Беда

II

На востоке у самого горизонта появилась узенькая белесая пленка. Тоненькая и застенчивая, она и вдаль и вширь отбросила от себя свет на землю. Постепенно начал светлеть снег. Стали видны черные снизу густые переплетения ветвей, на которых покоились пышные комья снега.

Не приберечь ли силы, не пойти ли немного медленнее?.. Нет! Если замедлишь ход — остановишься, если остановишься — сядешь, а если сядешь…

Надо идти, упорно, настойчиво продвигаться вперед… Десять километров… Пусть даже двадцать! Дойти до своих, сохранив силы хотя бы для того, чтобы сказать им: «Мы спасены!» И снять с себя рюкзак и лечь… Нет, нельзя, надо сначала вскипятить чай и за чаепитием обо всем подробно рассказать, а уж потом завалиться спать…

И то ли он задремал на ходу, то ли в этот момент просто ни о чем не думал и потому так испугался, когда перед ним, вскинув огромную массу снега, выпорхнуло что-то очень большое, черное и, встряхиваясь на лету, поднялось кверху. Не отдавая себе отчета, он схватился за ружье. Ночевавший под снегом черный глухарь подлетел к ближайшему дереву и, усевшись на сук, стал оглядываться по сторонам. Николай выстрелил. Глухарь вздрогнул, пригнул голову, но тут же вытянул шею, удивленно разглядывая медленно упавшую на землю ветку.

«Мимо!» — с досадой промелькнуло в голове Тогойкина. Выдернув из ружья стреляную гильзу, он быстро вложил заряженный дробью патрон и выстрелил второй раз. Глухарь взмахнул крыльями, словно бы собираясь взлететь, и рухнул на землю.

Тогойкин подбежал, поднял птицу, положил ее себе на колено и широко развернул твердый, жесткий хвост. На каждом пере было по одной белой круглой отметине.

Немного кружилась голова, ощущалась дрожь в коленях, а в ушах тихо шелестело, будто легко терлись друг об друга крупинки снега.

«Калмыкову суп», — подумал он и, торопливо затолкав глухаря в рюкзак, вытащил утонувшую в снегу гильзу, извлек вторую из ружья, и ту и другую положил в патронташ дульцами вниз, снова зарядил ружье и двинулся в путь.

Прошел он не так много, и вдруг ослепительной яркости свет ударил ему в глаза. Всколыхнулась в глубоком вздохе земля. Вздрогнули и взъерошились деревья.

Пронизывая острыми лучами легкие облака на небе и разжигая ослепительно яркие костры на снегу, под многоярусной гигантской аркой всходило солнце.

Тогойкин спускался с высокого таежного хребта. Перед ним, насколько хватало глаз, расстилались необъятные просторы тайги. Лиственничные леса, сосновые боры, березовые рощи. Среди лесов и чащ белели широкие и узкие долины. Замерзшие горные реки, казалось, бежали, встряхивая, словно гривами, молодыми березками, окаймлявшими их берега. А выступы и впадины, холмы и овраги, подернутые голубоватыми тенями, засверкали, заиграли, задрожали пурпурными бликами, загорелись и заполыхали алыми вспышками, зарябили и заструились, точно разлившиеся реки. Купаясь в потоках света, сучья лиственниц, купы ив, ветви берез отогрелись и стали более гибкими. По-весеннему зашумела, зашелестела, запела ожившая тайга.

Тогойкин остановился, завороженный красотой света и звука. А когда двинулся дальше, по обе стороны от него засверкали бриллиантами чистой воды, зазвенели хрустальным звоном кристаллики инея на ветвях деревьев.

Земля и небо, все живое проснулось в одно время.

С громким шумом начали взлетать черные глухари и пестрые тетерки. Взметнувшимися комьями снега уносились стаи белых куропаток. Слышался свист рябчика, притаившегося в густых ветвях. С бойкой болтовней проносились рыжехвостые ронжи, хватаясь за сучья упавшего дерева, ероша свои сизые перья, вертя черными головками. Пестроголовые чечетки старательно заглядывали туда-сюда, суетились, бегали по дереву вверх и вниз, обшаривая и обыскивая его, словно потеряли что-то. Пестрый дятел прицепился к сухому дереву, воткнул в него свой крепкий клюв и, вибрируя им, издал дробный звук, разлившийся по всей шири тайги. Черный дятел — желна — с ярко-красным колпаком на макушке летел, оглашая лес то горестным рыданием, то заливистым смехом.

Как много, оказывается, в тайге крохотных, всего-то с наперсток величиной, но таких сказочно выносливых, преодолевающих ураганные ветры и лютые морозы птичек-богатырей! Такие на вид серенькие, невзрачные, они обладают великим многообразием голосов и характеров. Есть среди них и весьма бдительные советчики, всё поучающие: «Стой-постой, съест, съест!..» Есть и очень любознательные, те всё пищат: «Погляжу, посмотрю, погляжу, посмотрю…» А то вдруг нетерпеливо зачирикает какая-нибудь из них: «Этот свой, свой, свой!..» Есть еще всем известная птичка зорянка, ее якуты называют лиственничным жаворонком. Сидит она на вершине самой высокой лиственницы, не отличишь ее от мелкой шишечки, а на заре затянет неотразимо нежную песню — откуда что берется! За жестокую зиму ее горлышко, подобное серебряному колокольчику, нисколько не осипло, а, наоборот, стало еще чище и звонче. Кажется, именно на ее прекрасную песню откликнулось солнышко и протянуло ей свои лучи.

Кричать и шуметь летом может всяк имеющий горло. А попробуй-ка попой на таком лютом морозе!

С восхода солнца Николай все время шел в сопровождении самых разнообразных птиц. То ли за ним следовали одни и те же стаи, то ли его встречали новые?

Четвероногие бродят больше всего ночью, а пернатые резвятся днем. Тайга никогда не затихает, жизнь в ней никогда не прерывается.

Как только взошло солнце, крылатых стало больше, а четвероногих меньше. Изредка выглядывает из-под снега черномордая, рыжая голова колонка и в смертельном испуге ныряет обратно. Между соломинками сухой, припорошенной снегом травы пробегает серая мышь. С шумом и свистом прыгает по деревьям белка.

Пройдя такой долгий путь, Николай перестал интересоваться породами деревьев, не задумывался над тем, какие лощины и поляны он миновал. Он шел и шел, изредка поднимая голову, когда над ним пронзительно кричал ворон, или опускал взгляд, если из-под ног выскакивал заяц или вылетал глухарь.

Упорно, не останавливаясь, подавшись вперед, он продолжал свой путь.

Иногда ему казалось, что он видит мать, поминутно поглядывающую на дверь. Она тихо утирает ладонью слезы. А Лиза вообще будто все время где-то рядом. Она не плачет, она ободряет его своей милой улыбкой.