Бомбейские чудовища

Глава 3

Едва стихли шаги госпожи Май и Самсона, флиртовцы бросились к Треклесову.

— Господин Треклесов! Что все это значит? — возопил Синеоков. — Что с ней случилось? Что за чушь мы слушали?

— И почему я, превосходный переводчик, должен заниматься какими-то ветеринарами? — дрожащими руками Платонов в очередной раз поправил не желающее держаться на носу пенсне. — Какие брачные игры? Даже кошки еще о любви не думают. На дворе февраль! А не март! А вы что молчите, господин Братыкин? Где вы возьмете фотографии брачных игр?

— Нет, погодите, дайте мне сказать, — рыжий обозреватель растолкал сослуживцев и, едва ли не распластавшись грудью на столе перед Треклесовым, жарко зашептал: — Она сошла с ума! Доктор советовал ей лечиться! Да? Какие такие городские романсы я должен слушать? Эти слезливые примитивы? Это я, ценитель Моцарта и Мендельсона? Она спятила!

Рыбоглазый толстяк брезгливо поморщился, осторожно потянул из-под локтя возбужденного журналиста папочку со счетами. Всем своим видом коммерческий директор давал понять, что распоряжения владелицы «Флирта» обсуждению не подлежат. Но от него ждали ответа, и он начал что-то бормотать об искусной стратегии Ольги Леонардовны, о виртуозности, с которой она распределяет задания, о том, как трудно добиться целостности каждого номера, когда каждое разумное распоряжение наталкивается на капризы людей с повышенным самомнением, людей, не видящих дальше своего носа… А рост тиража? А конкуренция на рынке печатных услуг? А реклама?

От затянувшейся нравоучительной тирады Синеокову стало дурно, он промокнул со лба пот и униматься не желал.

— Не женщина, а форменный фельдфебель! У меня такое ощущение, будто меня изнасиловали.

Но Треклесов, считая, что его миссия по усмирению взбунтовавшихся сотрудников исчерпана, уже уткнулся в бумаги, и театральный обозреватель вынужден был искать единомышленника в стане творцов.

— Господин Мурин! Давайте ей вставим по первое число! Давайте решим нашу распрю по-мужски. Махнемся: я напишу о борцах, а вы — о синематографе!

— Мне все равно, — ответил репортер с досадой. — Я только не понял ее намеков. А ты, Фалалей?

— А я что! Я своим заданием доволен: конкурс красоты — по мне. Единственное, чего я не понял: как связаны порядок в вашем доме, Гаврила Кузьмич, и завтрашний ваш визит к Майше.

— Я и сам ни черта не понял. Но добра не жду. Пожалуй, надо сматывать удочки. Вы идете?

— Еще думаю, — фельетонист почесал бритый затылок, — ждать Самсона или нет? Ведь Майша не сказала, должен ли я продолжать его обучать.

— А раз не сказала, значит, не должен, — буркнул Мурыч, — так что беги бегом к своим красоткам.

— А что делать мне? — рядом с Фалалеем возник Братыкин. — Красоток снимать или к ветеринару тащиться?

— Вы, кажется, хотели драться на дуэли с господином Муриным, — хихикнул Фалалей. — Забыли?

— А? Что? — фотограф смотрел на фельетониста невидящим взором. — Меня одна мысль мучает. О «Бомбее», проходил мимо сегодня… Хотел с Майшей посоветоваться, а теперь…

— А теперь, брат, она любезничает с нашим красавчиком, он не тебе чета, — Фалалей хлопнул по плечу Братыкина. — Пошли выпьем. Мурыч, по чарке пропустим за мировую.

— Слушай, Фалалей, хоть ты нас не насилуй, — огрызнулся Мурин, — у меня дел невпроворот.

— Кстати, насчет насилия, — обрадовался фельетонист, — вспомнил замечательный анекдот. Сын спрашивает у отца: «Папа, а может ли бегущий мужчина изнасиловать бегущую женщину»? Отец отвечает: «Нет, сынок, женщина с поднятой юбкой бежит быстрее, чем мужчина со спущенными штанами».

Мурыч и Братыкин, уже в дверях, рассмеялись, а Фалалей, воспользовавшись занятостью конторщика Данилы, препиравшегося с обозревателями, отправился в буфетную, где квартировал подопечный стажер, и в ожидании Самсона приложился к графинчику с водкой. Закуски в буфете он не обнаружил, но успел пропустить еще рюмочку, прежде чем на пороге появился Шалопаев.

— Ну, брат, наконец-то, — затарахтел наставник, — одевайся быстрее и пошли на свободу. Чем тебя Майша так озадачила? На тебе лица нет! Неужели раскопала какое-нибудь конфиденциальное преступление по страсти? Выкладывай, от друга таиться нечего! Ты же знаешь: я могила! Меня любопытство снедает!

Самсон торопливо одевался, пропуская град вопросов мимо ушей.

— Или ты страдаешь по своей красавице? — озираясь на дверь, Фалалей снова приложился к графинчику. — Или уже забыл ее? Как ее зовут? Из памяти выскочило! Видно, когда тот поручик звезданул меня по лбу пистолетом, потеря памяти случилась…

Стажер нахмурился, но промолчал. Он уже сто раз пожалел, что когда-то проболтался другу-пустобреху о своей драгоценной Эльзе. Теперь он искренне надеялся, что Фалалей действительно забыл имя женщины, Эльзы Куприянской, вернее, Эльзы Шалопаевой, на поиски которой он, Самсон, и приехал в столицу из Казани, а совсем не для того, чтобы поступить в университет, как считали родители. Юноша досадовал на себя, что позавчера, в субботу, когда Мурин зазвал его в баню, слишком много рассказал репортеру, хоть тот не болтун, не будет трезвонить по всему Петербургу об Эльзе, под именем Жозефины де Пейрак побывавшей в фотоателье Лернера… Досадовал Самсон на себя, но и оправдывался: невозможно без помощи опытных людей распутать историю с исчезновением после тайного венчания возлюбленной супруги. Самому — провинциалу-чужаку в неизвестном городе — следов не найти. Даже за хвостик ниточки не ухватить… А Мурыч посочувствовал. И на том ему спасибо.

Теперь, кода стажер вспоминал свою возлюбленную, перед его мысленным взором чаще являлась не та задорная молодая дама в модных, но строгих одеждах, какой он знал ее в Казани, а Эльза, запечатленная на фотографии Лернера: с распущенными волосами, с венком роз на кудрявой голове, в легкой тунике, с обнаженными плечами и руками, томные глаза, застенчивая улыбка…

Журналисты вышли из редакции на улицу и двинулись к Невскому. Стажер не раскрывал рта, а его наставник болтал неумолчно. Если при подготовке номера о падших мужчинах память фельетониста и пострадала от неожиданного нападения поручика, если прыткий журналист и попал в дом скорби, где его первым делом обрили, язык у него и после всех приключений остался без костей.

— Скажу тебе по секрету, Самсоша, — говорил Фалалей, резко переставляя длинные ноги в разношенных калошах, — два дня тебя не видел, а уже соскучился. Ты, верно, думаешь, я под матушкиным крылом отогревался? Синяки залечивал? Кстати, почти сошли, глаз уже открывается… Видишь?

— Сошли. Почти не заметны, — поддакнул Самсон.

— Да ладно, чего там синяки пережевывать. Я тебе другое скажу. Вчера побывал я в одном вертепце… Ах, черт, наверно, тебе рано еще… Но все равно, жизнь надо знать в лицо. Так там актриски с писателями кутили. С самим Блоком пил! Чуешь? Жены его, правда, не было, хотя и она тоже актриса. Но мне не нравится. А еще Куприн был, ну, это наш брат, алкоголик. Ну, а Андреев меня совсем разжалобил. Представляешь, мужчина красивый, демонический, знойный, а так накушался, что плакал горючими слезами. Представляешь, обнимает меня и плачет. Дескать, я, Леонид Андреев, и почему у Блока такие красивые любовницы, а я — как сирота казанская? И, веришь ли, брат Самсон, так я расчувствовался, что поклялся ему: утрем мы с ним нос Блоку, такую мамзель найдем, что Блок от зависти лопнет. Утром-то сегодня я опомнился, да уже поздно! Ведь я обещал через три дня там же триумфальный ужин для Андреева! Теперь ты понимаешь, как мне повезло: окручу на конкурсе красоты лучшую, и дело в шляпе. Поможешь?

— А как? — Самсон выдохнул облачко пара в серую сырость, казалось, никогда не покидавшую столичные улицы.

— Ну, это просто! Как же ты не понимаешь? Мы с тобой работаем на пару! Я-то рылом не вышел. — Фалалей оскалился, обнажив короткие, редкие зубы. — Сам видишь, а на тебя женский пол клюет, что-то в тебе есть. Будешь наживкой. Согласен?

— Фалалей, — Самсон даже остановился. — Я вряд ли смогу тебе помочь. Я сам в ужасном положении.

— Что случилось? — мгновенно посерьезнел фельетонист, и, дернув напарника за рукав, неведомо куда заспешил по посыпанному песочком тротуару. — Рассказывай. Требую, как брат брату говори всю подноготную. Решим все проблемы.

— Да нет, Фалалей, не решим. — Шалопаев послушно, не спрашивая, куда его волочет друг, трусил рядом. — Вот-вот мой папенька нагрянет. Вот так-то.

Фалалей присвистнул:

— Вот те номер! Грозен батюшка?

— Да уж не обрадуется от моих занятий.

— А он не знает?

— Понимаешь, Фалалей, я по приезде написал домой… Ну, что квартирую в Графском переулке, в доме Шлыковой. Посещаю университет, репетиторствую. Но в университете-то я был лишь раз, потом месяц домой не писал. Боюсь, родители встревожились, заподозрили что-нибудь плохое, отец и отправился меня выручать.

— Склонен к рукоприкладству? — деловито осведомился Фалалей.

— Да нет, но я вообще-то был послушным сыном… И в нашем доме журнала «Флирт» не читали… И строгости там у нас всякие и приличия… А тут…

— Так он сегодня приезжает?

— Не знаю, в телеграмме не сказано. Может, уже приехал… Что делать?

— Вот видишь, чем кончается невнимание к родителям, — Фалалей нравоучительно поднял указательный палец вверх. — Матерь свою и отца своего чтить должен, уважать, помнить о них ежеминутно. Вот как я о своей матушке помню. Но теперь ничего не попишешь — возмездие неотвратимо.

— Но я не хочу! — воскликнул с жаром блудный сын. — Если он меня изобличит, то отвезет обратно в Казань! А мне это ни к чему!

— Понимаю! — посочувствовал наставник. — Придется разработать операцию по твоему спасению. У меня есть идея! Сейчас возьмем водки и нагрянем к Сыромясову. Поздравим его с отставкой, выпьем за твоих родителей и сообща что-нибудь придумаем!

— Не хочется мне к Сыромясову, и вообще никуда не хочется.

— По городу тебе ходить опасно, — начал растолковывать стажеру положение фельетонист. — Николаевский вокзал близко, вдруг напоремся на твоего папеньку прямо на Невском? И в публичные места соваться не стоит — вдруг твой папенька сразу кинется кутить?

— Да ты что! Он не такой. Он лучше меня!

— Ну-ну, похвальная самокритичность, — Фалалей хихикнул, — но нельзя исключать, что батюшка твой вздумает тряхнуть в столице стариной, захочет развлечься на полную катушку. Не зря, ох, не зря он даты приезда в телеграмме не проставил. Чтобы запасец времени иметь…

— Фалалей, ты же учил меня чтить родителей!

— Я и чту всех родителей. Вместе со всеми их слабостями. Что не мешает мне и тебя спасать. Едем к Сыромясову. Туда-то точно твой батюшка не заявится. Логично?

Самсон кивнул и свернул следом за другом влево, к магазину, в витрине которого весело поблескивали выстроенные в шеренги бутылки с водками, наливками и ликерами, радующие глаз разнообразием форм и цветов, рядом с ними лежали не менее привлекательные винные бутылки. От одного их вида стало веселее, и скучный февральский денек утратил свою блеклость. Вскоре, отягченные пакетами, молодые люди выскочили из магазина и кликнули свободного извозчика. Через полчаса они уже спрыгивали у доходного дома на Петербургской стороне.

Фалалей расплатился с извозчиком и уверенно зашагал к чугунным воротам. Дворник у ворот осведомился, кого ищут господа, и, услышав ответ, сопровожденный гривенником, самолично проводил их к парадной двери во дворе.

Опрятная, с начищенными до блеска мозаичными полами, со свежеокрашенными стенами лестница привела их на второй этаж. Фельетонист решительно нажал кнопку электрического звонка. Дверь открыла старуха в переднике, по виду кухарка.

— Дома ли хозяева, милая? — ласково осведомился Фалалей, неумолимо вдвигаясь в прихожую. — Мы из редакции. Возьми-ка поклажу-то. Где здесь у вас гардероб? Самсон, входи, раздевайся!

Старуха приняла пакеты и, обняв их, прижала к груди.

— Барина-то дома нету, — растерянно произнесла она. — Только барыня, Нелли Валентиновна.

— Ну так доложи, — велел Фалалей и, освободившись от верхней одежды, отобрал у старухи пакеты, сунул ей извлеченную из кармана визитку и плечом подтолкнул к застекленным дверям.

Та укоризненно покачала головой и вразвалку двинулась вглубь квартиры, сообщать хозяйке о неожиданном визите.

— Проси, — послышался вскоре мелодичный молодой голос, и старуха посторонилась, освобождая дорогу гостям.

Бархатные портьеры приоткрывали окна ровно настолько, чтобы создать в гостиной ту чудную игру полумрака и солнца, которая всегда вызывает в воображении весенний день. Да и сама хозяйка, в окружении комнатных цветов, размещенных и в большой угловой кадке, и в вазонах на каминной полке, и на специальной решетке, выдвинутой наискосок от камина, похожа была на богиню Флору: яркая, женственная, роста среднего. Мягкие, развевающиеся одежды свободными складками обтекали ладную фигурку, каштановые волосы, уложенные в виде шлема, перетягивала бархатная лента. Гостей она встретила приветливой улыбкой, от которой на правой щеке ее образовывалась волнующая ямочка, узенькая, вертикальная.

— Добрый день, сударыня, — галантно расшаркался Фалалей, — позвольте представиться. Ваш покорный слуга, Фалалей Аверьяныч Черепанов, и мой юный коллега, Самсон Васильевич Шалопаев. Мы друзья вашего мужа, вместе служим.

— Я уже поняла, — сказала спокойно дама, разглядывая с чрезмерным интересом Самсона. — Чем обязана?

Фельетонист водрузил на стол пакеты.

— Вы позволите? Мы хотели видеть Михаила Иваныча.

— Я тоже хотела бы его видеть, — ответила лукаво госпожа Сыромясова.

— А где ж он в данный момент пребывает? — осведомился Фалалей.

— Я надеялась услышать это от вас, господа. Прошу вас, присаживайтесь, — хозяйка опустилась на край дивана и указала визитерам на стулья. — Мне и самой любопытно. Вы меня очень обяжите, если познакомите с технологией журнального дела.

— Технологией? — Фалалей было оторопел, но уже через секунду бойко застрекотал. — Ну, это история долгая. Вообще-то, если опустить организационную сторону, то есть регистрацию, закупку оборудования и заключение договоров с поставщиками бумаги и типографией, то журнальное дело начинается с идеи. Концепции. Набора сотрудников. Затем — выработка стратегии, основанной на лучших отечественных и зарубежных традициях…

Фельетонист изо всех сил пытался отвлечь внимание хорошенькой брюнетки от Самсона, а тот под пристальным взором темноглазой хозяйки покраснел и стал еще привлекательнее. От смущения он уставился на огромный аквариум, помещенный на камине: там, среди водорослей и кораллов, парили странные, причудливо изогнутые рыбки, похоже на крохотных лошадок, по крайней мере головой. У них были забавные глаза-пуговки, доверчивый взгляд, капризные губы и тонкая мордочка, украшенная рожками.

— Погодите, господин Черепанов, — тем временем прервала словоохотливого гостя сыромясовская супруга. — Таких долгих экскурсов не надо. Вы лучше мне объясните, почему вы работаете ночами?

— Я? — Фалалей поднял брови. — Я не работаю… То есть да, иногда… а в общем мысль журналиста работает безостановочно, и в этом смысле наша профессия не знает ни дня, ни ночи…

— А вы, Самсон Васильевич? Вы тоже ночные задания выполняете?

Шалопаев оторвал взгляд от рыбок, переливающихся всеми красками: от оранжевой до сизо-голубой, от лимонно-желтой до огненно-красной, от черной до коричневой, — но ответить не успел.

— Пока еще он не дорос, — встрял фельетонист, — он еще несовершеннолетний.

— А какого рода эти задания? — допытывалась дотошная дама, наконец-то удостоившая заинтересованного взгляда и Фалалея.

— Ну, разного, — заелозил на стуле тот, — иногда конфиденциального, мы не имеем права разглашать.

— Хорошо, — сыромясовская супруга выложила на скатерть руки и любовалась своими отполированными ноготками, — но, судя по тому, что вы пришли к Мишелю, его задание должно быть завершено. Не так ли?

— Так, — лапидарно ответил Фалалей и пнул под столом Самсона, хотя тот знал: если друг становился лаконичным, что-то не так.

— А как часто вы, например, Фалалей Аверьяныч, ходите на ночные задания? — Невинный взгляд темных глаз снова обволакивал Фалалея.

— Я? Ну, не знаю… Не считал…

— Каждую неделю?

— Бывает, — уклонился Фалалей. — А в чем вопрос?

— А в том, господин Черепанов, что мне, как замужней женщине, любящей своего мужа, кажется странным, что Мишель иной раз и дважды в неделю уходит в ночные задания.

— Наше руководство ценит вашего мужа. И доверяет ему самое сложное, — залопотал Черепанов.

— Вы думаете, что я глупа? — ярко-вишневая улыбка любящей супруги стала еще обворожительней. — Я же читаю ваш журнал. Мишель пишет о модах и тканях. В его статьях нет никаких следов, проливающих свет на его ночные отлучки. Что все это значит?

— Не знаю, — пожал плечами фельетонист. — Вы в чем-то подозреваете мужа?

— Да, подозреваю.

— В супружеской неверности?

— Хуже! Гораздо хуже!

— Что же может быть хуже?

Госпожа Сыромясова вздохнула, на ее ясное чело набежала тень.

— Поймите меня, я беспокоюсь за его жизнь. Ведь если человек уходит на ночь глядя из дому, а утром не возвращается, ничего хорошего не жди.

— Согласен, — подхватил Фалалей. — А он ушел и не вернулся?

— Совершенно верно, до сих пор нет. А ведь это дело опасное, признайтесь.

— Какое дело? — непонимающе оглянулся на Самсона Фалалей.

— Как какое? Тайный сыск!