Бомбейские чудовища

Глава 16

Впервые в своей жизни разбитной фельетонист впал в панический ужас. Не разбирая дороги, Фалалей мчался по вечернему городу, умудряясь избегать слишком освещенных мест. Вслед ему неслись редкие, ленивые свистки городовых, немногочисленные прохожие с удивлением оборачивались. Еще бы, не так часто в февральскую стужу, приправленную вьюгой, увидишь человека с непокрытой головой, огромными прыжками передвигающегося по мостовой. Не вор ли? Почему так резво бежит с шубой в руках?

Вид Черепанов имел вполне безумный, но в сознании его кипела бурная аналитическая работа. Сначала он боролся с мыслью о том, что несносный ревнивец может найти его в любой точке города: он знает место службы жертвы, ничто ему не помешает пронюхать и место жительства — способен и там подстеречь. Маньяк Матвеев казался фельетонисту существом всемогущим и вездесущим. Он нисколько бы не удивился, если бы инженер неожиданно попался бы ему навстречу.

Тысячи вариантов спасения проносились в воспаленном уме Фалалея, но ни одно укрытие не представлялось надежным и безопасным.

На набережной Невы фельетонист несколько сбавил бег и оглянулся. Не обнаружив за спиной погони, он немного отдышался. В лицо и грудь его бил острый, как нож, ветер, снежные комья залепляли слезящиеся глаза, сбивали дыханье. Наконец он догадался надеть шубу, спустился по деревянным сходням на невский лед и двинулся сквозь метель к другому берегу, держась подальше от санной колеи.

Через десяток-другой шагов движение пришлось ускорить, — на голове фельетониста по-прежнему не было шапки, а на ногах носков. Фалалей несколько раз спотыкался и падал, но вновь поднимался и продолжал бег.

Споткнувшись в очередной раз поблизости от вожделенного берега, Фалалей свалился. Он чертыхнулся, побарахтался в снегу, с трудом поднялся. Препятствие, притормозившее его стремительный бег, показалось ему странным — слишком мягким, что ли? Прищурившись, фельетонист вгляделся в белый бугор. Он не верил своим глазам. Бугор шевелился!

Отпрянув на всякий случай назад, Фалалей не мог оторвать взгляда с колышущегося бугра, а тот вдруг застонал. Отступив еще немного, Фалалей с удивлением наблюдал, как бугор постепенно превращался в согбенную человеческую фигуру. После нескольких неудачных попыток неизвестный встал на ноги и, видимо, разглядев сквозь летящий снег смутную фигуру, еле слышно пробормотал:

— Помогите! Прошу вас.

Фалалей едва не потерял сознания от ужаса.

— Самсон! Это ты?

— Я, — залепленный снегом с головы до ног стажер журнала «Флирт» с трудом шевелил распухшими губами.

— Как ты сюда попал?

— А где я?

— На льду валяешься, на Неве. Если б не я, замерз бы к чертовой матери. Ты пьян?

— Не знаю.

— Как ты здесь очутился?

— Не помню.

Фалалей подошел к другу и, приобняв его, поволок несчастного к берегу. Выбравшись на набережную, они двинулись к ближайшему фонарю.

Любопытство, разумеется, распирало фельетониста, заметно приободрившегося рядом с другом, но сейчас было не того, чтобы выпытывать историю самсоновских похождений. Морозец все ощутимей впивался в голые пятки фельетониста.

— Пистолет у тебя с собой? — с надеждой спросил Фалалей, увлекая понурого Шалопаева за собой.

— Ни пистолета, ни денег, ни документов, — промямлил Самсон.

— Ну, ничего, выберемся, — Фалалей крякнул. — И не в такие переделки попадали.

— А куда мы идем?

— В церковь, — ответил неунывающий флиртовец, — самое безопасное место. Убийцам и насильникам вход в храм заказан. Слава Богу, в православной стране живем! Не посмеют безобразничать в святом месте.

В голосе фельетониста слышалась уверенность, даже злость. Самсону же было все равно, куда тащит его за собой наставник, мысль его металась между смутными воспоминаниями о драке на Гагаринском буяне и такими же смутными воспоминаниями о загадочной беседе с господином Либидом в редакции журнала «Флирт». Но язык стажера еле шевелился, и каждый шаг вызывал боль. Здорово его побили. А как в число грузчиков попал загримированный Лиркин? Неужели музыкальный обозреватель «Флирта» следил за ним?

Церковь, куда приволок его Фалалей, была старая, деревянная, для бедных людишек… Стояла она на пустыре, скрытая за заборами и кустами, у калитки маячили фигурки согбенных, увечных и хворых. Они даже рук не протягивали за милостыней по такому морозу, сидели безмолвно, укутавшись в тряпье, у колен их валялись пустые драные шапки.

Фалалей быстро миновал сирых и направился в обход церкви — к ее служебной двери. Кажется, он бывал здесь не раз и дорожку знал хорошо. Самсон едва поспевал за ним.

По-хозяйски Фалалей дернул за ручку, деревянная дверь скрипнула, и стажер оказался втолкнутым в узкое полутемное пространство — студеный коридорчик, заставленный сундучками, мешками и ведрами. За спиной стажера заскрипела прикрытая Фалалеем дверь. Черепанов потопотал ногами, оббивая снег, и властно кивнул другу. Журналисты прошли вперед, свернули налево, открыли еще одну дверь и попали в теплую комнатушку. В углу, возле печки, возился молодой служитель.

— Кирька, черт рыжий, здорово, — фельетонист бесцеремонно хлопнул истопника по плечу.

Тот вздрогнул, поднял красноватые глаза на нежданных посетителей. Затем выпрямился и так же лихо хлопнул по плечу Фалалея.

— Ух ты, греховодник бесовский, — просипел Кирька и улыбнулся, обнажив красивые белые зубы, — водку принес?

Фалалей обернулся к изумленному Самсону.

— Ты не тушуйся, мы по-свойски балакаем, вместе в гимназии учились, дружки вечные. Иногда встречаемся за чаркой.

— Водку принес, спрашиваю? — повторил Кирька.

— Отец Киприан, — Фалалей дурашливо поник, — не вели казнить, вели миловать. За спасением и утешением явились к тебе агнцы божьи. Доброта твоя ангельская зачтется тебе на Страшном суде…

— Ну ладно, хватить балабонить, — оборвал однокашника Кирька, — пошли в ризницу, там тихо. И кагорчик имеется. И наливочки остались еще с Рождества Христова.

— Вот это другой разговор, — возвеселился Фалалей, — я всегда верил в твое милосердие. Видишь, страдальца к тебе привел. Увечного малого. А малых сих…

— Знаю, знаю заповеди Христовы, — перебил Кирька краснобая. — Больных исцеляйте, прокаженных очищайте… Сейчас примочки сделаем, отогреемся.

Он кинул в печной зев еще несколько полешек, плотно закрыл заслонку, выпрямился и бесшумно шагнул к ситцевой занавеске, отодвинул ее и открыл дверь в соседнее помещение. Самсон никогда еще не был в ризнице и потому с интересом оглядывал висящие вдоль стенки облачения, а также церковную утварь, бедную, но начищенную до блеска. Между печкой и окном притулился столик, накрытый вышитой скатеркой, над ним висела полка, на которой толпились бутыли и флаконы, большие и совсем маленькие. Стояла там и миска, накрытая рушником.

Фалалей плюхнулся на скамью поближе к печке, тут же скинул ботинки и прислонил голые ступни к горячей жести.

— О, — застонал он, — отморозил ноги, отморозил. Все косточки ноют, боль нестерпимая. Нет ли носков у тебя, Кирька? Вот что главное для жизни в столице нашей империи — шерстяные носки.

Кирька усмехнулся, окинул пытливым взором усевшегося на табурет Самсона и приоткрыл створку платяного шкафа. Самсон узрел аккуратные стопочки бедного, но чистенького белья.

— Скидывайте свою одежду, — распорядился Кирька, — сейчас оттаивать начнете, так с вас ручьи потекут. А я вам сейчас сухое дам.

Фалалей не заставил себя упрашивать и, вскочив на ноги, принялся энергично сдергивать одежду, которой его облагодетельствовал спаситель дядя Пуд. Затем толкнул разомлевшего Самсона, заставил встать, сорвал с него пальто, пиджак и прочую мокрядь.

Отец Киприан тем временем извлек на свет склянку с буквой «Е» и с сиплым причитанием: «Во исцеление помазующегося и в очищение от всякой страсти и скверны плоти и духу и всякого зла» нанес кисточкой благословенный елей на обмороженные части страждущих.

Через пять минут оба сотрудника журнала «Флирт» сидели на лавках, наслаждаясь теплом, исходящим от шерстяных носков, напяленных на смазанные оливковым маслом ноги. На измученных страдальцах было ветхое, но чистое исподнее бельишко, прикрытое шерстяными подрясниками. Лица их лоснились, ибо Кирька, заявив, что от елея и слепые прозревают, и расслабленные восстают, не пожалел церковных запасов, по-христиански милостиво предоставив их во спасение грешных от обмораживания. В отдалении слышалось приглушенное пение — вечерня еще продолжалась. Бесшумный Кирька споро сладил трапезу, троица приложилась к стаканчикам с наливкой, а там уж в ход пошли и пирожки с требухой, дожидавшиеся гостей в миске под рушником.

— Прихожане у нас сердечные, — говорил, облизываясь и причмокивая, Кирька, — чего только не нанесут. Деликатесов нету, а сыт каждый день.

Самсон после сладкой наливки съел пирожок, но все остальное аппетита у него не вызывало: соленые грибочки, вареные яйца, квашеная капуста, черный хлеб…

— Ты, Самсон Васильевич, ешь, не привередничай, — велел с набитым ртом Фалалей, — тут скоромного не найдешь. Разве что требуха, да и та редкость. И жизнь христианская должна в воздержании проходить. Верно, Кирька?

— Воистину так, — согласился фалалеевский дружок, вновь наполняя стаканы. — Вы бы лучше рассказали мне, где это вы так изгваздались.

Фельетонист, похохатывая, живописал историю своих чудовищных приключений, в которой он представал настоящим героем. Кирька слушал его с горящими глазами. Самсон был менее словоохотлив, но и его похождения пришлись церковнослужителю по вкусу. Самсон, завершив изложение своей одиссеи, вздохнул и повернулся к наставнику:

— Фалалей, а вторник-то уже кончается.

— Сам знаю, — нахмурился фельетонист, покусывая нижнюю губу, — конкурс красоты завтра. А я еще Жозефинку не нашел.

— А что мне делать с преступлением по страсти? — жалобно вопросил Самсон. — Я же не знаю, о чем писать. Какая страсть? Где преступление? Не пьяные же грузчики, избившие меня неизвестно за что?

— Это простое хулиганство, — вклинился Кирька, — вот если бы вы, Самсон Васильевич, избитый ими и брошенный замерзать на невский лед, отдали Богу душу, тогда было бы преступление.

— Что ты глаголешь? — вскинулся Фалалей. — Тогда бы Самсончик уже ничего не мог написать!

— А Родиона вашего с Гагаринского буяна я знаю, — неожиданно признался отец Киприан, — он в нашу церковь захаживает. Дважды уже был, жен хоронил. Говорят, бил их смертным боем. Сейчас третья у него, хотите посмотреть? Стоит в храме, вымаливает себе скорую смерть. И папашка у него таков же был, битюг битюгом. Да зарезали его дружки, упокой Господи душу его.

Кирька неожиданно всхлипнул, перекрестился и выскользнул из ризницы.

— Странно, — заметил равнодушно Фалалей, — мне это не нравится.

— И мне тоже, — поддакнул согласно Самсон. — Все очень подозрительно. И особенно Лиркин.

— Лиркин ни при чем, — отмахнулся фельетонист, — ты обознался. Не мог он там быть. Он небось сидит где-нибудь в театрике, Вяльцеву слушает. А вот Розочка твоя — еще тот фрукт. Говоришь, подруга супруги сыромясовской?

— Ну, я же рассказал, обе ворковали в кофейне, — обиженно напомнил Самсон. — Как думаешь, зачем она меня обманула? И где этот проклятый гимнастический зал «Титан»?

— Это-то я знаю, — с важностью ответил Фалалей, — там меня сегодня и настиг маньяк Матвеев. Там дядя Пуд своих орлов тренирует. Хочешь, выясним у него насчет Родиона?

— Хочу?! — Самсон выкатил глаза. — Да если я не пойму хоть что-нибудь, я вообще сойду с ума.

Порозовевший Фалалей с хитрым видом наблюдал, как вернувшийся Кирька вынимал из жестяного ведерка кусочки льда, заворачивал их в льняные тряпицы, прикладывал их ко лбу и распухшей губе Самсона.

— Ну, давай, давай, исцеляйся, а ты, Кирька, не забудь и молитву-другую прочитать, а сначала телефонный аппарат отопри.

Кирька усмехнулся, оставил стажера и направился в угол к птичьей клетке, накрытой потрепанным покровцем. Когда парчовая крестообразная тряпица была снята, Самсон с изумлением увидел внутри клетки телефонный аппарат. На дверце клетки висел замочек.

— Ценность великая, — пояснил дьячок, — вот и бережем от воров. Сейчас отопру, и телефонируйте.

Фалалей расхохотался.

— Ну что, удивился, братец, — спросил он у стажера, — такого небось в своей Казани не видывал. А у нас и не такое узришь. Откуда в этой ветхой храмине телефон? Отвечаю: батюшка здешний опростился по толстовскому образцу, оставил свою семью княжескую да служит народу. Ну, а родственнички позаботились о том, чтобы был здесь телефон. Провели, иногда у Кирьки о здоровье батюшки справляются. Сам-то не желает знаться с родней. Вот так-то.

Фалалей просунул руку в дверцу птичьей клетки, исхитрился извлечь наружу трубку и завопил:

— Барышня, алло! Барышня! Соедините меня с гимнастическим залом «Титан», номер 5714.

Как только связь установилась, фельетонист, брызгая слюной, зачастил:

— Дядя Пуд, дядя Пуд, это я. Как там у вас дела? Приходил? И что? Здорово! Ты хитрец, дядя Пуд! С меня причитается! Да жив я, жив, и в безопасном месте. Значит, могу выйти на свободу? А на один вопросец не ответишь ли? Есть у тебя атлет по имени Родион? Нету? Точно помнишь? Ты ничего не скрываешь? И не было? Ну ладно, ладно, не выдумывай, ничего я не вынюхиваю. Просто встретил здесь дамочку, говорила о своем братце, якобы он в «Титане» тренируется. Вот я о тебе и вспомнил. Врала, значит. Ну ладно. Бывай, завтра приду на твой триумф.

Фалалей оторвал трубку от уха и опустил руку вниз.

— Ну что? Что? — заторопил его Самсон.

— Нету у него никакого Родиона. Может, и врет. А кое-что полезное я узнал. Хитрец дядя Пуд. Пообещал моему маньяку Матвееву, что я вернусь. И вместе с ним выпил водочки. А в водочку подмешал снотворного. Теперь мой мучитель спит. Значит, можно безопасно двигать на улицу.

— Не особенно обольщайся, — встрял неожиданно Кирька, — снотворные, если с водкой, то действуют недолго. Проснется он скоро.

— Эх, черт рыжий, не мог промолчать, — Фалалей досадливо скривился, — никакого утешения от тебя не дождешься, слишком много знаешь.

— Многая знания — многая печали, — изрек, опустив в притворной скорби глаза, отец Киприан.

— Время еще есть, — упрямо повторил Фалалей, — а мне не терпится ринуться в бой. Сейчас позвоню мадмуазель Мадлен.

Самсон густо покраснел.

— Алло! Алло! Барышня! Да черт бы вас побрал, где вы?! Алло! — завопил вновь Фалалей, пытаясь засунуть вторую руку внутрь клетки, к рычажку, чтобы разбудить телефонистку. — Ну наконец-то! Барышня! Сию же минуту соедините меня с квартирой мадмуазель Жене, номер 2518. Алло! Мими! Душечка! Ангел мой! Наконец-то я до тебя добрался! Ты была? Да-да, я не смог, и Самсончик тоже. Он здесь, извиняется и передает тебе пламенный привет. Мы оба виноваты. Да-да, свиньи препорядочные. Но исправимся. Клянусь. Да, я понимаю. Нет-нет, я Самсона плохому не учу. Клянусь всеми фибрами. Ты узнала что-нибудь? Говори. Так, так, ясно. Я вечный твой раб. Да, нет. И Самсон тоже. Да, хорошо, сейчас передам. Самсон, иди сюда, возьми трубку.

Пунцовый стажер поднялся со скамейки и шагнул к клетке. Он приложил к уху телефонную трубку и злобно глянул на друга. Тот и не думал отходить, он явно желал подслушивать.

— Самсон Васильевич, — услышал стажер милый голос с легкой хрипотцой, — вы здоровы?

— Да, вполне, — ответил сипло Самсон.

— Успеете ли вы сегодня на мессу?

Самсон едва не задохнулся от волнения.

— А во сколько месса начинается?

Фалалей захохотал и вернулся к столу, налил себе в стакан наливки.

Самсон, услышав, что месса начнется, когда ему будет угодно, опустил трубку и передал ее хмурому Кирьке.

— А я-то думал, здесь люди православные собрались, — с обидой сказал отец Киприан.

— Брось, Кирька, — осклабился Фалалей, — знаешь, что у нынешней молодежи мессой называется? Блудилище, вот что!

Отец Киприан недоверчиво посмотрел на Самсона и перекрестился.

— Ну, коли так, то это дело богоугодное.

— А я думаю, надо срочно действовать, — Фалалей яростно почесал стриженый затылок, — конкурс неумолимо приближается. А главная претендентка по-прежнему нами не изучена.

— Так что же сказала мадмуазель Жене? — холодно поинтересовался обиженный Самсон.

— А сказала она, — разулыбался Фалалей, — что, по ее сведениям, эта Жозефинка снимается в киноателье Дранкова. Ну, знаешь, думский фотограф, преуспевающий делец. Его фотографии и в «Times» брали, и с французским «Illustration» связь наладил.

— Неужели мы потащимся в ателье?

— Да, но не потащимся, а помчимся! — заявил Черепанов, шныряя глазами по углам.

— А ты не забыл, что нас ищет полиция? — заканючил Самсон. — И непонятно, за что. А если уж Мими знает о Жозефинке, то и полиция наверняка тоже. Вот устроит там засаду на тебя. Заодно и меня прихватят. А я не хочу сидеть в кутузке всю ночь.

— Понимаю, — фельетонист с силой хлопнул по плечу стажера, тот даже вздрогнул от неожиданности, — всю ночь ты хочешь лежать в постельке Мадлен. Простите, отче, за дерзкий язык мой.

— Бог простит, — лапидарно ответил отец Киприан.

— Не тушуйся, Самсон Васильевич, успеешь на мессу, обещаю, — заявил Фалалей и бросился к рядам облачений. — Кирька, рыжий черт, давай быстрее нам одежду поповскую. Пойдем благословлять новое искусство.

Кирька захихикал и охотно принялся перебирать рясы и кацавейки. Достал и валенки в галошах.

Минут через десять обескураженный Самсон поправлял куколь на своей голове. На плечи ему давило ватное пальто, из-под которого торчали полы черной рясы и блестящие носы галош. Самсон чувствовал себя неловко в монашеском одеянии, в то время как стоящий напротив Фалалей, сурово взирающий на него, облаченный в старую поповскую рясу и крепкое пальто с широченными рукавами, вид имел весьма величавый.

— Все одно ваша одежонка мокрая, — объяснил извиняющимся тоном Кирька, — а высохнет, пришлю в редакцию. Но и вы не забудьте монашескую рясу к утру вернуть, ее мне приятель сбросил: заехал из Тихвинского монастыря на денек погостить, да, видно, и загулял в мирском облачении.

Оглаживая молодую рыжую бороду, захмелевший благодетель давал последние наставления Фалалею: шапки с головы не снимать, не позорить церковный сан бритой головою, бороду прикрывать воротником — для священнослужителя больно коротка. В крайнем случае говорить, что расстрига.

— Ладно, бегите, благословляю вас, — он перекрестил заблудших овечек.

Но овечкам покинуть ризницу удалось не сразу: дверь медленно приоткрылась, и Кирька согнулся в поясном поклоне. Его примеру последовали и флиртовцы.

В проеме двери появились хорошо пошитые сапоги, поддевающие парчовый подол, и отороченные мехом подолы еще двух юбок, а также подол длинной шубы.

В губы склоненному Самсону ткнулась благоухающая мужская рука с перстнем, и густой баритон распорядился:

— Идите с миром, дети мои.

Уловив краем глаза движение справа, Самсон, не разгибаясь, прокрался за Кирькой и Фалалеем к выходу. Только в зальце с печкой он выпрямился и бесшумно прикрыл за собой дверь. Закрой он ее мгновением раньше, возможно, он бы успел услышать ласковый вопрос батюшки:

— Василий Игоревич, вы действительно хотели бы опроститься?