Чернее ночи

ГЛАВА 13

Азеф постучал в дверь условным, известным ему заранее стуком, и она почти сейчас же бесшумно растворилась. В глубине тускло освещенной прихожей стоял невысокий человек в наглухо застегнутом темном сюртуке. Белоснежный стоячий воротничок плотно охватывал его шею, подпираемый темным в светлый горошек галстуком. Высокий интеллигентский лоб подчеркивался гладко зачесанными назад волосами. Небольшая каштановая бородка, аккуратные усы, со свисающими над уголками рта заостренными кончиками, дымчатые очки, оседлавшие прямой, правильной формы нос... Именно таким увидел впервые Сергея Васильевича Зубатова Евно Азеф, увидел и сразу подумал: а ведь это он, именно он, тот неизвестный друг и благожелатель, который вел с ним переписку последние два года и к которому Департамент полиции настоятельно посоветовал явиться в первые же дни пребывания в Москве.

— Господин Раскин? Евгений Филиппович?

Голос Зубатова был мягок и бархатист и звучал скорее утвердительно, чем вопросительно:

— Проходите же... Я вас жду...

Он протянул гостю небольшую холеную руку и сразу же отдернул ее, когда понял, что Азеф собирается пожать ее, еще не войдя в прихожую.

— Нет, только не так, не через порог, уважаемый Ев-гений Филиппович. Не будем ссориться, хотя бы с самого начала...

А когда Азеф поспешно переступил порог и они обменялись вежливыми рукопожатиями, приятно улыбнулся, показав красивые белоснежные зубы. Затем отступил к оклеенной дешевенькими обоями стене, пропуская гостя мимо себя в глубь квартиры:

— Так проходите же, проходите... Добро пожаловать в первопрестольную, в нашу матушку-Москву...

Тяжело ступая и стараясь не задевать широкими, массивными плечами стены узкого коридорчика, который вел к двери в гостиную, Азеф последовал приглашению Зубатова. И тут же отметил про себя: а квартирка-то дешевенькая... Видать, прижимист господин начальник московской охранки. Мог бы конспиративку держать и поприличнее, соответственно положению.

Квартира действительно была из недорогих. И хотя в гостиной было все, что для нее полагалось: стол, буфет с посудой, диван и мягкие кресла, тюль и гардины на широком, давно не мытом окне, пара пейзажей на унылых стенах, — все здесь казалось каким-то бутафорским, как на сцене прогорающего провинциального театра. Не спасал положения и большой плюшевый медведь, брошенный на диван так, как будто им только что играл живущий здесь ребенок, а дорогая, инкрустированная перламутром шахматная доска на подоконнике казалась здесь чужой, случайно попавшей сюда из совсем иного, живущего совсем иной жизнью далекого мира.

Азеф остановился посредине комнаты, всем своим видом демонстрируя ожидание развития событий и готовность им подчиниться. Зубатов легко и изящно обошел его и сел на диван рядом с плюшевым мишкой, одновременно сделав рукою жест, приглашающий Азефа садиться в кресло напротив.

— Так вот вы какой, господин Раскин, — сказал он, не сводя внимательного взгляда с устраивающегося поудобнее в кресле Азефа.

Да, симпатии с первого взгляда этот человек не вызывал. Рыхлая, расплывшаяся фигура казалась неряшливой, несмотря на новенький, добротного материала (в елочку), сшитый у дорогого портного костюм. Волосы стрижены коротко, под бобрик, приплюснутые виски подчеркивали большие, с мясистыми мочками, оттопыренные уши, прямо из-под которых оплывали толстые, расширяющиеся вниз жирные щеки. По-негритянски вывернутые, чувственные губы подпирали плебейски толстый, приплюснутый нос. И все лицо было отечное, желто-серое, как у человека, страдающего заболеванием внутренних органов. Но в выпуклых, почти вытаращенных темных глазах Азефа светилась завораживающая притягательная сила, в них были уверенность и спокойствие, которые невольно передавались собеседнику, заставляя его забыть неприятную, почти отталкивающую внешность Азефа и внушая к нему даже нечто подобное симпатии.

И Зубатов вдруг поймал себя на том, что симпатизирует этому человеку, любуется им: как любуются такими уродливыми на первый взгляд собаками, как французский бульдог или бассет.

«Да он, пожалуй, еще и гипнотизер», — подумал Зубатов, поймав себя на том, что начинает уже испытывать на себе подавляющее влияние Азефа. И сейчас же внутренне воспротивился этому.

Он, которого подчиненные и начальство считают честолюбивым, властным и смелым, умным и рисковым, любящим играть с огнем и выдвигать неожиданные, оригинальные идеи, он, начальник Московского охранного отделения, фактически хозяин всего охранного дела в России, подчиняется воле какого-то секретного сотрудника?

И, собрав свою волю, он уставил взгляд в нацеленные на него полные странного блеска глаза Азефа. Теперь они молча смотрели в глаза друг другу, это продолжалось несколько секунд, и, когда Зубатов уже почувствовал было, что слабеет и Азеф вот-вот сломит его, тот шумно, как загнанная ломовая лошадь, выдохнул всей своей широкой, похожей на подушку грудью и отвел взгляд. Плечи его сразу опустились, он весь обмяк, и лицо вдруг стало жалким и заискивающим, как у проигравшего, побежденного и сдающегося на милость победителя.

Зубатов тоже перевел дыхание, внутри все ликовало, он победил, победил, как это уже бывало много раз в подобных поединках с господами революционерами: нет, он не ломал их волю, он щадил их, и они понимали, что не могут противостоять ему, понимали и, отпущенные на свободу — успокоиться и обдумать, что делать дальше, возвращались к нему укрощенными, но не обиженными, не оскорбленными.

Азеф, или сидящий теперь перед ним Евгений Филиппович Раскин, — иное дело, кстати, надо напрочь забыть, стереть из памяти его настоящее имя: Раскин, только Раскин... Даже в этом он должен помнить о своем подчинении ему, Зубатову. И это хорошо, что секретный сотрудник Раскин — не какой-нибудь интеллигенствующий слюнтяй. Да, он груб, он корыстолюбив, но это тоже сильные черты характера, на которых можно уверенно играть...

И Зубатову вдруг вспомнились строки из формуляра Евгения Филипповича Раскина, переданного Департаментом полиции в его Московское охранное отделение. Агент был передан по-честному, со всеми характеристиками, собранными на него с 1893 года, с июня, когда он был официально зачислен в секретные сотрудники Департамента полиции. Заграничная агентура Рачковского, перепроверявшая тогда студента Азефа, отмечала, что «как человек он не принадлежит к числу хороших, надежных друзей, злопамятен, мстителен, любит зло подтрунивать над недостатками чужих и близких, способен на все, если это ему выгодно...».

Что ж, в положительные герои господин Раскин явно не годился.

«Впрочем, на эту роль он и не претендует». — усмехнулся про себя Зубатов и опять повторил вслух, раздумчиво:

— Так вот вы все-таки какой, господин Раскин...

Азеф набычился, выставя вперед узкий лоб. и это можно было понять и как подтверждение, дескать, да, я — вот такой, и как демонстрацию задетого самолюбия, мол, каков есть, таков и есть!

Но Зубатов решил на этот раз пренебречь его эмоциями.

— Итак, господин Раскин, — сухим, деловым голосом начал он заранее продуманную беседу, — с этого дня вы поступаете в полное распоряжение Московского охранного отделения. Мои коллеги из Департамента полиции высоко оценивали ваше усердие. Впрочем, как вам известно, это нашло и достойное материальное отражение.

Азеф угрюмо кивнул, уловив в тоне Зубатова начальственные нотки — будущее в подчинении этого холеного российского барина его никак не устраивало, не в этом виделась ему его судьба, не к этому он стремился, поспешно покидая Ростов с чужими деньгами, не об этом мечтал, предлагая свои услуги Департаменту полиции. Нет, роль рядового секретного сотрудника была не для него.

Но Зубатов словно читал его мысли:

— Последние два года я имел возможность следить за вашей работой и понял — вас нельзя больше оставлять на попечении этих полицейских чинуш, этих тупиц из Департамента, способных погубить, утопить в казенщине даже самые гениальные умы, когда-либо рожденные для охранного дела.

Угрюмое, окаменевшее лицо Азефа смягчилось, в темных, выпуклых глазах сверкнуло любопытство...

«Э-э... да он еще и позер», — привычно отметил все это Зубатов и продолжал развивать нащупанную линию.

— Именно поэтому я добился передачи сотрудничества с вами мне, мне и только мне. Не скрою, из всех секретных сотрудников Департамента я считаю вас самым талантливым и самым перспективным и буду польщен, если отныне вы будете работать только со мною, не как с начальником, а как с коллегой, соратником по общему делу.

Азеф довольно засопел: вот так-то, теперь можно и разговаривать. А вслух произнес, подражая украинской мове:

— Зачем идти к пану секретарю, когда есть пан голова.

— Совершенно верно, — поддержал его Зубатов. — Если бы все строилось у нас на народной мудрости, сколько ошибок в этой жизни мы благополучно бы избежали! Не так ли, господин инженер?

И это обращение попало в точку. Инженерный диплом, этот первый шаг к новой жизни, прекрасной жизни-мечте, наполнял душу и сердце сына местечкового портного безграничной гордостью. И то, что сам начальник московской охранки видит в нем дипломированного инженера, человека своего круга, не могло не польстить его душе, истерзанной многолетними сомнениями, неудовлетворенными желаниями и грозившими не сбыться мечтами.

Одна солидная немецкая фирма предлагает мне хорошее место в Нюрнберге, — как бы к слову небрежно обронил Азеф. — Им нужен инженер моей специальности...

— Евгений Филиппович, Евгений Филиппович, — тут же ласково укорил его Зубатов. — Давайте начинать нашу дружбу с откровенности: мы знаем об этом предложении, но считаем, что здесь, в России, вас ожидает куда более блестящая карьера, чем на чужбине. И к вашему приезду мы кое о чем для вас постарались. Как вы, скажем, отнесетесь к месту инженера в московской конторе Всеобщей электрической компании? Хороший оклад, положение, членство в «Обществе вспомоществования лицам интеллигентных профессий», знакомства с цветом московской интеллигенции, а?

Азеф прикрыл веки, чтобы не выдать своего волнения: вот она, Мечта, сама идет к нему прямо в руки! Что скажет теперь отец, чуть не проклявший его за то, что он не стал выбиваться в ростовские торгаши, которых любой пьяный офицер мог принародно отодрать за пейсы! Что скажут соседи, эти голодранцы, в нищете своей потешавшиеся над Неудачником Фишелем и его вечно голодным семейством!

— Конечно, — продолжал тем же ласковым тоном Зубатов, — поскольку уровень теперешней вашей работы будет куда выше, чем был у вас в Германии, казенное жалованье вам тоже будет соответственно повышено... так сказать, авансом.

Последние слова Зубатов произнес как бы вскользь, решив вдруг из психологического озорства проверить, как будет реагировать на такое торгашество новоявленный господин инженер, но Азеф только кивнул, показывая, что относится к делу со всем пониманием и серьезностью. И это было последним штрихом его образа, почти сложившегося уже в уме начальника московской охранки.

— Вы сообщили, что сблизились в Берне с Житловскими, — внезапно заговорил уже совсем по-другому, по-казенному сухо и деловито, Зубатов.

— Я поддерживаю с ними отношения еще с 1894 года, — ответил в тон ему Азеф. — Считаюсь членом «Союза русских социалистов-революционеров за границей». Только...— Он иронически скривился: — Это не организация, а одно лишь название. Несколько самовлюбленных болтунов, старающихся держаться подальше от любого конкретного дела.

— И от ваших постоянных призывов к террору они, конечно же, были в ужасе?

— Не сказал бы, — возразил Азеф. — С теорией террора они согласны, пока не заходит речь о постановке конкретных актов. Тогда их уже ни на что не подвигнуть.

— И все же... как вы считаете, если взяться за дело серьезно, с должным размахом, с необходимым техническим отношением... можно ли все же поставить громкое... я имею в виду политически громкое... дело?

Взгляд Азефа был тяжел, лицо непроницаемо. Зубатов не мог и предположить, что творилось сейчас в тяжелой некрасивой голове сидевшего напротив него инженера Раскина. Узкий лоб, словно стальной щит, скрывал его мысли от начальника московской охранки.

Молчание длилось с минуту, и наконец тяжелые челюсти Азефа шевельнулись, он облизал пересохшие, по-негритянски вывернутые, толстые губы:

— Я найду нужных нам людей, — услышал Зубатов внезапно охрипший голос своего секретного сотрудника, — людей, готовых на все.

Сергей Васильевич одобрительно кивнул. Сколько раз за последние годы, мечтая о полной реформации охранно-сыскного дела, он приходил к мысли о том, что он называл про себя «двусторонней политикой», «политикой кнута и пряника», и одной из сторон этой политики был террор. Это с его подсказки Азефу советовалось призывать к переходу «от теории к практике», от теоретических споров к постановке боевых акций, к замене дискуссионных кружков боевыми группами, к ставке на боевиков, а не на «массовиков»-агитаторов, к постановке динамитных мастерских, а не к отправке транспортов нелегальной литературы.

Для этого нужны были люди энергичные, отчаянные, беспрекословно выполняющие приказы своих руководителей и не сомневающиеся в правоте того, что они делают. А таких руководителей, надежных, преданных делу охраны, предстояло подобрать и тщательно проверить самому Зубатову.

«И тогда, — размышлял Сергей Васильевич, наедине с самим собою, — мы вызовем вас, господа революционеры, на террор и раздавим!»

Он понимал, что это будет игра с огнем и вторая сторона его «двусторонней политики» — то, что он пока еще тщательно продумывал, взвешивая риск, на который собирался пойти этак через годик или два. Но пока говорить об этом было рано, тем более — Азефу, так презирающему (по внушению из Департамента) «массовиков» и «теоретиков».

Разговор продолжался без малейшей паузы, и если бы Зубатов смог сейчас заглянуть в душу Азефа, то увидел бы в ней ликование: да, переход от одного столетия к другому, от девятнадцатого века к двадцатому был для инженера Раскина таким победоносным, что, если бы кто-нибудь предсказал ему это, он не поверил бы ни за что: никакие карты не могут лечь так хорошо для начала хоть и опасной, но дерзкой и сулящей крупнейшие выигрыши игры.

Они, Азеф и Зубатов, были словно рождены друг для друга.

— Я был уверен, что не ошибаюсь в вас, Евгений Филиппович, — понизил голос Зубатов, не сводя испытующего взгляда с остающегося бесстрастным, как у каменной курганной бабы, некрасивого лица своего собеседника. — Мы несомненно обопремся на вашу помощь, но только не сейчас, в таком деле нельзя спешить, надо действовать наверняка.

Азеф кивнул. Спокойная уверенность Зубатова показывала, что все, о чем он говорит, продумано и реально в осуществлении, и это вселяло уверенность в том, чем им предстояло заниматься вместе к их обоюдной выгоде.

— В Москве вы пока что человек чужой, неизвестный, можно сказать — провинциал, хоть и провели несколько лет за границей. Но Европа — это Европа, Россия — не Германия и не Швейцария, извините уж, Евгений Филиппович, меня за труизмы... то бишь, ба-нальности.

Азеф согласно хмыкнул, давая понять, что внимательно слушает своего визави.

— Так что первой вашей задачей будет устроиться в нашей первопрестольной, осмотреться, освоиться и людей посмотреть, и себя показать. Мы вам, естественно, поможем, подскажем, в случае нужды — убережем, да и на людей нам нужных выведем, слава Богу, не зря казенное жалованье получаем. Впрочем, вы и сами человек уже опытный, осмотрительный, кое о чем, как вы нам сообщали перед отбытием из-за границы, и сами уже обеспокоились.

— Житловские дали мне кое-какие рекомендательные письма...

Азеф сунул руку во внутренний карман, достал оттуда и протянул Зубатову пачку исписанных убористым почерком мятых листков.

Зубатов, не сумев скрыть охватившее его при виде непрезентабельности чувство брезгливости, с беглой небрежностью проглядел письма и вернул Азефу.

— Что ж, адресовано все это персонам, нам известным — руководителям «Союза социалистов-революционеров» Господа Житловские рекомендуют вас наилучшим образом. И слова нашли нужные: верен идеалам, глубоко сочувствующий, берется за конкретные дела... ну и все такое, чтобы здешние господа революционеры приняли вас как соратника... Лучшего и пожелать нельзя, Евгений Филиппович.

В словах Зубатова звучало уважение: да, действительно похоже, что в Евно Азефе он до сих пор не ошибался. И вдруг кольнуло сомнение: а так ли прост, как думается, сидящий сейчас перед ним громоздкий, такого неинтеллигентного вида человек? Одна ли простая корысть толкнула его в 1893 году в объятия Департамента полиции. Помнится, в докладе о нем ростовских охранников говорилось, что он при всем его корыстолюбии и «современной нужде» «человек неглупый и весьма нронырливый» и «будет очень дорожить своей обязанностью». До сих пор ростовцы оказывались правы. Но только ли корыстолюбие определяет линию жизни Евно Азефа? Или за этим есть и еще что-то, пока ему, Зубатову, неведомое, непознанное и непонятое?

«Ничего, — мысленно успокоил себя начальник московской охранки, — теперь он у нас здесь, под руками, присмотримся поближе, разберемся, не такие орешки раскалывали... — И тут же подумал: — А все-таки до чего же похож этот человек на каменную курганную бабу из южнорусских степей. Лицо плоское, ни мыслей, ни эмоций, две-три фразы почти за час встречи. А ведь, судя по его донесениям из Германии, человек не глупый, не трусливый, но осторожный и предусмотрительный... Что ж, для первой встречи, пожалуй, хватит».

Он встал, давая понять, что пришла пора расставаться, и Азеф последовал его примеру, неспешно подняв из кресла свое тяжелое, грузное тело.

— Был очень рад познакомиться с вами, Евгений Филиппович... теперь уже очно, — протянул ему руку Зубатов и, когда она утонула в жирной ладони Азефа, вдруг спохватился, будто забыл сказать еще что-то важное...

— На днях у вас должен состояться, можно сказать, дебют. Что-то вроде первого бала у девушки на выданье. Вы получите приглашение от писательницы Немчиновой. Фигура среди народовольцев известная, держит литературно-политический салон... Люди собираются у нее самые разные. Курят и спорят до одури, большие доки в революционной теории. Тема ближайшего собрания — мировоззрение Михайловского, народники за него, как вам известно по заграничным кружкам, стоят горою.

Зубатов сделал многозначительную паузу, и взгляд его стал повелительным.

— И вам, Евгений Филиппович, предстоит выступить в этой дискуссии: защищать Михайловского от марксистов...

— Но... — лицо Азефа дрогнуло, и Зубатов впервые увидел на нем что-то вроде растерянности...

—Мы знаем, Евгений Филиппович, что в теории вы не сильны, да и не стремитесь к ее познанию, но...

Он развел руками, выражая одновременно и сочувствие, и неотвратимость выступления на диспуте у Немчиновой.

— ...лучшего момента для вхождения в нужную нам среду в ближайшее время пока не предвидится. А насчет текста вашего выступления — не извольте беспокоиться. У нас, слава Богу, хватает на службе и бывших народников, и бывших марксистов. Память у вас, как нам известно, хорошая, а уж над текстом наши теоретики потрудятся. Будет и смело, и свежо, и искренне. Успех у слушателей я вам гарантирую!