Даром, что ли, в редакции срочно сочиняли для этой аудиенции подручные материалы, вплоть до хлесткой экономической доктрины?

И я хорошо представлял себе, как он, полный надежд, храбро входит в клетку генсека, чтобы соблазнить его очередным призраком социализма с человеческим лицом.

Что было дальше, впрямую не говорилось, но вычислялось без труда. На ближайшей планерке Чак был собран и деловит.

— Проверка — спокойно? — начал он по обыкновению.

В вышедшем номере не заверстали в некролог фотографию живого человека, не перенесли место рождения Лермонтова из Москвы в Тарханы, не обозвали Леонида Зорина Валентином… Значит, спокойно.

— Письма? — продолжает главный редактор.

Роза Баруздина, сменившая в отделе писем Румера, начинает обзор:

— За эту неделю мы получили столько-то тысяч писем…

— Минуточку, — прерывает ее Чаковский. — Я хочу, чтобы все мы твердо усвоили: партия оставляет за писателем право на стилистическое своеобразие, но там, где речь касается идеологии, мы никому не позволим отступать ни на йоту… Продолжайте, Роза Михайловна.

— Больше всего откликов поступило на такие-то статьи, — продолжает она.

— Прошу прощения, — опять вклинивается Чаковский. — Запомните раз и навсегда: нам не нужна критика ради критики. Если журналист обращает внимание на недостатки в работе, он должен тут же показать, как их исправить… Пожалуйста, Роза Михайловна.

— Читатели, — успевает сказать она, — предлагают то-то и то-то.

И снова Чаковский не выдерживает:

— Имейте в виду, — вколачивает он слово за словом. — Хотя нельзя все сводить к дисциплине, начинать надо именно с нее.

Было очевидно, что перед активом газеты главный редактор разыграл роль своего безапелляционного собеседника.

Итак, автор политических романов надеялся смягчить нрав инициатора политических процессов, но вынужден был выслушать набор отрывистых команд. Только и всего.

Через несколько дней на новогоднем вечере Юрий Рост уговорил Александра Борисовича сесть за пианино и подобрать простенькую одесскую мелодию. А сам под этот аккомпанемент спел на пару с Александром Аграновичем куплеты собственного сочинения. Кончались они так:

Редактор главный Александр Борисыч

Куда ходил, не скажем никому.

Что он там видел и что там слышал,

Едва ль ему известно самому.

По инерции доиграв до точки, герой куплета выскользнул из-за пианино и нырнул в дверь.