Беда

V

Все, конечно, понимали, что раз самолет не прилетел в Олекминск, значит, по всей трассе ведутся переговоры и принимаются меры, что объявлен розыск. Поэтому естественно, что все прислушивались и каждый про себя надеялся услышать гул летящего самолета. Временами кому-нибудь казалось, что он уже слышит этот спасительный гул. Однако никто не позволял себе говорить об этом вслух. Первым осмелился сказать об этом громко капитан Фокин. И с того момента каждый считал своим долгом заявить, что слышит звук летящего самолета. Это тревожило всех, настораживало, люди все время к чему-то прислушивались.

Шум горящего костра, шум ветра, расчесывающего мерзлые ветви деревьев, а порой и собственное воображение, подхлестнутое настойчивым желанием, — все воспринималось как вожделенный звук летящего самолета. То и дело кто-нибудь говорил: «Не самолет ли?» И тогда остальные замирали, напряженно прислушиваясь. Затем кто-нибудь печально произносил: «Нет… Это что-то другое». И тогда все вздыхали, стараясь сделать вид, что ничего не произошло.

— Вода вскипела! — влетел Тогойкин. — Дарья Дмитриевна, Екатерина Васильевна! Ваше поручение выполнено! Разрешите принести!

Тогойкина встретили с шумной радостью, словно он совершил какой-то выдающийся поступок. Все оживились, задвигались. Словом, сообщение о пылающем костре и о горячей воде явно подняло дух у людей.

— Неси скорее! Надо помыть раненых!

— Нет! Не надо мыться! — оборвал Дашу Фокин. — К чему это мытье! Сейчас прилетят самолеты.

— Самолеты! — удивился Попов. И, немного помолчав, добавил: — Если даже они и найдут нас, сесть им будет тут нелегко… Так что, я думаю, надо поскорее попить чайку.

— Чайку, чайку! — оживился Коловоротов. — Нам, северным людям, прежде всего необходим чаек… Вася! А тот чай…

Вася Губин тут же протянул Тогойкину плитку чая.

Подкидывая на ладони плитку, Тогойкин вышел. Вскоре он притащил полнехонький бак дымящегося крепкого чая, поставил посередке и тоном победителя провозгласил:

— Чай готов! Сначала пусть напьются лежачие. А мы с тобой, Вася, пойдем…

— Поддерживайте огонь! Постарайтесь там насчет дыма! — крикнул им вдогонку Попов.

Тогойкин побежал, подбросил сучьев в костер и вернулся помочь Губину разобрать сложенное в кучу у самолета имущество.

— Вот сухари! Много сухарей! Занести внутрь?

— Не надо! — сказал Тогойкин, и Вася Губин выпустил куль с сухарями, который он держал в здоровой руке. — Не надо! Еще неизвестно, сколько нам здесь придется пробыть… Будем выдавать понемногу и только больным.

— А тут сахар, — Губин постучал кулаком по маленькому фанерному ящичку. — А вот это соль. А вот это что? Погоди-ка, ведь это…

Тогойкин сосредоточенно разбирал вещи. Хотя он и слышал, что говорил Губин, но слова долетали до него будто сквозь стену. Потому что прислушивался он к другому. А вдруг, пусть хоть с самого края неба, послышится вибрирующий звук летящего самолета? А может быть, где-нибудь, пусть не совсем близко, пролегает тракт, и он услышит гул проходящей машины или скрип саней, стук копыт, или донесутся голоса проезжающих путников…

— Из двух плиток чая одну я уже тебе дал, а вторая вот… Продукты — все!.. Все, уважаемый товарищ… — Вася глубоко вздохнул и тоном человека, впавшего в отчаяние, резко выговорил: — Эх-ма, дружище! Здесь никого нет. Давай мы с тобой договоримся…

— Что? — Тогойкин быстро обернулся и вперил злой взгляд в него. — О чем ты говоришь? О чем мы должны с тобой договориться?

Губин, смущенно улыбаясь, посмотрел на него, потом опустил глаза и, отгребая в сторону снег носком, сказал в замешательстве:

— Да ведь… Греха-то тут никакого… Я бы разок как следует… Пока никто не видит…

— Ты это о чем? Я спрашиваю, о чем ты говоришь, комсомолец Губин! — решительно подступил к нему Тогойкин.

— Тогда сожги все это к чертям! — неожиданно злобно вспылил Губин. — «Комсомолец»! А ты кто, артист, что ли? — Он здоровым кулаком резко ткнул в сторону большой толстой лиственницы. Под ней Даша положила все папиросы. — Тебе легко, ты не куришь!

— Э-э, ну, так я не понял… — теперь уже смутился Тогойкин.

Молча и сосредоточенно они продолжали разбирать манатки, то нагибаясь, то выпрямляясь.

Ракетница с пятью патронами, три перочинных ножа, один из которых его же, Тогойкина, примус. К чему он?..

— Нам сейчас нужнее всего пила и топор, — сказал себе под нос Тогойкин.

Но Вася оставил его слова без внимания.

Тогойкину было явно не по себе. Конечно, он человек некурящий и потому не знает, что значит хотеть курить, да еще так хотеть, что свет становится не мил. По его разумению, человек может так мечтать о пище. Вот голодный человек. А вот она, пища, рядом. О чем же еще он может думать? Естественно, о пище. Ведь не кто иной, а именно он, Вася, держал в руках сухари и предлагал занести их в самолет и поесть, запивая чаем.

Так размышлял Тогойкин, стараясь оправдать свое подозрение. Но это его не успокоило.

А на «комсомолец Губин» Вася, видно, особенно обиделся!

До чего же нехорошо вышло! Честного человека Тогойкин заподозрил в таких неблаговидных намерениях, а попросту говоря — в непорядочности. И еще старается как-то вывернуться. Вот это уж в самом деле непорядочно! И за какие окаянные грехи их угораздило провалиться именно в этой безвестной и бесконечной дремучей тайге? И живности-то никакой тут не видно, кроме черного ворона да этих лесных чечеток…

— Зато у нас много бинтов и йод тоже есть… Вася!..

— Что? — Губин посмотрел на Тогойкина и спросил второй раз: — Ну что?

Уставившись друг на друга, они некоторое время молчали. Наверно, Губина начала донимать боль в сломанной руке. У него мелко дрожали губы, вздрагивали и хмурились брови. Потом брови опять начинали расходиться и губы разглаживались. Очевидно, боль накатывала приступами, схватит, сожмет, потом отпустит. Так вот речная волна выкатывается на берег, выплескивается на песок, потом свертывается и уползает обратно в реку. При этом всякий раз песок темнеет, тяжелеет, потом опять светлеет, и становится легче. Но тут-то его непременно окатит новая волна…

Тогойкин досадует на себя и раскаивается, ему жаль парня. Он кинул взгляд в сторону папирос и тихонько, почти шепотом, сказал:

— Вася, ведь если тебе очень хочется…

Губин словно только и ждал этого, он буквально кинулся к папиросам.

— Да? Можно? — И вдруг махнул рукой и отскочил назад. — Нет, не надо! Прошло!.. Не надо. Так, значит, тут йод… Словом, аптечка…

— Ну ладно, Вася, зайдем, поглядим, как они там…

Когда парни вошли в самолет, там шло чаепитие. Оказывается, нашлось три железных кружки. Коловоротов остудил в одной кружке чай и медленно капал его в рот Калмыкову. А тот, бедняга, лежа без памяти, вроде бы глотал, облизывал губы. Из второй кружки самостоятельно пил капитан Фокин. Даша копошилась возле радиста Попова, а Катя, держа кружку, пыталась напоить Иванова.

Завидев Тогойкина и Губина, Катя обернулась к ним и прошептала:

— Не пьет, подержит во рту и выплевывает… Может, горячий очень!

Фокин напился чаю и то ли уронил, то ли бросил кружку через плечо.

— Я кончил! — гордо заявил он. — Хлеба нет ведь?

Иванов пробормотал что-то непонятное. Катя наклонилась к нему и сказала:

— Пусть остынет, да? А то горячо!..

Иванов понял и кивнул. Моментально подскочил Тогойкин, схватил лежавшую на полу кружку, пулей вылетел из самолета и тут же вернулся, успев зачерпнуть в нее снега. Чай разбавили снегом и поднесли Иванову. Иванов сделал большой глоток и закрыл глаза. Полежав так немного, он повернул голову набок и выпустил изо рта воду, окрашенную кровью. Тогойкин снова поднес ему кружку с водой. И снова повторилось то же. Теперь за снегом сбегал Губин. Каждый хотел ему чем-нибудь помочь. Все понимали, что Иванов не просто полощет рот, он старается что-то выплюнуть. И это что-то не только мешает ему говорить, но и дышать. Поэтому один держал ему голову, второй подносил воду, третий что-то советовал, четвертый просто протягивал к нему руки. И вдруг он тяжело закашлялся, судорога прошла по всему его телу, лицо начало синеть.

— Ой-ой-ой! — испуганно и жалобно закричала Катя.

— Что мы все стоим? Что мы все стоим? — бессмысленно повторяла Даша.

Тогойкин, не сознавая, что делает, как-то странно обнял Иванова и, повернув его на бок, сунул ему в рот два пальца. Все замерли и отвернулись. Иванов с силой выдохнул воздух и тяжело задышал.

Люди отпрянули было назад, но сразу придвинулись и склонились над ним. Тогойкин бережно повернул раненого и уложил его на спину. Полежав немного с закрытыми глазами, Иванов приоткрыл веки, осторожно подвигал головой, оглядел всех окружавших его и едва слышно проговорил:

— А летчики?

Не смея сообщить горестную правду, люди молча топтались на месте.

— Черняков? Тиховаров?.. — Иванов внимательно поглядел на каждого, помолчал, потом, с трудом переводя дыхание, тихо заговорил: — Понял… Понял, товарищи!.. Мужчины, подойдите…

Оба парня тотчас же склонились над ним.

— Где они?

— Тут… у самолета.

— Раскопайте снег. Поищите во что завернуть… Погодите, постойте, — задержал он парней, которые хотели тут же бежать. — Что осталось? Продукты… Медикаменты…

С каждой минутой голос Иванова набирал силу. Слова произносились более четко, более внятно, более громко.

Парни рассказали ему о запасах.

— Мало, мало всего, — проговорил Иванов. — Надо как можно экономнее… А бочонок с маслом не нашли?

— Нет… Масла не видели.

— Это же было мое масло! — забеспокоился Фокин.

— Неважно, чье оно было… Важно, что его нет, Эдуард Леонтьевич.

— Я ведь, кажется, был капитаном! — сказал Фокин расстроенным и рассерженным тоном. — Есть оно, наверно! Куда оно могло деваться?

— Нету, говорят, товарищ капитан… Да! Йод, марлю и все такое прочее надо сдать им, — Иванов взглядом указал в сторону девушек. — Костер чтобы горел постоянно, заготовьте дров… Эх, топора нет! Вася, у тебя рука? Это плохо!.. Из мужчин будто уцелел только ты, товарищ Тогойкин… так ведь твоя фамилия?.. А вот их надо, — голос Иванова дрогнул и перешел в шепот, — надо найти что-нибудь, завернуть…

— Ладно! — У Тогойкина стало тесно в груди, в горле застрял комок, но он справился с собой, нарочно покашлял и еще раз сказал: — Ладно!..

— Ну, пока всё, идите. Другие распоряжения будут даны позже.

Оба парня не видели, как улыбнулся Иванов, произнося слово «распоряжения».

Вскоре снег под их ногами захрустел где-то там, за самолетом. Потом все стихло. А через какое-то время послышался треск сухих веток.

— Руку зашибет, — сказала Даша и, выглянув наружу, громко крикнула: — Губин, ты с рукой поосторожнее!.. Ой! — испуганно вскрикнула она вдруг.

— Что там? — спросила Катя.

— Они, наверно, слишком близко от самолета положили их… — Иванов сразу догадался, что испугало Дашу.

— Прямо у самого самолета, — прошептала Даша, прильнув к подруге.

Слышался шорох и треск ломаемых сучьев. Видно, ребята тащили волоком по земле погибших летчиков, задевая при этом за кусты и деревья. На какое-то время все стихло, потом запылал огромный костер, и даже в самолете слышалось шипение тающего вокруг него снега.

— Молодцы! Молодцы парни! — Иванов свободно вздохнул и довольно энергично откашлялся. — А он как?

— Мало, очень мало проглотил, — ответила Катя. Она стояла на коленях перед Калмыковым и старалась напоить его с ложки.

С этой поры Иванов стал для всех другом и наставником. Едва ли кто-нибудь из всех этих людей, попавших в страшную беду, помнил о его чинах и званиях. Просто перед ними был смелый, честный, благородный человек, любое поручение которого выполнялось не только беспрекословно, но и с великой готовностью.

Бывают такие люди, которых природа не наделила ни физической силой, ни красотой, но те, кому приходится соприкасаться с ними, забывают об их внешности, потому что их внутреннее обаяние, их душевная красота и сила духа делают их прекрасными.

Таким человеком оказался Иван Васильевич Иванов.

Катя Соловьева, Даша Сенькина, Николай Тогойкин и Вася Губин, у которого была сломана «только» рука, Семен Коловоротов, у которого страшно распухло «только» колено, в меру своего умения и своих возможностей оказывали помощь тяжелораненым.

Капитан Фокин стонал и молил:

— Сначала меня, меня!..

Когда же его осторожно пошевелили, чтобы раздеть, он угрожающе вытянул обе руки вперед и поднял крик:

— Больно! Не подходите! Не желаю… Совсем не подходите!

Как только Фокин умолкал, люди снова склонялись над ним. Но крик тотчас возобновлялся, и все снова отшатывались от него.

Наблюдая все это, Иван Васильевич тихо сказал:

— Эдуард Леонтьевич, ты бы потерпел немного…

— Капитан Иванов! — Фокин злобно обернулся к нему, видно не успев подобрать слова, которые бы наиболее полно выразили всю степень его негодования. Он лежал, прикусив нижнюю губу и вытаращив по-детски голубые глаза. — Капитан Иванов! Тебе хорошо советовать… Испытай-ка такое сам…

— Идите! Идите ко мне, товарищи!..

Тогойкин и девушки быстро повернулись к Иванову.

Но стоило Тогойкину, может быть, слишком торопливо расстегнуть пуговицы и распахнуть полы шинели Иванова, как он движением руки остановил его. Несмотря на то что он лежал, крепко зажмурив глаза и не двигаясь, явно подготовив себя стерпеть все, окружавшим его людям вдруг показалось, что он как-то и в чем-то неуловимо изменился, что он постепенно отдаляется от них.

Фокин, молча наблюдавший за происходящим, не без удовлетворения подумал: «Ну что, и тебе боязно, да? Небось, когда до самого…»

Капитан Фокин не успел сформулировать свою мысль, как Иванов вздрогнул, глубоко втянул в себя воздух и широко раскрыл глаза. Если минуту назад людям казалось, что он отдаляется от них, то сейчас, словно совершив прыжок, он вернулся назад, к своим. Его бледное, бескровное лицо посветлело, и он спокойным голосом сказал:

— Ну что же, друзья, почему вы стоите? Пусть девушки работают… секретари комсомола…

— И я ведь секретарь, — тихо вставил Тогойкин.

— Мы с тобой мужчины! Руки у нас грубые. Для этого нужны нежные пальцы, легкие…

Иванов постарался расслабиться, чтобы его тело стало более податливым.

Катя и Даша раздели его до пояса. Огромный, расплывшийся синяк на правой стороне груди. Ощупали грудь. Сломаны ребра, три ребра, даже четыре. Он так худ, что можно считать ребра не ощупывая. Бок опал, словно провалившийся погребок старой покинутой юрты. На левой стороне тревожно трепещет сердце.

Девушки молча переглянулись. Тогойкин и Губин в растерянности топтались на месте. Капитан Фокин боязливо зажмурился.

— Что будем делать? — спросил Иванов, поняв смятение товарищей. — Что же будем делать, друзья? Мы с вами не врачи. Как сумеем, так и сделаем… Давайте обмоем, помажем йодом и крепко забинтуем. Но марлю надо беречь…

Тогойкин встал на колени, просунул обе ладони под костлявые лопатки Иванова и приподнял его. Обмыли, смазали йодом, оторвали корочку какой-то папки, обернули ее ватой и марлей и, приложив к провалившемуся боку, крепко забинтовали.

Иванов облегченно вздохнул, обильный пот выступил у него на лбу. Он обвел всех своими светло-синими глазами и сказал:

— Спасибо, товарищи! Я чувствую огромное облегчение… — Тут Вася Губин начал было расстегивать ремень у него на брюках, но Иванов остановил его: — Погоди, друг!.. Больше ничего не надо. Там все цело. Вон, погляди. — Он поднял и согнул сначала одну ногу, потом вторую. — Спасибо. Будем помогать другим.

Когда девушки повернулись в сторону притихшего Фокина, им показалось, что он в забытьи. Тогойкин тихо потянул их за руки и головой показал на Попова. На кашне, которым была обмотана голова бортрадиста, уже образовалась твердая корочка с каким-то сероватым налетом.

Как всякий человек, настороженно ожидающий помощи, Попов почувствовал, что подойдут к нему, и сразу зашевелился. Он все пытался приподнять свою обмотанную голову, но обе девушки не позволили ему. Страшно вращая одним глазом из-под заскорузлой повязки, Попов заговорил. Вернее сказать, он начал произносить короткие фразы, давая одновременно и объяснения и распоряжения.

— Здесь только кожа, — Попов приложил к голове ладонь. — Кость цела. Это оставить. Вот тут… разрезать. — Он согнул левую ногу и носком сапога коснулся голени правой. — Здесь посмотреть…

Осторожно потрогав голень Попова, Тогойкин выпрямился и растерянно посмотрел на девушек.

— Сломана! — глухо и твердо сказал Попов. — Разрежьте сапог!..

Катя Соловьева протянула Тогойкину маленькие ножнички, а сама попятилась назад.

С большим трудом просунув кончики пальцев в маленькие колечки ножниц, Тогойкин весьма неуклюже и с величайшим усилием принялся раскраивать голенище. Съезжая то вправо, то влево, он часто останавливался. Ножницы медленно продвигались все дальше и дальше.

Наконец сапог был снят. Острые концы переломанных костей прорвали кожу голени и торчали наружу.

Теперь настал черед действовать девушкам. Их движения становились все более ловкими, все более уверенными. Но надо отдать справедливость и самому Попову: этот человек с твердым и решительным характером оказался еще и необыкновенно терпеливым.

— Ну, все! — тихо проговорил Попов, когда девушки забинтовали ему ногу. — Хорошо. Спасибо…

— Молодец, товарищ Попов! — приветливо сказал Иван Васильевич. — И вы молодцы, товарищи! — Несмотря на то что нестерпимая боль донимала его и заставляла страдальчески морщиться, он еще пошутил: — А ведь не любили в санитарный кружок ходить.

— Я ведь никогда… — начала было Даша, но почему-то не договорила. Так что осталось неизвестным, то ли она никогда не возражала против санитарного кружка, то ли никогда об этом не говорила.

— Не любила, не любила! — решил подразнить ее Тогойкин.

— И давно тебе это известно?

— А я… — начала Катя.

— А ты, с твоей силой, любила французскую борьбу, — перебил ее Вася Губин и громко засмеялся.

Рослая, могучая, невозмутимая Катя, словно не понимая, о ком идет речь, обвела окружающих добрым взглядом и, ничего не выясняя, сделала движение в сторону Фокина. Но Тогойкин, взяв девушку за локоть, потянул ее к Калмыкову.

«Интересно, почему это он отводит их от меня?» — подумал Фокин. Но внезапно вспыхнувшее чувство обиды тотчас угасло. Ведь они хотели начать с него, да он сам не дался! Нет. Не следует настраивать себя на такой лад…

Ведь, в сущности, как было дело? Он отогнал от себя всех и лежал, будто ни в чьей помощи не нуждается. Зато сам он в это время наблюдал, что делают с другими.

Когда Иванова стали раздевать и тот оробел, у него, у Фокина, промелькнула такая злорадная мыслишка: мол, думал, голубчик, что ты один герой. Ан нет… Но когда он увидел провалившийся иссиня-черный бок, выдержка Иванова поистине поразила его. Мало того, что он с величайшим мужеством переносил боль, — он еще руководил в это время здоровыми, стараясь подбодрить и успокоить их.

Ведь Фокин давно знает Ивана Васильевича Иванова. Он не раз слушал его речи. И, хотя выступал тот всегда ясно и убедительно, Фокин со смешком думал: «Это всякий может…» Но откуда все-таки у такого маленького, невзрачного на вид человека столько мужества, железной выдержки, хладнокровия и терпения?

А Попов!.. По нему, конечно, сразу видно, что он человек сильный и здоровый! «Здесь только кожа, кость цела!» Ведь именно так он сказал о своей страшной ране. Да, такой человек, пока у него целы кости, будет считать себя готовым к борьбе!.. А что же это он, Фокин, хуже других, что ли? И курить ему хочется больше, чем другим, и боль у него острее, чем у других… Не такой он разве, как все, советский человек?

Фокин мучился, досадуя на свою слабость, но ему очень не хотелось, чтобы об этом догадались другие.

Калмыкову распахнули полы шинели, расстегнули гимнастерку, обнажили покрытую буйной растительностью, могучую грудь. Но Калмыков ничего этого не знал. Это было еще страшнее. Лучше бы он кричал, бился, ругался, чем так вот лежал, ничего не чувствуя, ни на что не реагируя. Скрывая собственное чувство страха и стараясь хоть чем-то помочь Калмыкову, друзья топтались возле него, только мешая друг другу. Вдруг Калмыков с огромным усилием, медленно приподнял свою могучую руку, и его широченная, с толстыми, узловатыми пальцами ладонь упала на грудь. Глаза были закрыты, он тяжело и глубоко дышал, высоко вздымалась грудь. Порой его дыхание становилось ровнее, и он начинал быстро-быстро, но беззвучно шевелить губами. Никто не понимал, что с ним. Ни ссадин на теле, ни ран видно не было. Лицо и руки сильно отекли.

— Не мучайте его, — взволнованно прошептал Иванов. — Расстегните ремень на брюках, чтобы не давил, и до утра…

Ремень распустили и тихо, на цыпочках, отошли от него.

— А я ведь, кажется, тоже человек! Такой же советский человек, как все, — неожиданно громко провозгласил Фокин. — Или я все время так и буду лежать без помощи? — перешел он на жалобный, обиженный тон.

— Так вы же сами… — попыталась Даша что-то растолковать ему, но Иванов замахал на нее рукой:

— Срочно окажите помощь товарищу капитану!

— Мы же к вам и идем, товарищ Фокин! — нашелся Тогойкин.

Девушки принялись раздевать Фокина. Он морщился, жмурился, кусал губы, тяжко стонал.

На левой лопатке они увидели продолговатую опухоль. Судя по всему, там была трещина. Других ран не обнаружили. Фокин был этим обстоятельством смущен и обескуражен, даже обижен.

Всепонимающий и всевидящий Иванов, видимо, тотчас догадался о его состоянии и, хотя ранение Фокина никто не счел пустячным, все-таки тихо сказал:

— Внешний вид раны ни о чем не говорит… Все могут определить только врачи…

— Теперь послушай, — Даша вплотную подошла к Тогойкину. Она нахмурилась и не сразу заговорила. Но, очевидно решившись, Даша задрала голову, уж очень она была мала ростом, и строго спросила его по-якутски: — Ты ходил до ветру?

Тогойкин, у которого Даша обычно вызывала невольную улыбку из-за своего росточка, нарочно всегда стоял перед ней навытяжку, однако сейчас от неожиданности он даже сгорбился:

— Да ты что?

— А то, что ты слышишь! О лежачих ты подумал?

— А что я должен…

— Найди сейчас же какую-нибудь посудину! Понял?

Фокин поднял голову и гневно уставился на них:

— Я прошу вас, товарищи, говорить по-русски…

Катя знала, о чем идет разговор у Даши с Николаем, и потому даже замахала руками на Фокина:

— Ну, товарищ капитан, ну, а если ей неудобно при всех об этом говорить… Для вас же она просит.

— Понять-то я понял, да не так-то это просто, — задумчиво проговорил Тогойкин и, не обращая внимания на Фокина, вышел.

Его ждал Вася Губин.

— Что там у вас?

— Оказывается, мы с тобой кое о чем забыли…

Вася успокоил Николая, сказав, что имеет понятие о таких вещах, что ему приходилось лежать в госпитале и он покажет, как приспособить для этого дела консервную банку.

Так прошел первый день.