Беда

IV

Полежав некоторое время молча, капитан Фокин весьма мирным тоном спросил:

— И что же это он тебе показывал?

— Кто? — Попов почему-то смешался. — А! Ведь мы лежим на пакле.

— Ну?

— Паклю подстелили, мы с вами лежим на пакле.

— Ну? — Голос капитана стал строже. — Что же из того?.. Что же из того, спрашиваю я?

— Ничего… Но можно ведь спичку случайно уронить.

— Понял! Горящую спичку уронить на паклю. Я понял. И ты обещал следить за этим. Но ведь мы с тобой тут вдвоем.

— Втроем, товарищ капитан!..

Калмыков, почти никогда не вынимавший изо рта трубки, сейчас в таком состоянии, что о табаке и спичках говорить не приходится. Так что он не в счет. Значит, сержант Попов должен следить за ним, начальником снабжения, капитаном Фокиным. О том, что опасно курить, лежа на пакле, понимает, значит, только он, сержант Попов! А капитан Фокин… Однако хорошо было бы разок затянуться!..

И вдруг ему невыносимо захотелось курить. В горле и в груди появилось ощущение легкого зуда и жжения. Так всегда бывает у курильщика, когда нет табака или когда нельзя курить. Какого черта напомнил о спичках этот старый колхозник в меховых галошах шерстью наружу!

Чтобы не думать о куреве и отвлечься от возникшего чувства обиды, Фокин застонал. Он стонал протяжно и настойчиво. А в голову лезли невеселые мысли.

Едва ли Иванов остался в живых… Почему они не идут? А не уйдут ли они, бросив их здесь?.. Нет, нельзя так плохо думать о людях. Нельзя! — упрекнул он вроде бы кого-то, кто внушал ему эти дурные мысли. Но этот кто-то оказался весьма хитроумным и изворотливым субъектом. Но ведь он, капитан Фокин, не говорит, что они нарочно сговорились и покинули самолет. Просто могли же они разойтись в разные стороны в поисках людей, в поисках дороги… Могли замерзнуть, могли, наконец, заблудиться… Нет, Эдуард Леонтьевич, нет, не надо выкручиваться. Это нехорошо, нехорошо! Нельзя так думать о своих товарищах… А вот закурить было бы неплохо. И чего ради этот тип напомнил о спичках!.. Что это? Вроде бы каркнул ворон… Наверно, зарится на покойников, от жадности слюни глотает. А разве ворон зимует в такой пустынной тайге?.. Тьфу ты, надо же было напомнить о табаке!..

Фокин осторожно посмотрел в сторону своих. За Поповым видна широкая колышущаяся грудь Калмыкова. Кашне, которым крепко перевязали голову Попову, пропиталось кровью и стало черно-бурым. Следы крови и на лице подернулись светлым налетом. Левый глаз широко раскрыт, поражающий ясностью взгляд настороженно устремлен вверх.

Попов почувствовал, что капитан смотрит на него, и смущенно заморгал:

— Товарищ капитан, вы слышали ворона?

— Кого? Ворона? Нет! — Фокин сам удивился своей беспричинной лжи. Помолчав какое-то время, он тихо спросил: — А с чего это он закаркал?

— С чего? Людей боится.

— Неужели от страха? А не от радости ли?

— Со страху, со страху, товарищ капитан! Людей-то много бродит, спасая товарища, он этому рад не будет. Когда он, подлец, радуется, так булькает, точно пустая бутылка, брошенная в воду!..

И опять некоторое время они лежали молча, В промежутках между стенаниями капитан думал. Два мертвеца лежат под открытым небом, один человек умирает здесь, рядом. Парторг Иванов тоже погиб. Конечно, он погиб! Повис, говорят, на каком-то дереве. А они вот лежат тут, искалеченные. И будто от всего этого ворон, витающий в небесах, испугался и закричал со страху! И чего ему бояться таких вот, как они? Что они могут с ним сделать? Впрочем, те вроде бедовые ребята! Неужели в самом деле у них такие храбрые сердца? Может, просто от тупости, они не понимают степень беды?

И почему-то в воображении капитана возникла высоченная горная вершина, покрытая льдом и снегом. Где он мог видеть эту гору? По складкам горы широкой полосой сползает снежный пласт. И вдруг из-за горы выскакивает на пружинистом кавалерийском коне всадник в косматой бараньей папахе. Из каменных глыб, раскиданных по пути, копыта коня высекают искры. Но вот всадник натягивает поводья и резко осаживает его. Задрав кверху голову, конь сжимается для нового прыжка. Всадник — кавказец. Кавказ… Фу-ты! Да это же нарисовано на коробке папирос «Казбек»!..

И снова возник приятный и мучительный зуд в горле. О, хоть бы разок затянуться и постепенно, с присвистом, медленно-медленно выпускать струйку дыма!.. А почему бы не взглянуть на этого самого всадника!

Украдкой, краешком глаза поглядывая на Попова, Фокин с трудом извлек левой рукой папиросы, лежавшие в правом кармане, и положил их позади себя. Попов, видимо, ничего не заметил. Подождав немного, Фокин покашлял. Попов и на это не обратил внимания. Тогда капитан достал коробку и стал внимательно разглядывать всадника, потом осторожно открыл крышку, понюхал папиросы и положил коробку себе на грудь. Осторожно порывшись в кармане, он вытащил спички, положил их на папиросы и прикрыл сверху ладонью. А в груди у него запершило, в горле защекотало, и голова стала тихо кружиться.

Коробок спичек, словно наэлектризованный, щекочет ладонь. И даже прошла дрожь по руке, начало млеть и замирать сердце, пересохло в горле, и капитан начал часто-часто глотать слюну. Лежа вот так, он неожиданно для самого себя нажал кончиком среднего пальца, и вдруг спичечная коробочка, легко щелкнув, раскрылась. В тот же миг Попов резким движением руки смахнул с груди капитана и папиросы и спички. Фокин от неожиданности вскрикнул, но тут же замер. Он лежал некоторое время молча и размышлял. Возмутиться и накричать на Попова или обратить все в шутку? Кричать надо было сразу, а шутить — вовсе нет у капитана такого желания. И потому он спокойно, вроде бы просто удивляясь, спросил:

— Как прикажете вас понимать, товарищ сержант?

— Поймите, товарищ капитан, что играть с огнем нельзя… Наши идут! Иванова спасли!

Спасли! Хорошо, конечно, если спасли… Пока Фокин, отвлеченный этими раздумьями, молча лежал, Попов повторил еще увереннее:

— Спасли, товарищ капитан!

Нет, это не просто надежда на хороший исход. Нет, он верит, он говорит таким твердым голосом, таким уверенным тоном, будто рапортует командиру о только что виденном собственными глазами. А ведь за ложный рапорт отвечают головой, Попов это знает. Фокин лежит и молча ждет. Теперь и он слышит голоса. Люди переговариваются. Они явно что-то несут, но очень медленно, осторожно, он слышит сухой треск. Наверно, задевают на ходу мерзлые сучья.

— Правда, несут, — пробормотал себе под нос Фокин.

Уже слышно тяжелое дыхание людей, остановившихся у самолета.

— Пойдите и приготовьте все, — произнес решительный голос Тогойкина.

Когда девушки вбежали и завозились возле Калмыкова, Попов помахал рукой, показывая свободное местечко за Фокиным:

— Туда, туда! Ему будет тяжело рядом с Калмыковым.

— Почему здесь? — забеспокоился Фокин. — Здесь не надо…

Тут появился Тогойкин и распорядился уложить Иванова между Фокиным и Поповым.

— Сюда!.. — показал он и зашагал к выходу.

В голосе Николая появились властные интонации, как у человека, абсолютно уверенного в том, что его распоряжения не могут не выполняться. И держался Тогойкин так, будто он здесь старший. Девушки послушно подскочили, осторожно передвинули Фокина и захлопотали, готовя место для Иванова.

Все это не нравилось капитану, пожалуй, даже раздражало его. Однако говорить об этом он не счел возможным. Тогойкин как-никак единственный уцелевший мужчина. И, судя по всему, он действительно человек смелый и расторопный… Попав в такой переплет, не будешь, пожалуй, выбирать себе место по вкусу! И не станешь говорить, с кем тебе хотелось бы лежать рядом, а с кем нет. Только бы не оказался Иванов уж слишком изуродованным, а то просто страшно…

— Ну как там, готово? — неторопливо спросил Тогойкин, просунув голову в пролом.

— Готово! Готово!

Оттуда, снаружи, послышался тихий стон.

— Тихонько, ты как-то это небрежно делаешь! Осторожнее, миленький! — Катя и Даша, одна по-якутски, другая по-русски, молили Тогойкина, который нес Иванова, крепко прижав его к груди.

Когда он положил капитана на приготовленное место, обе девушки опустились на колени и начали осторожно вытаскивать из-под раненого кожаное пальто.

Если сложить возраст Кати и Даши, то едва ли получатся годы, прожитые Ивановым. Когда еще их не было на свете, Иванов уже вступил в партию. А сейчас они походили на любящих матерей, готовых на любые муки за спасение сына. Они низко склонились над ним и, вытянув губы, что-то шептали. Со стороны слышалось бессмысленное: «Чу-чу, чу-чу, чу-чу!..» Но сколько в этих непонятных звуках было нежности.

Эти две девушки, русская и якутка, еще не перевалившие за комсомольский возраст, превратились в матерей-печальниц, тех самых, что всегда в трудные моменты нашей жизни оказываются возле нас, умея согреть своим теплым дыханием, поддержать своими нежными руками.

— Когда его несли, он два раза открывал глаза… — начал было шепотом рассказывать Вася Губин только что вошедшему, а вернее сказать — вползшему, Коловоротову. Но девушки замахали на него руками и не дали договорить. Все затихли — и те, кто лежал, и те, кто стоя наблюдал за Катей и Дашей.

Вдруг Иванов широко раскрыл глаза. Он не мигая смотрел куда-то в пространство. Девушки встрепенулись и еще ниже склонились над ним. Теперь в их облике, в их внимательных лицах появилось что-то новое. Не просто жалость и сострадание, но и надежда.

Веки Иванова дрогнули. И глаза уже смотрели осмысленно. Было ясно, что он видит. Он перевел взгляд с Кати на Дашу. Еще раз. Потом улыбнулся. И тут уж никто не мог выдержать — заулыбались все.

Как часто в обыденной жизни мы можем битый час болтать с кем-нибудь, а расстаемся, так и не поняв друг друга. А вот в таких исключительных обстоятельствах человек становится необыкновенно проницателен, он без слов, по выражению глаз, по выражению лица, способен понять другого человека.

Девушки о чем-то пошептались и поднялись. Стоявшие мужчины тихо придвинулись поближе к Иванову. И только бедняга Калмыков лежал в беспамятстве, ни о чем не ведая.

Иванов задвигал губами, пытаясь что-то сказать. Он поглядел на каждого из присутствующих и, чтобы успокоить их, опять улыбнулся.

— Иван Васильевич!

— Тш-ш! — зашикали все разом на Васю Губина. А Иванов кивнул ему, дав понять, что услышал свое имя.

Тут уже все заговорили, задвигались, забыв, что только сию минуту унимали Губина. «Иван Васильевич!», «Товарищ Иванов!», «Товарищ капитан!»

Иванов слегка двинул головой и вопрошающе посмотрел на стоящих перед ним людей. Он сосредоточенно морщил лоб, словно хотел вспомнить о чем-то очень важном, а может быть, хотел о чем-то спросить.

Катя опять склонилась над Ивановым и, произнося какие-то ласковые слова, вытерла ему платком кровь в уголках губ. Интересно, слышала ли она сама, какие именно слова нашептывала раненому? Кто знает…

Даша Сенькина, ни к кому лично не обращаясь, громко сказала:

— Надо разжечь костер, надо согреть воды!

— Есть разжечь! Есть согреть воды! — Тогойкин наклонился и подобрал на ходу спички и пачку папирос. — Кто это все порассыпал?

— Это так пошутил сержант Попов, — отозвался Фокин.

— Ну, идешь ли ты, наконец?

— Иду, Даша! — Тогойкин положил папиросы и спички на скамью и твердым голосом сказал, указывая ладонью: — У кого есть папиросы и спички — все сюда, сюда положите. Я потом приму! — И с видом человека, привыкшего, чтобы его слушались, вышел из самолета.

— Командует… — каким-то жалобным голосом проговорил Фокин. Он был не в силах оторвать взгляд от коробки папирос. — Все как он скажет…

— Даша, иди-ка сюда, вот тут… тут… — Попов похлопал себя по карманам на груди.

Сенькина подошла, вытащила из карманов Попова папиросы, спички и в нерешительности остановилась, не зная, куда их положить. Попов рукой показал ей. Порывшись в карманах, Коловоротов тоже вытащил папиросы и спички и, тяжело вздохнув, положил их на капитанский «Казбек». Даша наконец поняла, что к чему, и небрежным жестом бросила папиросы Попова туда же. Вася Губин вытащил мятую пачку «Севера» и тоже кинул туда.

— А спички?

— Нет! — Губин отрицательно помотал головой и похлопал себя по карманам. — Нет, товарищ Попов. А у них? — указал он глазами на Калмыкова и Иванова.

Из леса послышался сухой треск ломаемых сучьев.

— Не медведь ли? — спросил Фокин, и невозможно было понять, шутит он или спрашивает серьезно.

— Тогойкин сучья для костра собирает, — сказал Попов.

Насторожившиеся было девушки сразу успокоились. Коловоротов с Губиным вышли из самолета.

Фокин глядел на кучку папирос и спичек, и почему-то ему перестало хотеться курить.

Может, потому, что теперь ни у кого не было папирос? Наверно. Ходячие, конечно, могли бы сказать: «А мы будем курить на воздухе». А они — нет. Дисциплина! Поглядите на этого старика колхозника! На этого парня якута! На этих девчонок! Раньше считалось, что строгий порядок только в армии… Не-ет! Все до единого выложили. Не желают иметь преимущества перед лежачими… Вот умирающий Калмыков всегда был исключительно выдержанным солдатом. Он был немногословен, этот степенный человек, и по службе строго исполнительный. А Попов, тот и выпить был не прочь и от иных радостей не всегда отказывался… А на Губина поглядите! Ведь еще мальчишка, можно сказать, а вот не раздумывая бросается со своей больной рукой туда, куда все! А парень-якут, видать, шустрый малый. Вон как он здорово сокрушает и ломает ветви! Конечно, тупицу и мямлю не будут выбирать секретарем райкомола. Да и девчата, надо сказать, тоже в своем роде крепкий народ. Почему же он, капитан Фокин, оказался слабее других? Может, он просто тяжелее других ранен?

Эта мысль так испугала Фокина, что он как-то весь съежился, и ему нестерпимо стало жалко себя, и опять захотелось курить, и неожиданно для самого себя он крикнул:

— Девушки!

Девушки испуганно обернулись. Капитан молчал. Девушки ждали. А капитан молчал потому, что не знал, что сказать и как сказать. Может, просто приказать подать папиросы, а может…

— Товарищи девушки! Пожалуйста, товарищи девушки, — капитан кивнул на папиросы, — вынесите все это и… киньте куда-нибудь подальше в снег.

— Что вы! — сразу вмешался Попов. — Зачем выкидывать? Отдайте Тогойкину!

«Пожалел», — с удовлетворением подумал Фокин и, желая показать твердость своего характера, уже приказал:

— Выкинуть! Выкинуть, я говорю!

Девушки о чем-то пошептались. Сенькина встала, с брезгливым видом сгребла папиросы и спички и вынесла из самолета. Навстречу ей шел Тогойкин, таща большущую суковатую дубину на плече и не меньшую — волоком.

— Ты куда это? — Тогойкин приостановился.

— Фокин сказал, чтобы я все это выкинула. А Попов говорит — надо сдать тебе.

— Не выкидывай, дружок!

В это время из-за самолета появился Губин. За ним ковылял Коловоротов.

— Папиросы положи под это дерево, — продолжал Тогойкин, — а спички сдашь мне… Туда отнес, да? — спросил он уже у подошедшего Губина и подбородком указал на кучу дров, сложенную посреди небольшой поляны.

— Готово!

— Хорошо!.. Вот что еще. Все, что уцелело, что может пригодиться, тащите сюда, все в одно место. Продукты, посуду, в общем все… Вася, ты побереги свою руку. А вы, Семен Ильич, — ногу. Вы сейчас только сгоряча не замечаете. — И, таща на плече и волоком свой груз, Тогойкин пошел по направлению к полянке, оставляя на снегу след от коряги.

Сенькина спрятала папиросы под деревом и остановилась, складывая на ладони коробки спичек, точно кубики.

— Верно Николай распорядился! — сказал подошедший Коловоротов, который, оказывается, слышал весь разговор. — Совершенно верно!.. Ну, давай, Вася, зайдем.

— Зайдем-то зайдем, конечно… — Губин поглядел на папиросы и вздохнул. — Ну, пошли.

Даша так и осталась стоять со спичками на ладони. И вдруг, увидев на снегу небольшой сучок, оторвавшийся, наверно, от коряги, которую волочил Николай, она несказанно обрадовалась, подняла его, сунула под мышку и пошла по следам Тогойкина.

Посреди небольшой поляны Николай раскидал ногами сугроб. Образовалась небольшая круглая плешина, вроде проруби. Ломая сухие сучья и ветки, Тогойкин укладывал их в кучу на очищенное место. Неподалеку на снегу стоял бак с бензином, а рядом банка из-под каких-то консервов. Каким чудом уцелел бак о бензином? Никто этого не знал.

Довольно долго Николай трудился, не замечая Даши. Но вот он остановился с поднятой в руке палкой:

— А ты зачем тут?

— Чтобы сдать тебе вот это…

Тогойкин улыбнулся, смахнул пот со лба, сунул спички в карман и молча принялся за работу. Он переламывал ногой ветки и бросал их в кучу. Потом схватил консервную банку и плеснул из нее. Даше в нос ударил резкий запах бензина. Тогойкин отбросил в сторону пустую банку, вытащил из кармана коробок спичек, постоял немного, огляделся по сторонам. И вдруг, ни с того ни с сего, сунул в рот указательный палец, выдернул его, поднял кверху и постоял так некоторое время. Даша мысленно осудила его, но промолчала.

— Даша, ты бы пошла в самолет…

— А что?

— Ветер в твою сторону…

— Ну и что?

— Тогда иди сюда! — уже сердито бросил Тогойкин.

— Потише ты! — огрызнулась Даша, не двигаясь с места.

Тогойкин неожиданно схватил девушку за руку, с силой оттащил ее от кучи хвороста да еще загородил спиной. Даша настолько была поражена всеми его действиями, что даже не успела рассердиться. А Тогойкин зажег спичку и бросил ее в хворост. Вспыхнуло огромное пламя, отбрасывая огненные языки намного дальше того места, где недавно стояла Даша.

Тут-то Даша поняла, почему Николай гнал ее оттуда, и ей захотелось мирно поговорить с ним.

— А как ты узнал, что ветер именно в ту сторону?

— Пальцем, пальцем! — бросил Тогойкин и принялся набивать снег в бензиновый бак. — Это охотничья привычка. Палец мерзнет с той стороны, откуда дует ветер… А ну! — подхлестнул он самого себя, подтащил набитый снегом бак и поставил его поустойчивее на огонь. — Ну, а ты, все стоишь?

— Ведь бензин… его отмыть надо. — И Даша зашагала по направлению к самолету.

Тогойкин уже смягчившимся голосом сказал ей вслед:

— Я сам вымою… А ты иди туда, поможешь Кате.

Коловоротов дал Кате перевязать свое сильно опухшее колено, а Вася Губин сломанное предплечье. После этого они принялись искать и собирать все, что может пригодиться для их новой и такой необычной жизни.

— Самолет гудит! — вдруг забеспокоился стонавший до этого капитан Фокин. — Товарищи, слышите, самолет гудит!..

Все настороженно притихли. Вася остановился как вкопанный, держа какой-то непонятный предмет в здоровой руке.

— Нет… — сказал Попов. — Самолета нет. А вот Николай Тогойкин разжег костер, это я слышу, это правда.

И все стало по-прежнему. Губин зашагал со своей ношей туда, куда направлялся. Коловоротов завозился, отбирая в наваленном хламе то, что может пригодиться. Фокин опять застонал.

Появилась Даша. Проходя к Кате, сидящей около Иванова, она тихо сказала:

— Костер уже горит.

Иванов увидел Дашу, и по выражению его лица девушки поняли, что он мучительно силится что-то сказать.

Даша склонилась над ним и внятно произнесла:

— Иван Васильевич, мы разожгли костер…

Иванов недоуменно взглянул на нее.

— И поставили греть воду!

Было видно, что Иванов понял и обрадовался услышанному. Он улыбнулся и шевельнул головой, вроде бы кивнул.