Беда

III

Басыкый явно был доволен. Все больше ускоряя ход, он пошел крупной рысью, взмахивая своим длинным и жидким хвостом.

Они ехали по накатанной дороге. На отдаленных, подернутых туманным маревом пригорках попадались заброшенные юрты, на опушках тальниковых зарослей паслись табуны лошадей, кое-где возвышались засыпанные снегом стога сена.

— Сынок, ты бы маленько прилег.

— Нет. Лучше ты сам полежи.

— Да что ты, бог с тобой, я ведь ямщик!

— Эта дорога сама доведет.

— Довести-то доведет, да поближе к поселку от нее в разные стороны другие дороги пойдут… А отец-то с матерью есть у тебя?

— Мать есть.

— А жена? Детишки?

— Жены нет.

— Ну, скоро будет?

— Наверно.

Старик сел боком и глядел на Тогойкина. Сначала Николаю это не понравилось, он чувствовал себя от этого неловко, но старик был так симпатичен, что на него невозможно было обижаться. Узковатые зоркие глаза его смотрели на Николая с откровенным любопытством, и хотя его тонкие губы были плотно сжаты, сухое, костлявое лицо, испещренное поперечными морщинами, улыбалось просветленно и дружелюбно.

— Ты парень симпатичный! И девушка тебя полюбила, наверно, хорошая…

Он сказал это так просто и искренне — ни иронии, ни тени желания угодить. Что на это скажешь, как ответишь? Тогойкин молчал и поглядывал на старика.

— Почему же ты ничего не говоришь?

— А что я могу сказать, когда ты меня хвалишь?

— Но!.. Лучше будет, коли охаю?

— Откуда же лучше!.. Вот одна девушка сказала мне: «Кто же полюбит такого противного!»

— Э, да она, наверно, какая-нибудь несерьезная…

— А вот наоборот! Очень даже серьезная и очень хорошая!

— Ну, тогда, значит, пошутила! Или, как это вы говорите, сказала в порядке критики. Вы же сами всех учите: критика, мол, помогает, критика улучшает, критика растит.

— Разве мы так говорим?

— Да вроде того. Плохо, когда восхваляют дурное! А вот хорошее не грех и похвалить. Все время порочить тоже не следует, так-то и хорошее может захиреть.

— Это верно.

— Послушаешь на праздничных собраниях — так сначала все хорошо: и всех победили, и всех опередили, и выполнили да перевыполнили, — можно бы, кажется, и радоваться. А на деле посмотришь — там плохо, здесь плохо, там промах дали, тут не смогли. В результате получаются кругом одни провалы, нигде вроде ничего не удалось. А бывает так, что тот, кто толком не работает, зато громко горло дерет, кажется сильнее скромного труженика. Был у нас здесь Павлов, в прошлом красный партизан, организатор нашего колхоза. И вот начал его травить на каждом собрании Егор Джергеев. Ты его увидишь, он из тех, кто языком из воды кирпич слепит, из песка веревку совьет. Нет теперь Павлова… Пропал хороший человек… Единственный сын его ушел на войну. Жена Павлова чуть не задаром продала дом тому же Егору Джергееву, а сама прошлой осенью умерла. Если Семен с войны вернется, не будет у него ни матери, ни дома.

— Когда он вернется, тот человек вернет ему его дом за те же деньги.

— Джергеев-то? Держи карман шире! Говорят, он уж продал его какому-то городскому человеку, приезжавшему сюда поохотиться на зайцев, а тот перевез дом к себе и поставил за городом. Дом-то летний был, вот тебе и дача. А Джергеев недавно разобрал дома еще трех сирот. Когда дни станут длиннее, наверно, и эти увезут в город. Вон гляди, — указал старик на сваленные неподалеку от дороги бревна, — это и есть один из домов Джергеева. А сам он секретарь нашего сельсовета. Оратор — хоть куда, послушал бы ты, пламя изо рта вырывается, да и только. Если он не уехал куда-нибудь жаловаться, ты его увидишь… Вот так и получилось, что красного партизана, организатора нашего колхоза нет с нами. Был человек, и нет его… А ну, Басыкый, что ты на это скажешь?

В словах старика вроде бы и не было ничего такого особенно обидного, но Николай почему-то был смущен.

— Ну, и что же ответил тебе Басыкый? — спросил он, чтобы прервать наступившее молчание.

— О чем ты?.. А-а! Не у него же спрашивать! И у тебя, сынок, не спрашиваю. Это, видно, штука такая, что не станешь о ней с хорошим человеком говорить. Беречь надо хороших людей…

— Иван Дмитриевич! А я вот думаю, что ты и есть самый прекрасный и благородный человек! Ты хорошо прожил свою жизнь!

— Что же в ней особо хорошего-то? Не воровал, не обманывал. Трудился, сколько мог. Честно жил, чисто, без стыда и грязи в сердце. Да какая могла быть грязь? В той самой «жалкой юртенке», так ты про нее сказал давеча, соединились мы, полунищие парень и девушка. В ней же и разошлись в разные стороны, прожив вместе сорок два года.

— Разошлись? — удивился Тогойкин.

— Разошлись!.. Она осталась на холмике за той самой юртенкой, а я с сыновьями выстроил лет пять назад этот вот дом. Так что я оставил там старушку мою…

Откуда ему было знать, что старая юрта была родным очагом старика?.. Ах, как нескладно вышло! Конечно, старику обидно, потому он так часто повторяет «жалкая юртенка». И потом опять ерунду сморозил, не понял, что он о смерти своей старухи говорил, и позволил себе удивиться: «Разошлись?» В разговорах со старшими надо быть осторожнее…

— А ты, друг, не подумай, что я обиделся. Юртенка наша не была, конечно, таким уж прекрасным жилищем, чтоб обижаться за нее. Только привык я к ней, сроднился…

— Еще бы!

— Я охотился. Видел, наверно, на лиственницах за той юртенкой череп медведя и засохшие тушки лисиц?

— Видел… — Тогойкин только сейчас понял, что завернутые в ерниковые прутья лисьи тушки он принял за старые веники.

— Я был охотником. В наших краях меня превосходил только Никуш, отец нашей Акулины. О-о, это был особенный человек, замечательный мужчина! Бывало, в ясный весенний день, заберется на вершину Соколиной горы и кричит мне: «Твоя Настасья везет сено!» Или же: «Твоя Настасья со старшим идет по воду!» А расстояние больше десяти верст!..

— Да, это здорово… А я как увидел с вершины того хребта, что прямо из-под меня убегает речка, знаешь как обрадовался!

— Гляди-ка, и ты, значит, стоял над самой речкой?

— Да… Я все старался рассмотреть, что там, на мысу, — то ли копна сена, то ли скрадок, то ли еще что, — и глядел поверх этой веселой речки.

— Так ты, значит, шел как раз по нашим следам… А та речка называется речка Бабочка. Если бы ты знал местность, то не шел бы по ней, а шел бы напрямик, среза́л бы всякие излучины и повороты.

— Да я так и шел, я держал направление точно на пригорок, где стоит юрта.

— Нет, парень, ты и впрямь должен был бы родиться от Никуша!… Скрадок, скрадок, мой друг! Я там охочусь, наверное, уж лет пятьдесят. А вот Никуш с той вершины запросто перечислял, сколько и какой птицы сидит на том самом озере.

— Зорок был!

— На удивление!.. И не только глазами, всем он был хорош. И характером, и силой, и ловкостью! Отменный человек был! А вы, нынешняя молодежь, разве что образованием берете… Ты не обидишься?

— Нет, за что же!

— Он умер, не исполнив только одного своего желания. В тридцати верстах от того места стоит одинокая крутая гора. Так она и называется Крутая. И Никуш, бывало, часто уговаривал меня: «Заберемся на вершину той горы, наглядимся вокруг на просторы родной тайги и скатимся с нее вниз на лыжах». Но я на это не соглашался.

— А почему ему было самому не попробовать?

— Может, ему не хотелось оставлять друга внизу. Может, думал, что сломается лыжа, случится несчастье. Это же жуткое место, друг! К тому же там на середине горы имеется большая вымоина. Влетишь в нее и вылетишь со страшной силой. Какие же железные суставы выдержат такое!..

— А я… — Тогойкин поперхнулся, словно кто-то толкнул его в грудь, и умолк.

Какое-то время они молча посматривали друг на друга. Затем старик с улыбкой жалости, тихо сказал:

— Нет, сынок!.. Известно одно — что той вершины касаются лишь лапы орла. Уж там, где мог бы побывать человек, Никуш бы не сробел… — Словно давая понять, что разговор об этом надо кончать, старик повернулся и тронул кнутом коня.

Ну, а что, если сказать: «А я ведь там был»? Обрадовался бы старик или огорчился? Скорее всего, он остался бы недоволен. Ведь что же получается, что какой-то парень так это, с ходу, проделал то, о чем всегда мечтал, но на что не отважился его лучший друг, замечательный охотник, с которым он всю жизнь делил трудности, совершал неисчислимые подвиги и память о котором он так глубоко чтил. О молодежи он говорит, что они «только образованием берут». А почему бы не допустить такое, что молодежь превосходит своих отцов и образованием и на лыжах может лучше ходить? Но едва ли он поймет, что образование даже и в этом может помочь. И зачем ему, Николаю, соревноваться с его Никушем? Он уже, можно сказать, жизнь прожил и все равно глубоко убежден: раз не смог Никуш, не сможет никто!

— Значит, вы с Никушем были неразлучные друзья?

Старик молча склонил голову набок и долго смотрел куда-то в сторону.

— Да, дружили! — громко выдохнул он вдруг. — Всю жизнь мы были вместе, вместе охотились. Но разве я мог равнять себя с ним? Наша дальняя охотничья избенка была там… семь-восемь верст выше того места, где с вами стряслась беда. А ближняя — над озером Островное, верст десять от горы Крутой…

— Я, кажется, прошел по тому озеру. Там, на острове, самые разные породы деревьев!

— Да, великое множество разных пород… Так было… Там еще гнездилось множество разных птиц.

— Доброе озеро!

— Доброе, говоришь? В доброе время оно вроде бы и бывало добрым…

Ожидая, что старик еще что-нибудь скажет, Тогойкин молчал. Но молчал и старик. Он упрямо сжал челюсти, недовольно нахмурился и глядел куда-то в сторону.

Начнешь расспрашивать — еще рассердится. Но в то же время показать, что тебе интересно, стоит.

— Я ничего такого не заметил, — довольно робко проговорил Николай.

— Что может заметить случайный путник?

— А тот, что не раз там бывал, видел что-нибудь?

— Кто знает… Может, и видел… Ты человек не здешний, и неизвестно, попадешь ли когда сюда… Так что, пожалуй, расскажу. Именно это озеро и сгубило беднягу Никуша, и я едва ноги унес.

— А разве Никуш утонул?

— Э, нет!.. Однажды осенью мы, как обычно, пошли туда охотиться на сохатых. В то время Никуш немного прихварывал. Когда под вечер мы дошли до него, до озера, Никуш поплыл на плоту к тому острову и закинул там сеть. А я ушел в лес, поставить петли, только чтоб к ужину мелочь какую-нибудь раздобыть. Когда охотишься на серьезного зверя, нельзя отвлекаться на всякие мелочи вроде уток или рыбы. Это только зря время отнимает и силы.

— Это понятно!

— Конечно, понятно… Так вот, ночь Никуш плохо спал, его бросало то в жар, то в холод. Рано утром, по росе, он пошел, значит, на озеро, а я в лес.

Из лесу вернулся я с одним рябчиком, а он сидел и сушился, потому что чуть было не утонул. Рассказал, что в сеть запуталась и сильно билась крупная гагара. Когда он высвободил ее из сети, она как-то вырвалась у него из рук. Он хотел схватить ее и перевернул плот. Выбросило его в воду. Он кое-как ухватился за край плота, а тот крутился, подпрыгивал, словно необъезженная лошадь. С большим трудом пристал к берегу, а гагара исчезла, будто сквозь землю провалилась или в небесной дали скрылась.

— Так она, наверное, нырнула и лежала где-нибудь, высунув из воды кончик клюва…

— Так, конечно, тоже бывает… с хорошими птицами… Но если упустить гагару, ворона или журавля, то они порой уносят с собою душу человека. Это недобрые птицы. Так говорили в старину. А то была какая-то совсем иная гагара.

— Как это иная?.

— Слушай дальше… Никуша сильно лихорадило, и он сразу изменился с лица. Позавтракали мы невесело и отправились на охоту. Около полудня с верховьев пади Узкой подняли огромного быка сохатого. Когда сохатый начал бить копытами, наш самый лучший пес Моойтурук, увертываясь от его ударов, напоролся на острый конец лесины. Насквозь она прошила его, и заползал, бедняга, на груди. Сохатого мы так и упустили. Несчастный Моойтурук жалостно глядел на нас и скулил, скулил. Ну, Никуш выстрелом избавил его от мучений, а сам отвернулся и утер рукавом набежавшие слезы.

Молча горюя, мы еще побродили до захода солнца. Конечно, впустую… Никуш угасал на глазах, не осталось и следа от былой его живости, просто двигалась по земле бескровная его тень. И я тоже. И собаки. Как только не стало Моойтурука, псы наши хвосты поджали и все время путались под ногами. Ведь охота всегда идет следом за настроением. Когда человеку хорошо, когда он увлечен охотой, тогда ему сопутствует удача. Если утро начнется с неполадок, то знай — весь остальной день удачи не будет…

К вечеру, когда начало смеркаться, мы с трудом добрались до нашей хижины. Только мы вошли, Никуш тотчас и повалился. Я быстренько сварил рябчика, хотел накормить его супом. Ни одной ложки не съел. Только начнет забываться сном — и тут же просыпается с криком: «Гагара ушла!»

А я все время поддерживал огонь в чувале, все успокаивал, уговаривал его.

Так и провели мы ночь без сна, а когда начало светать, собрались домой. В надежде, что скоро сюда вернемся, я вышел и развесил сушить нашу сеть.

«Гагары не видел?» — спросил бедный Никуш. «Нет!» — ответил я. Другой птицы было много, а она так и не показывалась. Правда, и туман стоял прегустой.

Шел он с трудом, опираясь на меня, потом я тащил его на спине. Промучились мы целый день и к закату добрались до Соколиной горы. Глянул он в сторону озера и, задыхаясь, сказал: «Увидел я родное свое озеро, теперь и умирать не обидно…»

Вскипятил я для него чай, укутал его всей одеждой, какая была у нас, а сам налегке побежал к людям. Хорошо, что хоть быстро нашлась оседланная лошадь, и я к утру привез его домой. Дома ему будто полегчало, даже повеселел. Я сходил за шаманом, по дороге рассказал ему все, как было. Сам больной не должен рассказывать, а то злой дух услышит и спрячется…

Шаман камлал и, как я полагал, говорил: «Гагара унесла душу Никуша и утопила ее в мертвой воде». Всю ночь напролет плясал и бил он в бубен. Будто бы разыскал он душу Никуша и вернул ее обратно в его тело. А Никуш так и не поправился. «Ты никогда больше не вздумай охотиться вблизи того озера, сам видишь, как оно меня заживо съело», — сказал он мне, умирая… И все жалел, что не взобрался на вершину Крутой, не оглядел с нее просторы тайги и не скатился с нее на лыжах…

Старик шумно вздохнул и, посидев некоторое время с опущенной головой, снова тихо заговорил:

— Но я все же на следующую осень был там. Дошел до озера и тут же вернулся. Почему, говоришь, вернулся? Потому что увидел, что несдобровать мне… Было это темной и ветреной ночью, в пору осеннего междулуния. Заглянул я с высокого яра на озеро… А она, как только я глянул, обернулась пылающим пламенем, собрала под себя в один пучок вершины нескольких деревьев, что росли на берегу, и поджидала меня. Вся надулась, вся распушилась… Как кто? А кто же еще может быть, сынок, конечно, та самая гагара!.. Шею вытянула, перья распушила и взмахивает крылами, встряхивается, роняя огненные перья. Казалось, пылает добрая половина острова. Весь затрясся я в ужасе, волосы дыбом встали… Мог ли я долго стоять там? Тихо попятился назад. Долго пятился, а потом бросился наутек. И вот с тех пор — раз и навсегда — конец моей охоте… Хорошо, что хоть все обошлось. И только однажды, через год это было, старший мой Тимофей, проказник лет десяти, гонялся за подраненным турпаном и перевернул свою лодчонку. Выплыл, однако. Ведь вода-то своя, родного озера…

— А сейчас-то жив Тимофей?

— Так мы к нему и едем. Вернулся с войны на одной ноге. Теперь председательствует в колхозе. Женат, дочку имеет… Погоди-ка, будто люди близко?

Из-за толстых ив слышались голоса и стук пешни.

Старик остановил коня, вожжи передал Тогойкину и на удивление легко соскочил с саней.

— Нет, пожалуйста, поедем скорее, не отвлекаясь другими делами!

— Погоди!.. — Старик махнул рукой и пошел по глубокому снегу.

Тогойкина взяла досада. До чего спокойный этот старик, ведь знает же, что в глухой тайге погибают люди!.. Фу-ты, еще и собака его за ним потащилась…

Тогойкин подергал вожжами. Оказалось, что конь никого, кроме хозяина, не признает. Уперся ногами и стоит на месте. Надо бегом, наверно, теперь и не так уж далеко…

Он отвел коня в сторону, привязал его к придорожному кусту ивы, подкинул из саней сена, а сам вернулся на дорогу. Старик тем временем добрался до бугра и громко крикнул:

— Эй, ребята!.. Бросай все!

Стук пешни сразу же прекратился.

— А что случилось? — отозвался кто-то.

— Сейчас же уберите снасти! С того самого самолета, что потерялся, человек пришел. Самолет разбился на низине Раздольной, люди там бедствуют. Соберите мужчин, и все живо к Тимофею!

Послышались возгласы, раздались звонкие звуки обледенелых рыболовных снастей.

Когда старик побрел обратно, Тогойкин подбежал к коню, торопливо отвязал его и стал заворачивать на дорогу.

— А ты, друг, уже успел дать коню подкормиться? Вот это настоящий мужчина!..

Тогойкин смутился, но не отважился рассказать старику о своем намерении.

За полосой леса Николай увидел многочисленные столбы дыма. Он встал на колени. Сердце громко застучало, в груди разлилось тепло, лоб покрылся испариной. Он сдвинул шапку на затылок, распахнул пальто и весь подался вперед, к домам, к поселку. Басыкый тоже заторопился, но все равно казалось, что он двигается слишком медленно.

— Сынок, ты лучше сиди, и теперь еще довольно далеко. Вон как обрадовался, того гляди улетишь…

Оказалось, что старик сидит боком и наблюдает за ним.

Николай сел. Он ощущал какую-то удивительную легкость во всем теле, и, когда сани раскатывались на поворотах, он и в самом деле боялся вылететь.

Он не знал, сумеет ли толком рассказать о своих товарищах. Как это странно! Надо отвлечься, успокоиться…

Вот Басыкый, вытянув голову, помчался крупной рысью. Крупная рысь, широкая рысь, частая рысь, рысь с прискочкой, и еще есть какие-то рыси… Да, силен якутский язык определять масти и повадки лошадей, описывать их бег и ход!.. А какой милый старик! Несмотря на годы, ум у него ясен и чуток. Как светло и тепло он улыбается! До чего же метко прозвали его Иваном Охочим! Вот уж кто в молодости, наверно, был охоч до всего хорошего! А тот прекрасный охотник Никуш, который во всем превосходил его!.. А если бы он не упустил тогда гагару? Может, и сейчас бы еще делил с другом все радости и горести, О несчастная, темная жизнь!..

Как только Тогойкин об этом подумал, сразу же этот милый суеверный старик стал необыкновенно близок ему. Исчезла разница в летах, в работе, в образовании. И Николай уже был уверен, что старик не может выказать недовольство из-за того, что дети поняли не понятое родителями, что молодежь осилила и преодолела то, что было не под силу старшему поколению. Он обратился к старому Титову:

— А твой друг, останься он жив, наверно, взобрался бы на Крутую?

— Никуш, что ли? Не знаю, — уклончиво ответил старик.

— А поднявшись, спустился бы с нее на лыжах.

— Э, нет, ему уже было за сорок.

— А как ты думаешь, огорчился бы он, если бы узнал, что кто-то другой взобрался? И съехал?..

— Да что ты! Конечно бы обрадовался, коли все благополучно обошлось бы.

— Ну, раз так, не стану таиться, я был на Крутой и спустился с нее! — сказал Тогойкин и тут же пожалел об этом.

Старик был обескуражен. Он уставился на Николая, и его костлявое лицо выражало и изумление, и растерянность, и сомнение — все сразу. Но, видно желая все-таки выяснить, было ли это на самом деле или парень просто по легкомыслию пошутил над ним, старик, сощурив свои зоркие глазки, спросил:

— А зачем тебе понадобилось карабкаться на Крутую?

— Думал, не увижу ли какой-нибудь дымок или дорожку.

— Да!.. А как же спуск?

— Оттолкнулся…

— О!.. Слава богу, что благополучно… А ну, Басыкый!

Старик отвернулся, поторопил коня и сидел молча, склонив голову на грудь. Наверно, перед его мысленным взором проходили низины и пади, болота и топи, которые он избороздил со своим отважным другом, наверно, он видел и страшную гору Крутую и озеро Островное, наславшее такую беду.

А что, если сказать ему о той гагаре, что якобы загубила Никуша и так напугала его самого? Неужели он не поверит и не поймет, что гагара была обыкновенной птицей, а пламя на острове никак с ней не было связано — горели деревья? Ведь все так просто. Но пускаться в объяснения и убеждать старика, что и он и его друг заблуждались? Он не поймет и еще обидится. А если и поймет, что от этого изменится? Нет, так рассуждать нельзя. Если ты знаешь, что человек заблуждается, и не пытаешься раскрыть ему правду, ты унижаешь его этим. Как часто мы втолковываем друг другу всем известные истины, не уставая говорим о борьбе с проклятыми пережитками прошлого. Но когда дело доходит до этой самой борьбы, пускаемся в рассуждения: старого, мол, поздно перевоспитывать, а молодые и сами не верят ни в какие чудеса.

Нет, надо, надо сказать старику правду.

— Знать бы мне, что сам Никуш не решался, то конечно бы и я не отважился. Я так спешил к людям, что просто не успел как следует обдумать свой поступок… Ты вот даже и не поверил!

— Я? А почему бы мне и не поверить?

Не поверил!.. Раз и навсегда решил — то, чего не смог Никуш, не сможет никто. Его друг — лучший из старых якутских охотников, а Николай Тогойкин наиобыкновеннейший из сегодняшних якутских парней. Ведь Тогойкин не соревнуется с Никушем. Пусть он хоть это поймет! И вообще нынешние молодые люди не соперники старшему поколению, а продолжатели проторенных им путей!

— Ну что же ты, Николай, замолчал? Теперь мы и правда скоро приедем, только пересечем этот вот лесок.

— А что же говорить-то? Я попробовал рассказать, что и как было, а ты не поверил…

— Э, нет, друг, я тебе верю! Я просто никак не пойму… В шести верстах южнее Крутой есть еще другая гора, Покатая. Так. Ее мы с Никушем проходили, порой и вовсе не замечая. Но ведь ты вышел, говоришь, на озеро Островное. А в этом направлении другой горы нет, только Крутая… Я, конечно, верю тебе, да только маленько сомневаюсь. Ты ведь и ошибиться мог, местность-то ты не знаешь.

Интересно у него получается. Он и верит и сомневается. А Николай всегда думал: поверить — значит перестать сомневаться. Может, он не понял, может, он не в ладах с родным языком? Как же, должно быть, он плавает в русском языке. Есть же счастливцы, которые знают по десять языков. Хоть бы двумя-то нашими овладеть — якутским и русским…

— Как ты говоришь — и веришь мне и сомневаешься?

— Точно!

— Тогда вот что еще. Уж тут ты, наверно, не только засомневаешься, а просто не поверишь. На острове Островном стоят две лиственницы с обгоревшими вершинами.

— Откуда же прилетел туда огонь?

— Ниоткуда. Деревья долго терлись сухими вершинами, был ветер, вот они и загорелись. Ты тогда и видел этот огонь. Осень-то, наверно, была засушливая и ветреная.

— Так и было… — прошептал старик и долго молча глядел куда-то вдаль. — Так и было… А что же, они так и стоят без макушек?

— Так и стоят…

— На западном краю острова?

— Да, склонились друг к другу и стоят…

Вдоль дорожки, входившей сбоку в тракт, промчался на неоседланном молоденьком сером коне мальчишка и, промелькнув где-то впереди среди деревьев, скрылся.

Они молча пересекли небольшой лесок и стали подъезжать к поселку.

Тогойкин решил, что забежит в правление колхоза и сразу начнет просить, нет, требовать помощи.

— Увидеть бы своими глазами… — задумчиво проговорил старик.

— Что увидеть? — переспросил Николай, уже нерасположенный продолжать разговор.

— Да ту самую гору, то озеро. У нас теперь нет людей, которые могли бы пробраться в Раздольную. Те, кто мог, все ушли на войну.

Басыкый неожиданно свернул к изгороди небольшого домика и остановился как вкопанный. Запыхавшийся серый конек, только что обогнавший их в пути, стоял здесь и нетерпеливо бил копытом.

— Тимофей, может, еще не уходил.

Часто перебирая ногами, старик пробежал дворик и зашел в дом.

Тогойкин остался сидеть в санях. Потом он вдруг вскочил и тоже побежал. Серый конь, испуганно всхрапнув, рванулся так, что затрещала изгородь. Когда Николай подбежал к дому, навстречу ему распахнулась дверь и оттуда выскочил давешний мальчишка лет десяти и побежал куда-то. Николай ворвался в дом. Человек, стоявший возле правых нар, поздоровался с ним, вытянув вперед обе руки, и как-то неловко, тяжело сел. Тогойкин медленно опустился рядом на нары, снял шапку и положил ее возле себя.

Широко раскрыв светло-карие глаза, на него внимательно глядел горбоносый мужчина лет сорока с жесткими рыжеватыми усами. Старик подхватил прибежавшую девочку и сел у огня, посадив ребенка себе на колени.

— Ну, Николай, — сказал он, — Тимофей уже знает. Договаривайтесь сами.

Тогойкин откашлялся и, досадуя на самого себя за излишнее волнение, медленно начал охрипшим голосом:

— Далеко, в тайге, в долине… Как она называется, дед Иван?

— Раздольная! — сказал старик и понюхал затылок внучки. — Отсюда все сто верст, поймите вы это…

— Товарищ! — попросил Тогойкин. — Побежим скорее в правление!

У председателя дрогнули в улыбке рыжеватые усы.

— Пока я добегу… Не нужно тут никакого правления и речей не надо… Надо скорее спасать людей!.. Но почему никто не идет? — сурово произнес Тимофей Титов, дернувшись в сторону двери.

И только тут Тогойкин заметил, что у хозяина нет ноги, что рядом с ним стоят два костыля, прислоненные к нарам. Тогойкин, собиравшийся говорить с председателем требовательно и резко, сразу осекся. Вечно он так. К другим требователен, а сам ничего толком не смог рассказать председателю, даже место, где остались его товарищи, не запомнил. Пришлось спрашивать у старика. А ко всему еще предложил бежать безногому человеку. Ведь старик же говорил ему, что старший сын вернулся с фронта без ноги.

— Летчики оба… — голос Тогойкина дрогнул. — Из девяти живых четверо тяжело пострадали. Особенно бортмеханик Калмыков, не знаю, жив ли он. А летчики оба…

— Понял… Пятнадцать нарт, наверно, хватит. Тридцать оленей. Заводных оленей двадцать. Значит, пятьдесят… Если выехать в полночь…

— Что ты, друг! — Тогойкин, не помня себя, вскочил. — Ведь там же люди погибают! Неужели не понятно?

— Ты, Николай, угомонись! — Услыхав спокойный голос старика, Тогойкин сник и медленно опустился на место. — Успокойся, друг! Олени-то ведь бродят в лесах. Это тебе не лошади, что стоят на привязи. Да подготовиться еще надо.

— А тебе выспаться следует, отдохнуть, — сказал Тимофей.

— Но ведь я сюда не отдыхать пришел!

— Не поспишь — не сможешь вести людей.

— Смогу!

— Пустое, друзья! — тихо протянул старик. — Человек на лыжах сквозь чащобы прибыл. По его пути не пройдут олени.

— А тогда кто же поведет?

— Вот был бы большой Семен…

— Э! — Тимофей нетерпеливо махнул рукой. — Он ведь на войне. Из тех, кто здесь?

— Никто, — уверенно отрезал старик.

— А Прокопий?

— Э-э! Да он же дальше, чем за десять верст, и не ходил.

— Вот, значит, где главная помеха! — Тимофей насупился. — А если кое-где прорубать лес?

— Опять пустое говоришь! — властным голосом перебил старик сына.

У Тогойкина на миг затуманилось создание. Потом лихорадочно закрутились мысли. Как быть? Махнуть на хорошем коне в районный центр? Позвонить в город? Или как можно скорее идти самому обратно к своим, чтобы сообщить, что он дошел до людей, что все будут спасены?

А старик спустил с колен внучку и, склонив голову, тихо заговорил:

— Путь лежит через Березовую и Веничную пади. Там выходишь прямо к Лиственному мысу, затем надо проехать под горой Крутой, потом впадину Ноху и Старой дохи и спуститься вниз по пади Травянистой. Как пересечешь равнину Раздольную, так сразу и найдешь их.

Николай и Тимофей, ничего не понимая, не спускали со старика глаз.

— Отец! — с неожиданной нежностью в голосе произнес Тимофей.

— Что тебе?

— А не попробовать ли тебе самому поехать с ними?

— Попробовать, говоришь?

— Ты выдержишь такой путь?

— Однако я бы и теперь еще… — не договорил старик и подмигнул сыну.

Тот посмотрел на Николая, и оба улыбнулись.

Рослая женщина болезненного вида внесла старый медный самовар, поставила на стол мерзлую чехонь и холодную отварную зайчатину.

— Уж чем богаты! — проговорил Тимофей, очевидно успокаивая жену, смущенную скудостью стола, на котором не было хлеба. Отхлебывая крепкий, терпкий чай, судя по вкусу — из сердцевины березы, Тимофей с недоумением пробормотал: — А малец-то, видно, так и не позвал людей. Или в правлении собрались, что ли? — Он встал и начал натягивать на себя старую солдатскую шинель.

— А где правление? Я сбегаю… — предложил Тогойкин и вскочил.

За дверью словно только этого и ждали. В дом ввалилось сразу с десяток мужчин. Длинный и худой пожилой человек в короткой пыжиковой дошке, перетянутой красным сафьяновым ремнем, в косматой круглой шапке из длинношерстной росомашьей шкуры подошел к Тогойкину и, сутулясь, поздоровался, крепко сжимая руку. Важно откашлявшись, он представился:

— Секретарь Мотыльковского сельского Совета Егор Сергеевич Джергеев. — И сразу затараторил: — Председатель сельсовета товарищ Матвеев и секретарь колхозной партийной организации товарищ Трофимов вчера отбыли в район с отчетом: все, мол, возможности разыскать вас исчерпаны. Здесь пока работаем мы вдвоем с товарищем Тимофеем Ивановичем Титовым. Я поздравляю вас от имени Мотыльковского сельского Совета, колхозной партийной организации, правления колхоза «Рост» и от себя лично!..

Тогойкин хотел поблагодарить его, но, видя, что люди посматривают на своего секретаря насмешливо, воздержался.

Тимофей, распахнув шинель и опираясь на стол рукой, начал тихо говорить:

— Так вот, товарищи… С того самого пропавшего самолета пришел человек. Самолет упал в ста километрах отсюда, в безлюдной тайге…

— Я ведь все время старался всех убедить, что они где-то очень далеко отсюда! И никто не слушал. — Джергеев покашлял, и что-то затрещало и забрякало у него во рту. — Сколько времени пропало впустую, какой ущерб нанесен народному хозяйству! За это целый ряд определенных товарищей должен быть привлечен к ответственности! И это в то время, когда идет Великая Отечественная война, когда…

— Постой-ка!.. — прервал Джергеева председатель. — Оба летчика погибли, из оставшихся девяти человек четверо тяжело ранены. Люди без еды, без одежды, ничего, кроме снега, вокруг. — Тон Титова становился тверже, появились даже командирские нотки. — Незачем тратить время на ораторскую трескотню, надо срочно спасать людей. Немедленно собрать и согнать всех оленей колхоза. Готовить нарты к дальней дороге.

— Значит, люди сами не смогут, не в состоянии выбраться. Значит, надо отсюда ехать за ними, тогда, значит… — промямлил пожилой черноусый мужчина, сверля Тогойкина своими круглыми черными глазами. — Где же это место и как оно называется?

— Очень широкая травянистая низина со многими падями и ручейками… — торопливо начал рассказывать Тогойкин, но опять забыл название местности и посмотрел в замешательстве на старика.

— Они там, в верховьях пади Еловой, что идет от низины Раздольной, на краю узкой полянки Ерники. В тех местах давно не бывал человек!.. Может, ты, Кирсан, и слышал про те края… — Старик Иван говорил так, будто сейчас видел и местность эту и людей, попавших в беду.

— Откуда мне знать! Никогда я там не был и слыхом не слышал. — Кирсан почесал затылок. — Наверно, товарищ из райкома знает.

— О ком это ты, Кирсан?

— А, да вот о нем я, — Кирсан показал на Тогойкина. — Или ты приезжий?

— Да я с того самолета! — почти прокричал Тогойкин, стараясь перекрыть поднявшийся дружный смех.

— Вот оно что. А я, значит… — И Кирсан, застеснявшись, осекся.

— Товарищи! Смех и шутки надо кончать! К такому делу следует отнестись со всей серьезностью. — Егор Джергеев только теперь снял с головы шапку, сунул ее под мышку, взъерошил свои и без того косматые седеющие волосы, откашлялся, и опять что-то затрещало у него во рту. — Уважаемые дорогие товарищи!..

— Сейчас не до громких слов! — перебил Джергеева низенький и плотный молодой человек. — Прежде всего надо спасти людей! Завтра я свободен. Я еду!

— Неизвестно, вернетесь ли вы и послезавтра, Лука Лукич…

— А у меня послезавтра всего два урока! Я отпрошусь, Тимофей Иванович, — словом, договорюсь с директором.

— С разрешения учителя Луки Лукича Никитина я бы все-таки хотел продолжить… — опять начал Джергеев.

— Разрешаю, — угрюмо буркнул учитель.

— Так вот, дорогие… Э-э… Прежде всего мы должны поставить в известность районные организации. Конечно, всем совершенно ясно, что мы не можем держать в секрете столь важное дело и брать его на свою ответственность. А вдруг мы не сможем туда пробраться? А вдруг с людьми, которые чуть живы, случится что-нибудь в пути? Мы все знаем, что наш советский человек ценится дороже золота! Не ты ли, Тимофей Иванович, будешь отвечать, если что не так?..

— Буду! — отрезал председатель и схватился за костыли. — Ты за себя можешь не тревожиться, отвечу я! Райцентр отсюда пятьдесят километров. Зря только потеряем два дня.

— Да при чем тут километры? Что случилось с этим человеком? Райцентр переговорит с городом, вызовет оттуда врачей… Ты, Тимофей Иванович, прямо как малый ребенок рассуждаешь.

— Потеряем дня два, а то и три, и все равно мы же поедем… Олени у нас есть, человек, который знает местность, тоже есть.

— Кто же это? Ты, что ли?

— Иван Дмитриевич Титов.

— Кто, кто? Титов, говоришь? Прокопий, что ли? — Джергеев оглядел всех своими бегающими глазками. — Кто?

— А меня ты еще помнишь, Егор? — насмешливо и с явной издевкой спросил старик Иван.

— Ты?

— Я!

— Нет, товарищи, это не только наивно, это, простите меня, просто глупо, это не укладывается ни в какие рамки! — Возмущенный Джергеев сел на стул и закинул ногу на ногу. — Послать старика, давно выжившего из ума!.. Кстати сказать, это вообще не наш район, наш, если идти на запад, кончается через тридцать километров. А дальше уже вся площадь числится за другим районом. Несчастье случилось на их территории, это их площадь.

— Хватит! — Тимофей стукнул ладонью по столу. — От нас они находятся в ста километрах, а от них в пятистах. Советская земля едина. Территория, площадь… А защищать от фашистов тоже надо только свою территорию? Нам, якутам, значит, и вовсе не надо было на войну идти?.. Кончили разговаривать! Лука Лукич, ты едешь?

— Еду! — Никитин вскочил, но тотчас сел.

— Семен Тугутов!

— Ага-а! — Незаметно сидевший позади всех человек словно бы с трудом поднял голову. — Я здесь…

— Ты поедешь?

Тугутов медленно поднялся.

— Если я… Ну, тогда… — Тугутов вдруг повернулся и вышел из дому, бесшумно закрыв за собой дверь.

— Он-то, конечно, поедет! — засмеялся Тимофей, заметив замешательство Тогойкина. — Он всегда мало говорит, да много делает. А вы, Кирсан Данилов, и Иван Дмитриевич Титов, повнимательнее осмотрите нарты, приведите, что нужно, в порядок.

Кому-то было поручено собрать оленей, находящихся на хребте Чыбыыда, кому-то — привести оленей, пасущихся в лесах Хотой. А за оленями, что пасутся у речки Бабочки, ушел, как выяснилось, Прокопий Титов.

Люди стали расходиться.

— А я в район! — выпалил Джергеев, про которого все забыли. — До каких это пор ты будешь тут командовать по собственному произволу?

— Правильно! — удивительно охотно согласился Тимофей. — Ты скачи в район, Егор Сергеевич! А мы с товарищем Тогойкиным напишем подробную докладную.

— Ты подожди действовать, пока я не привезу указаний. Не разбрасывайся людьми и живым транспортом колхоза!

— Нет, так не пойдет.

— Решил выслужиться? Смотри, сломаешь последнюю ногу в погоне за славой!

— Что-о?

— Ведь ты даже на войне не добыл славы.

Глаза Тимофея загорелись недобрым огнем, мускулы на щеках напряглись, голова несколько раз дернулась, и он процедил сквозь зубы только одно слово:

— Ду-ур-ра-ак!

— Вы слышали, товарищи? Я это так не оставлю! Меня оскорбили!

— А разве не ты его оскорбил! — внезапно заорал возмущенный Тогойкин и, шагнув к Джергееву, остановился. — Разве не ты его первым оскорбил за то, что он проявил заботу о погибающих людях?

— Раз так, то я… — Джергеев встряхнул кудрями и одновременно косматой шапкой, которую он держал в протянутой вперед руке, словно бы защищаясь от кого-то, и широкими, журавлиными шагами вышел из избы.

— Постой, а письмо! — крикнул ему вдогонку Тимофей. — Э, да ладно, пусть уходит… — сказал он, обернувшись к Тогойкину. — Все-таки даст знать. А то у нас телефон позавчера онемел. Ну ладно, я — в больницу. Узнаю, сама ли поедет наша старушка или пошлет молодого фельдшера. А на обратном пути зайду в правление. Ты пока отдохни.

Тогойкин бросился к пальто.

— Нет, и я пойду!

— Куда?

— Как куда? Съезжу с тобой в больницу, а потом к своим!

— Ты так решил? Пожалуй, ты прав… Майя!

Пока Тимофей шептался о чем-то с женой, Тогойкин вышел и остановился около Басыкыя, с хрустом жевавшего душистое зеленое сено. Скоро, опираясь на костыли, широкими прыжками подошел Тимофей Титов.

Когда они приехали в больницу, стоявшую на отшибе от поселка, их просили немного подождать в коридоре, пока не освободится врач. Но вот из какой-то палаты вышла худенькая старая женщина с коротко стриженными седыми волосами. У нее были такие резкие и сильные движения, что казалось, вот-вот слетит пенсне с носа.

— Здравствуйте!

Она уже обо всем знала и решила ехать сама. Она хотела после обхода больных пойти в правление и повидаться с человеком, прибывшим с разбившегося самолета. Надо же знать, в каком состоянии люди, чтобы взять с собой все необходимое. Узнав, что Тогойкин и есть тот человек, она сорвала с носа пенсне, закинула голову, потому что была мала ростом, и, выкатив свои синие близорукие глаза, с интересом разглядывала Николая. Всю свою суровость и грубоватые жесты, казалось, сорвала она вместе с пенсне.

— Как, вы оттуда? — спросила она, слегка постукивая своим пенсне по груди Тогойкина.

— На лыжах приехал.

— На лыжах? А по-моему, на лыжах не ездят, а ходят. Ну ладно! Садитесь, Тимофей Иванович.

— Нет, я постою.

Она подергала Титова за рукав шинели и заставила его сесть на скамейку, а сама, то складывая руки на груди, то закладывая их за спину, ходила вокруг Тогойкина и расспрашивала его об оставшихся в тайге.

— Вот ка-а-кой вы па-а-рень! «На лыжах приехал»! — Старуха молодо и весело засмеялась и покачала головой. Затем быстро обернулась к Титову: — Тимофей Иванович, на перевязку!

Но он не пошел, пообещав непременно прийти вечером.

— Ладно… — Она кинула пенсне на нос и, сразу став строгой и суровой, быстро зашагала по коридору.

Титов и Тогойкин поехали в правление.

— Анна Алексеевна чудеснейший человек! — сказал председатель. — К нам она приехала минувшей осенью. Представь, тоже воевала. Потом болела. И вот теперь в нашей больнице хозяйничает. Замечательный хирург. Я принес в себе от фашистов довольно много железа. Три осколка она вытащила, еще штук шесть осталось. Но они меня не тревожат. А вот нога раздурилась. Открылась рана. Анна Алексеевна говорит — надо еще подкоротить. Не знаю, сколько раз еще придется ее укорачивать, чтобы она наконец перестала меня мучить. Если б зажил этот проклятый обрубок, я бы сделал протез, научился бы ходить с палочкой и сразу стал бы просто хромым человеком… Днем вот забываюсь в этой сумятице, а ночью… — Титов так и не договорил, что ночью, подумав, видимо, что все это неинтересно его спутнику, раз он все время молчит.

А Тогойкин молчал потому, что был слишком взволнован и не знал, как выразить свое сочувствие, свою симпатию этому прекрасному, мужественному человеку. Подумать только — у него нет времени даже на то, чтоб перевязать открывшуюся рану. И про такого человека негодяй Джергеев посмел сказать, что он даже на войне не добыл славы! Но, может быть, Джергеев сам добыл там славу? Нет, конечно, тогда бы он не стал оскорблять безногого солдата. Это просто изворотливый тип, привыкший краснобайствовать и жить за чужой счет.

— Стой! — натянув вожжи, громко закричал Тимофей. — Огонньор!.. Огонньор!.. — Но семенивший по боковой дорожке сухонький старичок даже не обернулся. — Эх, не услышал! И видеть стал плохо, и на уши слабоват. Разве только поймать его.

Тогойкин выскочил из саней и нагнал старика.

— Ой-ох! — Старик, резко оборачиваясь, зацепил одной ногой за другую и упал бы, если б Тогойкин не подхватил его. — А ну-ка, парень, не видел ты сына Охочего Ивана? — спросил старик неожиданно звонким голосом.

— Спроси, что там у него? — крикнул с саней Тимофей.

— Тимофея-председателя, говорю, не видел? По телефону звонили из района. В бегах за ним совсем запарился. Когда надо, ни одного пучеглазого нет рядом.

— Тимофей вон там! — Тогойкин схватил старика и где на руках, где волоком дотащил до саней.

Оказалось, что линию уже починили работники райсвязи. Но то ли они не известили правление, то ли дали знать, да кто-то забыл сказать об этом председателю.

Сменяя друг друга, крутили ручку телефона, до хрипоты кричали в трубку и наконец связались все-таки с секретарем райкома. Титов коротко рассказал, что от товарищей, потерпевших аварию, пришел Тогойкин, кроме того, сообщил о тех мерах, которые предпринял колхоз для скорейшего спасения людей.

— Сегодня утром, — сказал он, уже кончая разговор, — в райцентр поехал Джергеев. Зачем?.. Да чтобы поскорее сообщить вам новость… Так мы же не знали, что линия уже восстановлена… Да, выходит, напрасно поехал… Тогойкин здесь… Нет, видно, он не склонен отдыхать… Не сказал бы, чтоб очень изнурен… Ну, передаю трубку…

Маркин, которого Тогойкин знал больше понаслышке, приветствовал его прерывающимся от волнения голосом. Он расспросил Николая о состоянии оставшихся в тайге людей, поинтересовался и его самочувствием.

— Ты отдохни.

— Спасибо, товарищ Маркин!

— А мы сейчас переговорим с городом, маленько посовещаемся и помчимся к вам в колхоз. До свидания!

— До свидания!

Титов и Тогойкин собрались ехать. Николай завезет председателя домой, а сам поедет к Ивану Дмитриевичу.

— А почему, Тимофей Иванович, ты не сказал, что Джергеев поехал жаловаться? — спросил Тогойкин, садясь в сани.

— Да не станет он теперь жаловаться! Если бы они не одобрили наши действия, тогда бы он жаловался…

— А как же ты терпишь такого человека?

— А что он мне! Когда-то в молодости он был недолгое время председателем сельсовета. С тех пор и считает, что нет в наших краях равного ему. Нас он ни во что не ставит: дураки, мол, — и все, сами лезут, сами за все берутся, когда можно спихнуть на других. Зато оратор — хоть куда. Ты ведь слышал, как он шпарил про войну…

— А сам-то он был на войне?

— Э, нет… Говорят, у него туберкулез.

— А чем это он все время трещит во рту?

— Это он недавно ездил в город и вставил себе челюсть. Когда рассердится, выталкивает ее языком и стучит об остатки своих зубов. Думает, наверно, что вид у него от этого более грозный.

Остановив Басыкыя у ворот, Тогойкин стал прощаться.

— Да ну, зайдем. Возьмешь немножко продуктов. Отсюда ведь не скоро тронутся обозы. До их приезда накормишь своих товарищей.

У Тогойкина перехватило дыхание. Он широко развел руки, чтобы обнять Титова, затем протянул руку вперед, собираясь горячо поблагодарить его, но не сделав ни того, ни другого, отскочил к узенькой калитке и распахнул ее настежь.

— Пожалуйста, Тимофей Иванович!

Как только они вошли, хозяйка дома Майя выдернула из-под стола старый рюкзак и вытащила из него сначала мешочек, туго набитый мукой, потом с десяток кусков мяса, два кружка мороженого молока, несколько кусочков масла.

— Выскочила я на улицу, оставила ребенка у кирсановских, а Фекла Никитина уже шла в школу. Я тут такой крик подняла! — Майя захохотала… — «Да ты так до смерти человека напугаешь!» — сказала Фекла и, конечно, вернулась домой. Самого Луки Лукича не было. И муку, и масло — все послала Фекла. Она еще хотела дать мяса, но мяса и молока и у нас достаточно!..

— Ну вот и все! — проговорил Тимофей, с трудом сдерживая радость и подскакивая вплотную к столу.

Супруги обменялись взглядами и оба посмотрели на Тогойкина.

А Николай, с удовольствием наблюдая за ними, так и стоял у двери.

Как удивительно может измениться человек! Да еще так быстро! Ведь когда он сюда пришел, Майя показалась ему женщиной медлительной, не очень приветливой, болезненной. А сейчас лицо ее светилось улыбкой, голос звучал ласково и нежно, и выглядела она молодой женщиной с гибкими и мягкими движениями.

— Николай! — обратился к нему Тимофей, словно к давнему другу. — Все это ты возьмешь с собой. Накормишь людей горячим супом и кашей с маслом.

— Соль! — вместо «спасибо» громко выкрикнул Тогойкин и, отскочив от двери, наткнулся на стол. — Соли у нас нет. А масла… масла целый бочонок!..

Титовы глядели на него с явным недоумением.

Сбивчиво рассказывая, откуда у них так много масла, Тогойкин сначала сунул в рюкзак мешочек с мукой, аккуратно уложил примерно половину мяса, а все остальное отодвинул.

— Молоко возьми, друг.

— Нет!

Тимофей вырвал у него рюкзак и сложил в него все мясо.

— Говорю тебе, что суп полезнее всего, суп их спасет! Ну что ты за человек!.. Майя, соли!

Не обращая внимания на возражения Николая, Майя поставила на стол одновременно и чай и суп. Тогойкин, держа на коленях шапку и обжигая рот, похлебал немного супу, поднялся, торопливо пожал хозяевам руки, схватил рюкзак и выскочил из дому.

В молодом лесочке еще около поселка ему навстречу попался старик Титов. Пришлось остановиться.

— Ну что, едешь, сынок?

— Еду! — ответил Тогойкин, раздосадованный тем, что пришлось задержаться.

— Сани хороши! Только парочку пришлось маленько подтянуть.

— Ладно, — сказал Тогойкин, не совсем еще понимая, о каких санях рассказывает ему старик, и тронул коня.

— Погоди-ка, Николай… — По склоненной набок голове, по взгляду, выражавшему просьбу, по взволнованному голосу было понятно, что старик решился на важный для него и откровенный разговор. Тогойкину стало как-то не по себе. Он молчал, не сводя глаз со старика. — Николай, сыночек, ты скажи мне все, как оно было, по правде… Мы ведь на оленях все равно там проедем под самой Крутой…

Он стоял и ждал, готовый обидеться, если Николай сболтнул в расчете на то, что старик никогда не сможет проверить его, или искренне, всем сердцем, обрадоваться, если все рассказанное было правдой. Взгляд старого Титова выражал одновременно и суровое требование и горячую просьбу: если ты солгал, лучше сознайся и избавь старика от горькой обиды, а себя от черного позора.

— Правда! — просто сказал Тогойкин. — Все правда. Зачем бы я стал тебе врать…

— Так, сынок, пусть будет так… А ну, Басыкый!..

Въезжая в лес, Николай оглянулся. Старик все еще стоял посреди дороги, глядя ему вслед.