Беда

III

Серьезнее всех, не считая Калмыкова, пострадал Иван Васильевич. Маленький, худощавый, с тонкими, хрупкими пальцами, он, казалось бы, должен был вызывать в людях жалость. Но все сразу почувствовали, что в жалости этот человек не нуждается. Напротив, все нуждались в его участии, в его умном внимании, в не покидающей его бодрости духа, в его всегда кстати сказанном слове. Да, сила его была не в мускулах. Окружающие даже не всегда отдавали себе отчет в том, что не они сами, а он натолкнул их на такие-то мысли, дал понять то-то и то-то. Например, никто ведь не обратил внимания на то, что пролетел над ними «По-2». И вовсе не оттого, что люди не умели различать самолеты по звуку. Как часто не замечаешь даже, молод или стар был человек, прошедший мимо тебя, мужчина или женщина.

Ведь «По-2» маленький самолет. Допустим, он проделал расстояние от взлетного поля до них и обратно. Значит, они действительно находятся недалеко от населенного пункта. А если так, то они могут быть спасены. Как же было людям не радоваться.

Только Фокин, отхлебнув воды, снова закрыл лицо руками и заплакал, фыркая и задыхаясь. Потом вдруг затих. То ли уснул, то ли устал. Он уже вызывал у людей не гнев, а жалость, как человек слабый духом. И теперь его истерики никого не пугали, не наводили ни на кого уныния, даже не омрачали настроения.

Все светлые надежды воплотились в Иване Васильевиче. Раз он не сказал: «Мы побеждены», — значит, надо продолжать борьбу. При перетягивании палки большей частью побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто упорнее. Здесь же идет борьба между жизнью и смертью. Кто перетянет? Поглядите на Ивана Васильевича, послушайте его речи — и вы поймете, что у вас хватит и упорства, и выносливости, и отваги. Не может не хватить!

Таким его видели попавшие в беду люди.

А что думал, что чувствовал сам Иван Васильевич?

Утешить себя, пожалуй, труднее, чем других. Надо во всем разобраться…

Несомненно, их ищут. Несомненно и то, что кроме специально выделенных для этой цели самолетов такое задание дано всем летчикам, летающим во всех направлениях от Якутска. Оповещены, конечно, о случившейся катастрофе и охотники. И тот пролетевший здесь самолет, куда бы он ни держал путь, какое бы задание ни выполнял, тоже искал их. Но самолет их не обнаружил, а маршрут его, конечно, отмечен. И потому ждать второго бессмысленно. На охотника надеяться нельзя — тайга слишком велика. Значит, надо рассчитывать только на самих себя. И все-таки большое ему спасибо, этому самолету, что пролетел сегодня! Ведь он мог появиться гораздо позже, когда у всех иссякли бы силы.

Нужны лыжи! Надо как можно скорее сделать лыжи, оставив все прочие дела! Колю Тогойкина на два дня, нет, на четыре дня придется отпустить. Пусть он два дня идет и идет к востоку… На третий день — повернет назад… Тяжел будет обратный путь! Возвращаться ни с чем, усталым, голодным… А надо ли ему возвращаться? Только для того, чтобы со всеми вместе… А если ему идти и идти, пока не встретит человека, пока не рухнет на снег?.. У людей должна быть надежда на спасение!

Коля вернется, денек отдохнет, отоспится, съест остатки провизии и опять уйдет, но уже в другом направлении. Опять уйдет…

Костер по ночам жечь будет некому. А дрова, чтобы вскипятить воду, как-нибудь соберут Вася, Семен Ильич и девушки.

Иванов оторвался от своих мыслей. Солнышко светило вовсю. Он не заметил, когда небо успело проясниться, и не знал, сколько сейчас времени. Приподнял голову и огляделся. Девушки сидели около Калмыкова. Попов вращал огромными глазищами, потом зашевелил отросшими усами и бородой — о бритье-то и думать забыли — и чему-то улыбнулся. Фокин лежал тихо, к нему спиной.

Иванов закрыл глаза и довольно долго ни о чем не думал. Какой-то шорох, чье-то дыхание заставили его открыть глаза. Катя Соловьева, вытянув свою исхудавшую шею, глядела на него.

— Девочки, — спросил хриплым голосом Иванов, — сколько сейчас времени?

— Наверно, около четырех, — ответила подошедшая Даша. — Как вы хорошо спали, Иван Васильевич! Поздравляю вас! Выздоравливаете!

— Спасибо, Даша! Только… — начал он было, но воздержался, не сказал, что вовсе не спал. — Да, спасибо, Дашенька.

— А ребята еще не принесли доски! — громко посетовал Попов. И, немного помолчав, с досадой добавил: — Небо-то именно теперь согнало с себя все тучи!

— Да… — Но, видя, что Катя хотела что-то сказать, Иванов сразу осекся. — Что Катя?

— Нет, ничего, Иван Васильевич, я так…

По выражению ее глаз, полных грусти и разочарования, Иванов, конечно, догадался, что она думала о самолете. И Попов тоже. Поэтому он с особым ударением произнес «именно теперь», и Даша поэтому приутихла и опустила свое побледневшее личико. Да все они, и Иванов в том числе, думали об одном: «Почему небо не было таким чистым, когда пролетел самолет?» Заговорить об этом вслух никто не решался, поэтому разговора не получалось. Иванов, делая вид, что хочет спать, закрыл глаза и склонил голову набок. Девушки ушли на свое место. Попов уставился в потолок.

Самое страшное, что кончаются продукты. У Иванова загудело в ушах, он вздрогнул, будто ему обдали спину холодной водой. Кончатся продукты — тогда пропало все… Куда же девался Семен Ильич? Хоть бы поговорили с ним о якутской лиственнице. Уж очень он ее расхваливал. Она, по его словам, даже крепче дуба. А приятно, что он любит край, в котором живет! Интересно, а нет ли в его родном Забайкалье дерева краше якутской лиственницы?..

Сколько ни старался Иван Васильевич отвлечься, ужасная мысль не оставляла его.

Смерть. Наверно, страшнее всего умирать от голода. А может быть, когда человека оставляют силы, затухает память и мозг перестает работать, он уже не ощущает мучений и страданий? Говорили, что замерзающему человеку мерещится жарко натопленная печь. Голодному, наверно, мерещится стол, уставленный всякими яствами… И вдруг в памяти всплыли слова известной песни: «Если смерти, то мгновенной, если раны…» Да, уж лучше мгновенная.

Но что это с ним? Это уж никуда не годится. До последней минуты, пока ты в сознании, ты обязан бороться за жизнь. Кажется, Лев Толстой говорил: «Не умру, пока думаю, а когда умру, перестану думать!» А в песне той, что вдруг прицепилась к нему, есть и другие слова. Как это? И он начал тихонько напевать. Сначала без слов. Но тут же включились, словно только этого и ждали, девушки. А потом и Попов.

И все как будто удивились, что песня кончилась, хотя и знали, что пропели лишь один куплет.

Только Фокин, отмечая про себя всю неуместность пения, недовольно закашлял.

А Иванова вроде бы подзадорило его недовольство, и он начал, поглядывая на повеселевших Катю и Дашу:

Девушки и Попов дружно подхватили:

Песню оборвали шумно влетевшие Николай и Вася. С возгласом удивления девушки вскочили на ноги. Иванов, оглянувшись, чуть было не вскрикнул. Тогойкин стоймя держал в руках лыжи. От ярких лучей солнца, проникших в открытый вход, лыжи блестели и сияли, точно и впрямь были сделаны из серебра. Парни, обсыпанные снегом, сияли, пожалуй, не меньше.

Фокин, конечно, заметил, что люди чему-то восторженно удивляются, но, заранее считая, что причина, вызвавшая переполох, непременно ничтожна, повернулся с плотно сжатыми губами и с недобро прищуренными глазами. И вдруг он вздрогнул, часто-часто заморгал и раскрыл от удивления рот.

Тогойкин наклонился в сторону Иванова и Фокина:

— Лыжи готовы, товарищи капитаны! — Николай сделал широкий шаг, стал по стойке «смирно» и протянул вперед заостренные, как копья, лыжи.

Фокин втянул голову в плечи и сделал оборонительный жест руками:

— Н-нет! Не н-надо мне!

Иванов взял одну лыжу и внимательно стал ее разглядывать. Подошли девушки и выдернули у Тогойкина вторую.

— Хороша-а!

— Какая прелесть!

Вошел, тяжело отдуваясь, Коловоротов, с грохотом выронил свой посох и, с трудом переводя дыхание, проговорил:

— Немного пошире бы…

— Поздравляю! Молодцы, ребята! Спасибо!

— На здоровье! — выпалил Тогойкин, тотчас поняв, что выразился весьма нескладно. Но радость помогла ему подавить в себе чувство смущения.

— Спасибо, товарищ Губин!

— Служим… — Вася вытянулся по-военному. — Служу…

— Спасибо, Семен Ильич!

— Это мне-то? Ну да ладно! Пожалуйста!

— Отправлюсь-ка я сегодня вечером, Иван Васильевич.

— Куда?

— А как же… Людей искать.

— Да?.. Ну да… Но погоди, погоди.

— Давай сюда! — Александр Попов поднял свои могучие руки.

Ему сразу протянули обе лыжи.

— Семен Ильич! — Ухватившись за полы шубы, Иванов потянул к себе Коловоротова. — Вы как думаете, Семен Ильич?

— Не знаю, Иван Васильевич, насколько они прочны. Легкие — это правда, скользить будут даже очень хорошо. Надо подумать, посоветоваться, Иван Васильевич.

— А если бы они были лиственничные?

— Тогда совсем другое дело! Здешняя лиственница — дерево особое. Погодите-ка… — Не договорив, он подошел к парням.

Иванов посмотрел вслед русскому старику, так полюбившемуся ему своей привязанностью ко всему якутскому.

Попов долго и внимательно осматривал лыжи. Все молчали. Слышалось только покашливание, кто-то нетерпеливо передвигал ногами, кто-то потягивал носом.

— На этих не пойдешь! — твердо сказал наконец Попов и тяжело вздохнул. — На этих не пустим! — Он толкнул лыжи по полу. — Дюралюминий — товар непрочный! День и ночь зря провозились.

— Полдня.

— Молчи! — прервал Васю Попов. — Потратили время и силы только для того, чтобы ошарашить Фокина серебряными лыжами!

— Сержант!

— Да, товарищ капитан! Они нашли серебряные лыжи, над которыми вы так издевались. И теперь довольны, что изумили все-таки вас. Идите, ребята, расколите лиственницу!

— У нас один нож сломался. Я сломал.

— При чем тут нож! Неужели нельзя найти кусок железа с острыми краями? Не может того быть, чтобы не нашли возле сломанного самолета.

Парни вскинули головы. Вот те раз! Они-то мучились, забивая клинья из обломков сучьев!

— Вскипятите чай! — сказал Попов повелительным тоном. — Хорошенько выспитесь. Костра нам ночью не надо! С самого утра начнете работать. Отколете брусок — сразу несите сюда. Как вы думаете, капитан Иванов?

— Правильно!

— Капитан Фокин? Фокин промолчал.

— Самое надежное дерево — лиственница, — начал Коловоротов, подсаживаясь к Иванову.

— Лиственница — это, конечно, дерево что надо! Верно, Семен Ильич! — Иванов добродушно улыбнулся. — Самое прочное и красивое дерево.

— Ну, то же и береза…

— Здешние леса и долины, воды и цветы…

— Все, все для меня дорого, Иван Васильевич!

— И народ…

— О, еще бы! — Старик задумчиво вздохнул. — Прожил я тут четверть века. Люблю якутов, а могу и поругать их, когда следует. На их земле, за них, можно сказать, я честно проливал кровь. О, прекрасный это народ! Особенно дети… маленькие девочки…

— Да? А почему же особенно девочки?

— У меня ведь есть внучка, маленькая якуточка Марта Андреевна. Ходит в детский садик. В это время я обычно забираю ее-домой. — Старик смущенно утер глаза и стал оглядываться.

— Ах, вот оно что! — Иванов схватил руку старика и пожал ее. — Ну, Семен Ильич, ну, дорогой старый партизан…

Чтобы не показать свое волнение, старик завозился, поднялся и, опираясь на палку, заспешил к выходу.

Ребята взяли лыжи, прихватили бак для воды и последовали за ним.

Тогойкин набил бак снегом, поставил его на костер и встал на лыжи. Легкие, быстрые, что надо. Он подошел к самолету, отогнул ковер и крикнул:

— Даша! Товарищ Сенькина!

— Ну, что тебе?

— Иди сюда на минутку.

— А сам не можешь войти?

— Я ведь на лыжах! Выйди, пожалуйста.

Даша вышла, удивленная нахальством Тогойкина, и вызывающе подняла голову:

— Ну, выкладывай!

— Ты выслушай меня внимательно и не злись заранее!

— Ну что, Николай? Холодно, у меня уши мерзнут.

— Погоди… Послушай… В старину, в голодный год, мой дед с бабушкой косили в дальней тайге и остались живы только благодаря тому, что поймали с десяток глухарей.

— Ну и что?

— А дед ловил их петлями, скрученными из… из волос бабушки.

— Ого!

— Ведь у вас с Катей косы…

От боевого вида Даши и следа не осталось. Она стояла растерянная и взволнованная, трогая рукой туго заплетенную косу?

— Что ты!.. Разве получится? А сколько?

— Не много… Ну, волосков, может с сотню…

Девушки пошептались и сразу же обе стали расплетать свои длинные косы. Быстро перебирая гибкими пальцами, они распустили и распушили волосы, разделили их на прядки. Сначала в руках у Даши мелькнули ножницы, потом у Кати. И вот они уже стояли снова гладенькие и причесанные.

Даша высунулась из самолета, молча положила на ладонь Тогойкина свернутые колечками две пряди — черную и золотистую — и так же молча ушла.

Тогойкин, проходя мимо костра, сказал:

— Меня к чаю не ждите. Вася, ты, пожалуй, сходи в то местечко… — И зашагал по самой середине полянки прямо к северу.

Цвет лыж сливался со снегом, и глядящим Николаю вслед Коловоротову и Губину казалось, что он не идет, а плывет.

— Бак вскипел! А как понесем?

— Девушек позову! — Вася не побежал, как обычно, а печально побрел к самолету.

Вернулся он с Катей. И вот они вместе, часто останавливаясь, осторожно понесли клубящийся паром бак.

Подавленные отсутствием Тогойкина, в унылой тишине пили чай.

— Ведь голодный ушел. Когда теперь вернется? — ни к кому не обращаясь, пробормотал Коловоротов.

— А он вернется? — спросил Фокин.

Люди молча переглянулись.

Рассердившись, Фокин громче повторил вопрос:

— Я говорю о нашем молодом якутском герое. Вернется ли он?

И опять никто не отозвался. А Коловоротов, с негодованием глядя на Фокина, только пошевелил реденькими и жесткими усами.

Это слишком позднее для полдневного, но раннее для вечернего чаепитие люди, видимо, посчитали ужином, потому что Попов сказал Губину:

— Ты спи, костра не надо!

— Ладно. — Вася тихо вышел.

Он хотел зайти в кабину самолета и поискать там острый обломок железа. Потянув рукой дверцу кабины и убедившись, что она закрыта крепко, он даже обрадовался — был повод не заходить. Вася вскочил на крыло. Сделав первую пару лыж, Тогойкин прочертил ножом глубокую борозду для второй пары. Когда Вася стал проводить по ней кончиком ножа, рука у него сильно дрожала. Работа не ладилась. Плохо ему было без Николая. Он часто останавливался, вздыхал, прислушивался.

Пойти, что ли, позвать Коловоротова? Но как только он там появится, его уже не отпустят. Да и сам он не захочет уйти от них.

Уже смеркается, а Коли все нет. А вдруг у него сломалась лыжа? Надо, пожалуй, костер хорошенько разжечь. Это верно, но потом темнота покажется еще гуще и непроглядней. Трудно будет оторваться от огня.

Искалеченная рука отекла, стала тяжелой. На ходу еще ничего, а как остановишься, начинает гудеть и ныть. Вася сердится на самого себя. Чего он, в сущности, боится? Трус!.. Для мужчины, для бойца нет более оскорбительного слова. Ну и пусть!.. Нет, не пусть! Разве остановился бы он перед закрытой дверью кабины, если бы не струсил? Чего он испугался? Кого? Ясно, кого! Там лежат Черняков и Тиховаров. Вот они — настоящие герои. Боевые командиры. Вася Губин очень уважал их. А погибли, так он боится даже зайти к ним. Так нельзя… Нельзя! Вася соскочил с крыла, схватился за ручку, но опять раздумал. Завтра, когда будет светло, он непременно сюда придет. Презирая себя, Губин снова взобрался на крыло.

Нет, Василий Губин, ты никого не обманешь! Ты трус!

Он принялся было работать, но вдруг вздрогнул и замер. Ему послышалось, что где-то хрустнула ветка. Может, показалось? Как быстро темнеет. А Тогойкина все нет. Наверно, заблудился. Надо разжечь костер поярче.

Вася вышел на поляну, пошел быстрее, потом побежал со всех ног. Костер его чуть не потух. Он сдвинул в кучу тлевшие головешки и стал дуть на них. Затрепетали языки пламени, точно грива годовалого стригуна. Вася подложил еще сучьев. Посидел немного у костра и поплелся к своим.

Подойдя к самолету, он вдруг свернул в сторону и устремился к своему рабочему месту. Пришел, вскочил на крыло и только собрался прорезать борозду, как крыло под ним вздрогнуло. Вася замер. Нет, видимо, он сам его пошевелил. Экая слабонервная истеричка!.. И вдруг в кабине явственно кашлянул человек, оттуда послышалась возня.

Когда Вася опомнился, он стоял в стороне от кабины, увязнув по пояс в глубоком снегу.

— Вася!

— Семен Ильич!

Вася рванулся по направлению к кабине, но остановился. Старик Коловоротов! До чего же спокойный у него голос! И дверца кабины открыта настежь. Надо успокоиться, нельзя показывать свое волнение.

— Зайди сюда, Вася!

Вася поглубже надвинул шапку; отдышался и пошел.

— Вон сколько здесь всякого металла, а мы мучились… — Семен Ильич сидел в углу и звякал железками. — Пойдем! Завтра придем засветло! А сейчас я за тобой.

— Пойдем, Семен Ильич.

Вася взял старика под руку, проводил его до самолета и вернулся к костру. Подложил сучьев, постоял.

Нет, с Тогойкиным что-то случилось…

Вася сорвался с места, добежал до кабины и вскочил на крыло. И чего он так боялся! Вот ведь когда не трусишь, и нож хорошо режет, и работа идет на лад!

Трудился он довольно долго, вырезал большую заготовку и начал прочерчивать и прорезать борозду для новой. Тут послышались шаги. Вася сполз с крыла и побежал навстречу шагам.

Парни столкнулись друг с другом.

— Ты пришел, Коля?

— Пришел.

Вместе подошли к крылу, и Вася вручил другу вырезанную полоску.

— Молодец! Я могу завтра идти.

— Куда? Ах, да… — Вася чуть было не сказал: «Не ходи, без тебя здесь плохо…» — Да, хорошо… Почему ты так долго?

— А я сперва ставил петли на куропаток. А потом…

— Петли? Из чего?

— Из волос девчат.

— Что-о?.. Ах, понимаю! — В душе у Васи шевельнулась обида. Говорит: «Из волос девчат»… Зачем так шутить, товарищ секретарь!.. А впрочем, почему и не пошутить, пусть даже и не очень кстати.

Вася усмехнулся, пожал своими костлявыми плечами еще не возмужавшего человека и спросил:

— А где же куропатки?

— Погоди, друг! На охоте не так все скоро… А потом собирал ягоды.

— Ягоды?

— Да, и еще рвал листья хрена, собирал олений мох. Я уже все отдал.

— Пойдем!

На этот раз парни не поняли друг друга. То, что Вася заторопился к своим, Тогойкин расценил так, что ему не терпится посмотреть добычу. А на самом деле Вася заторопился, почувствовав, что разговор не получается. Да и как он мог получиться, когда Николай явно подтрунивал над ним. И петли он, видите ли, ставил из девичьих волос, и ягоды из-под снега выкапывал… Решил посмеяться над тем, что Вася не знает местных условий. Смеяться, конечно, лучше, чем унывать, но и огорчать друг друга тоже не следует.

Увидев, что Коловоротов возится у костра, Тогойкин свернул к нему, а Вася вошел в самолет.

Лыжи уже здесь, стоят у входа. У людей оживленный вид. Оба капитана и Попов лежат с кружками на груди, что-то достают оттуда и кладут в рот. Девушки склонились над Калмыковым и кормят его.

— Вася, это тебе! — Даша подошла к нему и насыпала полную горсть дробно застучавших мерзлых ягод.

Лесные ягоды! Вася был поражен. Он взял одну в рот и зажмурился от удовольствия. Какая сладкая и холодная!

Значит, Николай сказал правду. А как петли, хрен? Спросить у девушек насчет петель он из деликатности не решился. Съел ягоды и пошел к костру.

— А вдруг и попадет что-нибудь! — говорил Коловоротов, помешивая палочкой какое-то шипящее и булькающее на огне варево. — Калмыкова бы напоили супом…

— Поглядим! — Тогойкин ломал ногой палки и откладывал их в сторону. — Я делаю лопаточки для каши, — сказал он, обернувшись к подошедшему Васе. — А ягоды попробовал? Под снегом и сейчас много всякой пищи! Ягоды, хрен, олений мох, где-то, наверно, еще есть шиповник, красная смородина, боярышник…

— По берегам речек и озер, под глыбами обвальных льдов наверняка лежит мерзлая мелкая рыбешка… Да и в твои петли, может, еще попадет что-нибудь.

— Может!

— Коля! Ты, оказывается, правда… — смущенно протянул Вася.

— Не люблю врать, дорогой мой друг! Уселся я, значит, на кочку, чтобы петли сделать. Дашины черные волосы до того выделяются на снегу, просто даже отливают синим. А Катины почти сливаются со снегом. Смешал я их вместе. Насучил с десяток петель и расставил вот так, вот так…

Когда он рассказывал, показывая жестами, как и что он делал, выходило все очень просто и ясно, Вася глядел на друга с любовью и восторгом.

— Каша готова, пойдем, ребятки!

Фокин отказался от каши:

— Нет, спасибо! Не для моего это желудка. Вместо этого дайте мне немножко, совсем немножко сухариков.

Медленно оглядев негодующих в душе людей, Иванов глухо сказал:

— Дайте… Ему и Калмыкову. — И по обыкновению звонким голосом добавил: — Ну, живее за кашу!

У каши из листьев хрена, сдобренной маслом, оказался весьма аппетитный запах, хотя и несколько горьковатый вкус.

— Теперь вы, ребята, поспите, — сказал Иванов. — Поберегите силы для всех нас. Ваше здоровье — отныне казенное богатство. Вы, как говорится, казенные клячи! Поймите это!

— Не попытаться ли мне все-таки завтра пойти? — завел свое Тогойкин.

— Дай-ка сюда! — Попов протянул руку к лыжам. Тогойкин схватил одну лыжу и подал ему. — Нет, другую! — Попов взял вторую лыжу, протер ее ладонью, поднес поближе к глазам, поцарапал ногтем, постучал указательным пальцем и тихо проговорил: — Так и есть. Мне сразу не понравилось, что в этом месте прилип снег.

Тогойкин взял лыжу и разглядел между двумя отверстиями для ремня извилистую, тонкую, как нитка, трещину.

— Новую сделаем.

— Да! Но только деревянную!

— Самая надежная будет из лиственницы, — послышался из темного угла спокойный голос Коловоротова.

Так прошел пятый день.