Бомбейские чудовища

Глава 10

Ночью безумств завершился понедельник и для следователя Казанской части Павла Мироновича Тернова. Хотя безумства эти были отнюдь не того приятного рода, какими обычно сопровождались свидания с милой Лялечкой.

Ничего, казалось, не предвещало бури, когда в предвкушении встречи с подружкой Тернов покидал следственное управление, — ну, может, только начинающаяся метель, затянувшая мутной пеленой бледные фонари, и без того кое-как рассеивающие тьму февральских улиц. Ему хотелось избавиться от неприятного осадка, весь день лежавшего в душе, травмированной безобразной сценой, что открылась его взору в проклятом «Бомбее». Ему хотелось стряхнуть с себя омерзение, которое вызывали у него и пострадавший, и задержанный. Слишком сосредотачиваться на причинах преступления смысла не имело: и так в общих чертах картина складывалась ясная. Преступник застигнут на месте преступления. Труп налицо. Преступник запирается, но вскоре заговорит, как только на очной ставке пред ним предстанут его сообщники-флиртовцы. Особые надежды Тернов возлагал на Ольгу Леонардовну Май: женщина хоть и циничная, но здравомыслящая. Едва почует, что хвост в капкан угодил, сразу понятливей станет лиса, а это и есть почва для компромиссов, посредством которых можно и журнал сохранить, и преступника изобличить и наказать. И самое главное — самой госпоже Май выйти сухой из воды.

С такими мыслями ехал Павел Миронович к своей пассии. Лялечка встретила его в несколько чрезмерном возбуждении, отчего была несказанно хороша. Она принимала соблазнительные позы, перегибалась, стремясь продемонстрировать не стесненные корсажем прелести: то пышное бедро, то высокую грудь. Демонстрируя новое, воздушное платье из дымчатого газа, с глубоким — даже несколько чрезмерным — декольте, она капризно требовала, чтобы ее Павлуша немедленно признался, что она лучше всех, что в Петербурге ей нет равных. Потом приподняла отделанную бисером юбку, заголив ногу в ажурном чулке, и Павел Миронович уже решил, что в театр можно и припоздниться. Но едва пылкий любовник шагнул к игривой красавице, желая заключить ее в объятья, она тут же отпрыгнула, дабы он, упаси Бог, не помял чудо портновского искусства. Неужели ее так волновал предстоящий визит в театр? Или возбуждало новое платье из глупых драпировок? Или он, Тернов, все-таки волновал ее сильнее театра и наряда, и она разгорячилась не только в предчувствии того, как она будет смотреться на фоне витражей, в отсветах хрустальных люстр и матовых ламп в уютном елисеевском театре?

В «Невском фарсе» давали модную пьеску «Очаровательная страсть»: генерал Оливарес нашел для дочери достойного супруга, но своевольная красавица Пепита тайком от отца вышла замуж за его денщика Викторена, денщик очень хорошо смотрелся в костюме тореадора. Брак, однако, не заладился, а потом оказалось, что отставной жених, полковник Кранеле, сражается с быком еще лучше, чем муж-денщик. Дело шло к расторжению одного брака и заключению другого, ибо на адюльтер красотка решительно не соглашалась.

Незамысловатость сюжета вполне искупалась игрой актеров. Как ни странно, но страстные клятвы и объяснения, звучащие из уст героев, взволновали и самого Тернова. Его не смущало даже, что солдат французской службы был почему-то в валенках. Павел Миронович, правда, на сцену редко смотрел, чаще на Лялечку, но все слышал. И губы его спутницы вздрагивали и шептали какие-то слова беззвучные, и глаза ее огромные поблескивали в темноте. И ручка ее маленькая трепетала, будто тоже что-то чувствовала.

Конечно, в антракте Тернов заметил, что его подружка несколько смущена и зажата, видимо, ей все-таки досаждали частые взоры мужчин, дольше принятого задерживавшиеся на ее декольте и стройной шее, охваченной «простой» ниткой жемчуга. Но и тогда еще Павел Миронович ни о чем скверном не помышлял. Будто интуиция его полностью выключилась.

В ресторане Лялечка стала более естественной, раскованной — и вечер показался следователю необычно прекрасным. Хотя и здесь он заметил несколько пристальных взглядов, обращенных к его пассии. Такой притягательной Лялечка еще не была никогда: пышные черные волосы, убранные в греческую прическу, подчеркивали матовую кожу лица, высветленную пудрой до предела, темные тени вокруг глаз усиливали их загадочное сияние.

В сердце пылкого любовника пробудилась небывалая нежность и трепетное восхищение. И он всю дорогу до гнездышка нашептывал Лялечке милые глупости, пожимал крохотную ручку, поглаживал округлое колено.

Идиллию разрушил дворник — и как раз в тот момент, когда, сойдя с саней, Тернов вел свою ненаглядную Лялечку к парадным дверям.

— Здравия желаю! — дуралей вытянулся по швам.

Павел Миронович оглядел улицу — по счастью, в час ночи она была безлюдной.

— Ну, чего? — нелюбезно спросил следователь.

— Разрешите доложить! Ваш агент сегодня прибегал на минуту и исчез.

— Какой агент? Я никого не посылал, — неприятное предчувствие овладело Терновым.

— Не назвался, — дворник замялся, — только счел долгом доложить. Да разе я ошибусь? Он и о мадмуазель спрашивал.

— Обо мне? — игриво прощебетала Лялечка, цепко державшая рукав терновской шинели. — Ой, как интересно.

— А мне это не кажется интересным, — возразил Тернов. — Напротив. Кажется весьма подозрительным. Кто здесь тобой интересуется? Как самозванец выглядел?

Дворник пожевал губы.

— Да обычно. В приличном пальто, в шапке. Молодой. Длинноногий. Зубы редкие. Разговорчивый.

— А может, это пресса? — Лялечка кокетливо улыбнулась.

— Вот-вот, сударыня, как есть пресса, — обрадовался дворник, — теперь припомнил. Он так и заявил: пресса, мол я, и из полиции.

— Насчет полиции врал, — уверенно опроверг Тернов. — А насчет прессы? Вот что, дружок, если еще раз появится, вяжи его, голубчика. Вот, возьми гривенник за службу.

— Премного благодарен, — кисло поблагодарил дворник, ожидавший большей платы за свои сведения и, заперев ворота за полуночниками, остался топтаться у парадной.

Что творилось в душе взбешенного любовника, не мог бы словесно живописать даже Шекспир. Павел Миронович чувствовал, как откуда-то из печенок в нем поднимается жгучая волна ревности. Неужели злодейка изменяет ему с пошлыми писаками?

Разумеется, Тернов сдерживался, пока они прошли в гостиную и сели на диван.

Но едва прислуга удалилась, Павел Миронович вскочил и забегал по гостиной как разъяренный тигр. Он отдавал себе отчет, что выглядит театрально, и даже замечал, ловя свое отражение в зеркале, ухватки актера, изображавшего Викторена, но справиться с собой не мог! Лицо его покраснело, глаза налились кровью, усы, всегда тщательно уложенные, топорщились. Он осыпал возлюбленную страшными упреками и позволял себе произносить вслух самые гнусные домыслы! Он распалял свое воображение и грозил неверной подруге неминуемой смертью.

Бедная, уставшая Лялечка сначала удивлялась, затем, скинув синие, шелковые туфельки, подобрав под себя ноги и облокотясь на диванные подушки, приняла эффектную позу и с интересом наблюдала метания любовника по гостиной, будто перед ней разворачивался новый спектакль. Затем она стала нервно смеяться, затем загрустила и, наконец, заплакала.

Но Тернов не смог правильно истолковать слезы подруги: ему и в голову не приходило, что изменница и лицемерка плакала от несправедливых оскорблений. Он считал, что вызвал в ее душе слезы раскаяния.

И он бросился на колени перед диваном.

Как распрямившаяся пружина, Лялечка вскочила на ноги и вжалась в стену, испуганно сложив руки на груди.

— Не подходи ко мне! — рыдала она. — Умоляю! Я ни в чем не виновата.

— Я все прощу, — рыдал уже и сам ревнивец, — только скажи, как ты могла? Как ты так низко пала, что спуталась с таким ничтожеством, с бумагомаракой? И это за моей спиной, неблагодарная? Я убью тебя! Признавайся!

— О Господи, спаси и помилуй! — Лялечка завизжала, увидев, что любовник поднимается с колен и в поисках орудия убийства обводит комнату мутным взором. — Не надо, не убивай меня! Я все расскажу! Я во всем признаюсь!

Будто ледяным душем окатило следователя Казанской части. Он вмиг ощутил себя старым и разбитым рогоносцем. Взор его прояснился. Он упал в кресло и подал рукой знак, чтобы его неблагодарная пассия успокоилась и села.

Несколько минут тягостное молчание нарушали только всхлипывания актрисы. По щекам ее катились настоящие слезы, прокладывая дорожки: светлые по густым теням в полукружии глаз, темные — по выбеленной белой пудрой коже. Наконец она простерла руки к любовнику и заговорила глубоким контральто:

— Друг мой, я виновата перед вами и прошу у вас прощения.

— Бог простит, — устало откликнулся Тернов.

— Думаю, этот журналист приходил ко мне, — осторожно сказала она уже обычным голосом и, увидев тяжелый взор любовника, блеснувший из-под насупленных бровей, поспешно добавила: — хотя я его не знаю, Богом клянусь.

— Я жду разъяснений, — зловеще напомнил ревнивец.

— Я боялась тебе говорить, Павлуша, — Лялечка попробовала сократить дистанцию, — я боялась, ты меня не поймешь, осудишь меня и вообще запретишь мне. А ведь ничего в этом предосудительного нет. Если, конечно, хорошенько поразмыслить.

— Не понял, — Тернов мотнул головой. — В чем нет предосудительного?

— Ну, в конкурсе, — Лялечка через силу улыбнулась. — Ты только не сердись. Ты ведь знаешь, послезавтра в Благородном собрании конкурс красоты. И я буду в нем участвовать. Видимо, пресса пронюхала и прибежала.

Тернов, бледный как мел, машинально поднялся с кресла и, подобно Командору, железными шагами двинулся к подруге.

— Что ты сказала? — в бессильной ярости прошептал он. — Какой конкурс? Ты — на конкурсе?

— Павлуша, не горячись, прошу тебя, — Лялечка спрыгнула с дивана и на всякий случай приготовилась ретироваться. — Выслушай меня. Вот видишь, я так и знала, так и знала, ты меня не поймешь.

— Разумеется, не пойму, — уже спокойнее ответил Павел Миронович и повернулся на каблуках к столику, на котором стояли графины с коньяком и вином. Резко схватил графин, плеснул в рюмку жидкость и опрокинул в рот.

— Конкурс — представление обычное в цивилизованном мире, — быстро перешла в наступление красавица. — Мы ведь не в средневековье живем. В конкурсе участвуют порядочные дамы Петербурга. Из хороших фамилий. И мужья их не беснуются. И любовники тоже.

— Ты хоть понимаешь разницу между ними и собой? — Тернов топнул ногой. — Сядь и слушай меня внимательно. Ты что, хочешь погубить мою карьеру?

— Как же я ее погублю? — вскинулась Лялечка.

— Весь Петербург будет говорить, что в конкурсе участвует пассия следователя Тернова! Что подумает товарищ министра?

— Но ведь и так весь Петербург видит меня с тобой в театрах и ресторанах, — возразила пассия.

— Ну и что? Так принято в светском обществе, — отрезал Тернов. — Это простительно. То есть во вред карьере не идет.

— Я не понимаю, что в этом плохого, — захныкала Лялечка, — дай мне тоже выпить.

Павел Миронович покорно налил в бокал вина и поднес подружке. Усевшись рядом с ней, он строго, как гувернер, принялся внушать:

— Глупая ты, глупая, ведь все мое окружение будет мыслить примерно так: он, Тернов, отправляет на добывание средств любовницу. И минимум месяц во всех салонах станут перемывать нам кости. Приговор будет жесткий: Тернов не может содержать любовницу, не отправляя ее на панель.

— При чем здесь панель? — Лялечка надулась. — Там все невинно, я условия конкурса хорошо изучила. Мне хочется стать королевой красоты. Неужели я недостойна?

— Ты, конечно, красавица, — не стал спорить Павел Миронович, — но на конкурс не пойдешь. Я не позволю, чтобы чужие глаза оценивали твои формы и судили их, как судят лошадиные стати.

— Я буду в темном закрытом платье.

— Нет, нет и нет, — Тернов повысил голос. — Не пойдешь.

— Пойду, — уперлась Лялечка.

— Хочешь всем продемонстрировать, что готова выставить на торги саму себя?

— Да, моя красота — мой капитал.

— Ужас! Какой цинизм и разврат! Хочешь продемонстрировать, что готова предложить свою красоту за вознаграждение в перстень с бриллиантами?

— Ты не можешь меня ни в чем упрекать! — взвизгнула Лялечка. — Я столько времени тебе верна! И что в том плохого, что я получу дорогое кольцо с бриллиантами? Ты ведь мне такое не даришь!

— Я… я… я… Мало ли я тебе дарил? — взвился Тернов и снова забегал по гостиной, — но мне казалось, что важнее не безделушки, а наше чувство!

— Это тебе важно чувство! — закричала, разъярившись, Лялечка. — А мне важно все. Семья, дом, сценическая будущность, моя красота и драгоценности! Сколько я могу ждать? Да, да. Я тоже хочу иметь мужа и семью!

— Так ты вышла на охоту за состоятельными содержателями? Или желаешь подцепить богатого старичка-подагрика?

Дальнейшая сцена получилась безобразной. Павел Миронович не узнавал самого себя — куда подевалась его воспитанность и сдержанность? Актерские способности в полной мере проявила и Лялечка: временами следователю казалось, что она шпарит целые монологи из каких-то захудалых дурацких пьес. Впрочем, прислушиваясь к себе, он ловил себя на том же.

Нет, все было натурально и надрывно! Подлинно и трагично! И завершилось примирением, страстной оргией и сладким бессилием. Засыпая, Павел Миронович шептал в маленькое ушко Лялечки, что непременно подарит ей перстень, самый лучший, с брильянтами, а Лялечка отвечала ему клятвами, что никогда более, никогда не предпримет какие-нибудь шаги втайне от милого…

Проснулся Павел Миронович Тернов, сжимая в объятиях свое обретенное сокровище. Поцеловал малышку в лоб, перевел взгляд на стенные часы и похолодел: вот она, плата за страсти! Впервые в жизни он сегодня не придет вовремя на службу! Впрочем, через несколько секунд следователь утешил себя тем, что вовремя придет на службу его верный помощник Лапочкин. А значит, беспокоиться не о чем. Всю черновую работу старик выполнит. Останется лишь внести заключительные обобщающие штрихи.

«Есть в создавшейся ситуации и большой плюс, — размышлял Тернов по дороге к следственному управлению, вдыхая привычные запахи конского пота и навоза, исходившие от вороной лошадки, бойко влекшей санки, — я хорошо отдохнул, выспался, и теперь будет легче вести ответственные разговоры с преступниками».

По-настоящему он встревожился, когда не обнаружил в следственной камере Льва Милеевича Лапочкина. Со слов дежурного получалось, что Лапочкин еще на службу не являлся. Правда, вчера сидел допоздна и уходил вместе с дамой, которая его дожидалась.

Павел Миронович с недоумением пригладил ус: разве Лев Милеевич может еще интересовать дам! Да так, чтобы они ждали его у служебного подъезда затемно! Тернов рассмеялся, представив себе коленопреклоненного Лапочкина перед дамой, — нет, не соответствовала такая диспозиция образу помощника! И, верно, в постели он выглядит смешно.

Усевшись на свое место, Тернов вызвал надзирателя и поинтересовался, как себя чувствует задержанный Сыромясов. Надзиратель ответил, что арестант ведет себя спокойно. Много времени проводит над бумагой, которую вчера выдал ему господин Лапочкин. Хотя вид у него еще неважный, но сегодня уже получил две передачи: одна дама утром принесла ему превосходный английский пиджак и французские паштеты, а другая — превосходные ботинки и бутылку коньяка. Все арестанту передано, за исключением коньяка. На это разрешения в инструкции нет.

Павел Миронович сосредоточенно пожевал губу и приказал:

— Коньяк тоже передайте, но перелейте в жестяную флягу, для безопасности.

— Слушаюсь, — взбодрился надзиратель и покинул следственную камеру.

По установившейся привычке следователь изучил газеты — бегло, только чтобы существо ухватить. А существо было отрадным: ни одна газета не писала ничего о возмутительном происшествии в «Бомбее». Полицейская же хроника лапидарно сообщала, что в результате остановки сердца скончался мещанин Т.

Покончив с изучением газет, Тернов погрузился в содержимое синей папки, в которой лежали утренние отчеты агентов.

Как и следовало ожидать, заключения о вскрытии тела мещанина Трусова в деле еще отсутствовало. Тернов припомнил слова письмоводителя, что Лапочкин велел курьеру не возвращаться, пока документ не добудет.

Зато присутствовали в деле омерзительные фотографии, первичное заключение доктора, заключение эксперта о медвежьей морде: выделана по всем законам чучельного искусства, на внутренней стороне следы мышьяковистых соединений, глицерин, клей, опилки.

В папке также находились протоколы осмотра гостиницы «Бомбей», опросы служащих, отчеты агентов, наблюдавших за сообщниками Сыромясова. Читая отчеты, повторяющие одно и то же, Павел Миронович укреплялся в мысли, что он на правильной дороге.

Агент, посланный к редакции журнала «Флирт», донес, что за время его дежурства, то есть в понедельник и в ночь на вторник, госпожа Май в своих апартаментах не появлялась.

Агент, посланный на квартиру Синеокова, буквально то же самое сообщал относительно театрального обозревателя.

И фотограф Братыкин дома не ночевал.

Что бы все это значило? Не замешаны ли все в сыромясовскую эпопею? Но где затаились, злодеи? Как привести их на очную ставку с Сыромясовым?

Тернов снял трубку и велел телефонной барышне соединить его с редакцией журнала «Флирт». К аппарату подошел конторщик Данила.

— Добрый день, Данила Корнеич, — приветливо поздоровался следователь, — вас беспокоит следователь Тернов. Могу ли я поговорить с госпожой Май?

— Госпожа Май отсутствует, вряд ли сегодня появится. Да ваш помощник вчера интересовался, просил ее прибыть к вам. Но как же ей передать? Связи у меня с ней нету.

— А где изволит пребывать госпожа Май?

— Не могу знать, — Данила Корнеич говорил искренне и услужливо, — своим умишком я так понял, что она собиралась отбыть для лечения на курорт.

— А, дело богоугодное, — согласился Павел Миронович, — а нет ли господина Либида?

— Господин Либид, как я слышал, вчера уехал в Москву.

— Вот оно что, — протянул Тернов, — а нет ни кого из ваших сотрудников?

— Ни единой живой души. Только машинистка да уборщица приходящая. Да еще матушка господина Черепанова. Беспокоится, сынок сегодня дома не ночевал. Но мы-то с вами, как мужчины, понять Фалалея можем, не правда ли?

— Правда, истинная правда, — поперхнулся Тернов. — А стажер ваш еще спит?

— Господин Шалопаев? — Данила хихикнул, — так этот еще со вчерашнего не являлся. Совсем от рук отбился сорванец. Пользуется тем, что госпожа Май ему свободу предоставила. Может, вместе с Фалалеем и кутят.

— А господин Лиркин не собирался заглянуть в редакцию? — нехотя поинтересовался Тернов: общаться с музыкальным обозревателем всегда было трудно, Леонид Лиркин по самой природе своей был прокурором — всех обвинял в своих бедах, явных и вымышленных.

— Может, и явится, — ответил Данила, — да сестрица его уж звонила, тоже дома не ночевал.

— Ну ладно, братец, благодарю за подробнейший отчет. На прощанье скажи мне, не заходил ли ваш фотограф, как его?

— Братыкин-то? Заходил. Да ведь вы о журналистах спрашивали, а он фотограф. Смешные фотографии принес: коровы целуются. Или быки. Не разберу. И еще какие-то зверушки. А зачем он вам?

— По делу сгодился бы, по небольшому порученьицу.

— Так убежал уж, убежал, сказал, что его господин Платонов ждет в Зоологическом саду. Так что там и ищите.

Тернов опустил трубку на рычаг и задумался. Значит, в преступлении замешаны все сотрудники. Возможно, и Платонов, и Мурин тоже дома не ночевали. А фотографии скорее из разряда тех безобразий, к которым арестант Сыромясов причастен. Может, это не коровы целуются, а два мужика в коровьих масках?

В дверь постучали, и Тернов встрепенулся: неужели Лапочкин? Но в дверях застыл дежурный курьер.

— Ваше высокоблагородие, — отрапортовал он, — из Казани пришел ответ на наш запрос.

— Быстро они сработали, — Тернов одобрительно махнул рукой и взял у курьера бумагу. — Так, что мы имеем? Трусов Силан Давыдович, так, содержит мясной двор в волости… Тихий, смирный, выделка окороков и буженины, забой скота… Добрый, ударом кулака в лоб сшибает с ног бычка. Собирался в столицу по коммерческим надобностям. Больших денег с собой не имел. Отбыл вместе с товарищем, приехавшим из Петербурга. Фамилия товарища неизвестна, а называл его покойный Сеней.

Тернов поднял глаза на курьера, который, казалось, остолбенел перед ним.

— Ты чего, братец, стоишь? — спросил недоуменно следователь. — Разве я тебя не отпустил?

— Никак нет, — ответил курьер, — да я еще не все доложил. Там к вам в кабинет просится дама.

Тернов сунул сообщение в папку, захлопнул, скинул в выдвинутый ящик стола и одернул мундир.

— Кто такая?

— Не знаю. По виду приличная.

— Проси.

Курьер прошествовал к дверям и, распахнув их, посторонился.

Через мгновение в следственной камере появилась женщина красоты необыкновенной. Она была довольно высока и очень стройна, из-под шляпки с вуалью выглядывали пышные золотые волосы, огромные голубые глаза сияли под высоким лбом. Чувственные губы, раздвинутые в робкой улыбке, обнажали белоснежные зубы, ровные и крепкие, как боровики. В руках дама держала небольшой баул.

— Господин Тернов? — пропела она.

— Совершенно верно, — Павел Миронович поднялся и сделал приглашающий жест. — С кем имею честь?

— Меня зовут Розалия, по батюшке Романовна.

— Присаживайтесь, Розалия Романовна. Чем могу служить?

— Я к вам по сугубо конфиденциальному делу, — посетительница понизила голос, — и вижу, что передо мной настоящий джентльмен.

— Надеюсь оправдать ваши лестные аттестации, — Павел Миронович с достоинством наклонил голову.

— Я знаю, вы удерживаете самого дорогого для меня человека, — страстно зашептала дама. — Я принесла ему передачу. Он ведь такой ревнивец. Он должен, должен чувствовать, что я мысленно с ним. Ведь на улице февраль. И весьма холодно. Можно простудиться…

— Я не вполне понимаю, — начал было следователь, но посетительница его перебила.

— Не смущайтесь, господин Тернов. Я знаю, что подобные коллизии и вам не чужды. Вы человек прогрессивный. И прошу-то я о такой мелочи…

— О какой?

— Передайте моему любимому Мишутке его теплые брюки!