Чернее ночи

ГЛАВА 22

И опять был мрачный, полутемный кабинет директора Департамента. И опять холеное, породистое лицо Лопухина в мертвенном свете настольной лампы казалось зеленым. И опять Зубатов стоял у окна, разглядывая что-то из-за пыльной шторы на темной петербургской улице. Но на этот раз объятий навстречу Азефу он не распахивал и не устремлялся к нему навстречу.

— Вы опять опаздываете, господин Раскин! (Не дружеское, почти ласковое «Евгений Филиппович», как обычно, а сухое, казенное — «господин Раскин».)

— Насколько я помню, господин Зубатов, вы однажды учили меня этому, как одному из правил конспирации, — не остался в долгу Азеф. — А теперь осмеливаетесь мне выговаривать...

Он стоял почти у самого порога, лишь перешагнув его и прикрыв за собою тяжелую, обитую войлоком и кожей звуконепроницаемую дверь. Судя по встрече, садиться сегодня в кресло ему никто предлагать не собирался.

Ну ничего, господа хорошие, сейчас вы у меня получите за все сразу, давая волю давно поднимающейся в нем ярости, решил он про себя, не дожидаясь приглашения и демонстративно топая, подошел к креслу, стоящему напротив стола директора Департамента и развязно плюхнулся в пего так, что под тяжестью его громоздкой фигуры, жалобно застонали пружины.

При этом он бросил вызывающий взгляд на побледневшего от такой наглости Зубатова, затем точно такой же взгляд на хранящего невозмутимое спокойствие Лопухина.

Несколько секунд прошло в гробовом молчании. Первым, так и не отходя от окна, скрестив руки на груди, заговорил овладевший собою Зубатов:

— Мы взяли Крафта, — как ни в чем не бывало сообщил он.

— Знаю, — отрезал Азеф, чувствуя, что все в нем напрягается к предстоящей схватке.

— Мы взяли Мельникова, — продолжал подчеркнуто монотонно Зубатов.

— Знаю, — еще раз отрезал Азеф, тут же переходя в контратаку. — И еще вы взяли множество людей, с которыми я встречался в поездках по России. Вы взяли фельдшерицу Ремянникову, на квартире которой я часто бывал, и тех, с кем я с ее помощью поддерживал контакты. Вы делаете все, чтобы провалить меня, господа. Лишь Гершуни удалось ускользнуть от вас и в этот раз — и то из-за ваших неумех-филеров. — Голос его набирал силу, становился все резче: — Мы же договорились, что без моего согласия вы не будете производить аресты, а вы, я вижу, задались целью погубить меня и делаете для этого все, что только можно. Нет, господа! Так дальше дело не пойдет, так мы с вами не договаривались. Брошу все к чертям собачьим, уеду в Австралию, в Южную Америку, а вы катитесь к... матери!

И вдогонку этой фразе загнул такое рыночно-ростовское, что аристократ Лопухин брезгливо скривился, а интеллигент Зубатов от удивления невольно открыл рот.

— Ну вот, вы уже и обиделись, господин Раскин, — после короткой паузы заговорил Зубатов уже гораздо мягче, — нервишки расшалились, понимаю, трудно. А тут еще этот дурачок Крестьянинов с его разоблачениями вылез...

— С Крестьяниновым я разберусь сам, — продолжал грубить Азеф. — А вы лучше разберитесь с вашим идиотом Павловым. Тоже... раскаявшийся грешник: надоело, видите ли, ему быть собакой-провокатором, к «честной жизни», мол, вернуться хочет... А все потому, что старший филер его обидел, пятерку за службу недодал!

Он теперь уже не рычал, как вначале, а скорее ворчал, и ворчание его постепенно переходило в брюзжание, как бы открывая путь к перемирию.

Первым ступил на этот путь Лопухин.

— Мы арестовали группу террористов, ставивших покушение на его высокопревосходительство фон Плеве, — как о чем-то будничном, рутинном сообщил он вдруг, и опять, как при первой встрече, Азеф увидел в его глазах откровенный интерес.

— Григорьев и его невеста госпожа Юрковская рассказывают очень интересные вещи, о которых мы до сих пор не знали, — как бы продолжил мысль Лопухина Зубатов, отходя наконец от окна и располагаясь в свободном, рядом с Азефом, кресле.

— Больше того, что сообщал в Департамент о них я, им рассказать нечего, — изобразил Азеф изумление. — И дату теракта, и как он будет ставиться. Вот их, я понимаю, не брать вы уже не могли. Это, правда, нужно было сделать еще раньше, так, чтобы и в этом случае на меня не пало ни малейшей тени...

— Вы опять об этом, — досадливо поморщился Зубатов. — Признаю, мы частенько совершаем ошибки — то поспешим, то опоздаем, то не того возьмем, то ну-ного... как, к примеру, Гершуни, — упустим...

— Кстати, Евгений Фишелевич...

От удивления густые брови Азефа изогнулись крутыми дугами: аристократ Лопухин впервые назвал его по имени-отчеству, пусть даже не по-настоящему, а назвал!

А Лопухин, умело пользуясь замешательством собеседника, продолжал уже с нажимом:

— Из показаний арестованных, я имею в виду Григорьева и госпожу Юрковскую, нам стала понятнее роль Григория Андреевича Гершуни, так сказать, командующего Боевой Организацией Партии социалистов-революционеров, генерала БО, которого вы, Евгений Фишелевич, если верить поступившим от вас сведениям, принимали за второстепенное лицо... Ошибочно!

Последнее слово было произнесено жестко и в то же время так, что за него можно было при желании ухватиться как за спасательный круг.

«А топить все-таки не хотят, сволочи», — понял Азеф.

— Вы же знаете, господа, какой Григорий Андреевич опытный конспиратор и какой он бывает... неожиданный! Эти взлеты фантазии, бесконечные импровизации, принимаемые в самый последний момент, неожиданные решения... И если уж, как вы признаете, ошибки допускает даже такая опытная организация, как наш Департамент, то уж мне, одиночке, окруженному врагами, находящемуся постоянно под угрозой смерти, ошибиться-то и не самый страшный грех...

Лопухин и Зубатов многозначительно переглянулись, словно Азеф подтвердил какую-то их общую, невысказанную и неизвестную ему мысль.

— Так вот, Евгений Фишелевич, хочу в связи с этим вас и позабавить, — продолжал снисходить до разговора с проштрафившимся секретным сотрудником директор Департамента. — Его высокопревосходительство Вячеслав Константинович заявил нам с господином Зубатовым, что будет держать у себя на столе фотографию убийцы Сипягина Гершуни до тех пор, пока этот господин не будет наконец арестован.

— И еще к вашему сведению, Евгений Филиппович, — дружелюбно продолжил Зубатов, — получено распоряжение разослать приметы господина Гершуни по всем розыскным учреждениям империи и к этому обещание — за арест преступника пятнадцать тысяч рублей премия!

На лице Азефа появилась издевательская улыбка.

— Ну вот, господа хорошие, доигрались! — не стал скрывать он злорадства. — Дважды выводил я вас уже на Гершуни, и каждый раз вы его упускали, хотя могли получить совершенно бесплатно, так сказать, по долгу службы...

— Бесплатно? — иронически оборвал его Зубатов и, слегка наклонившись в сторону Азефа, заговорил актерски наигранным шепотом:

— А не с вами ли мы, дорогой Евгений Фишелевич, не так давно не сошлись в цене относительно Григория Андреевича? Вы, помнится, заломили за его выдачу пятьдесят, напоминаю, пятьдесят, а не пятнадцать тысяч рублей! Или не изволите припомнить?

Но теперь уже взять Азефа было не так-то просто.

— Эх, господа, господа! Речь идет о столпах империи, может быть, даже о самой особе государя императора, а вы торгуетесь, как местечковые евреи на ростовском базаре! Да будет вам, Гершуни, будет! — быстро перешел он от снисходительного тона к надрывно-клятвенному, заметив, как нахмурились в ответ на его слова Лопухин и Зубатов...

Расстались в конце концов по-хорошему. Зубатов еще раз попенял Азефу на некоторые его «странные умолчания» в сообщениях в Департамент, Азеф, в свою очередь, опять упрекнул Департамент в том, что охранники играют его жизнью и совершенно его не берегут. Но кое-что обговорили и по-деловому, без эмоций. Правда, расставаясь со своим полицейским начальством, Азеф уносил ощущение, будто что-то в их отношениях изменилось, появился ледок, что ли...

Зубатов же в те дни, а именно 1 марта 1903 года, писал Ратаеву, которому суждено было очень скоро стать начальником Азефа в заграничной агентуре:

«...он был нам полезен, но меньше, чем могли ожидать, вследствие своей конспирации, — к тому же наделал много глупостей, — связался с мелочью, связи эти скрывал от нас, теперь эту мелочь берут, а та, того гляди, его провалит. Он теперь все время около провалов, ходит по дознаниям, и не будь прокуратуры, с которой мы спелись, скандал давно произошел бы».

Но Сергей Васильевич, собираясь отправить за границу поставленного под сомнение секретного сотрудника и передав его известному бонвивану Ратаеву, сообщал об Азефе далеко не все.

Разве мог он рассказать, например, как бесцеремонно инженер Раскин заткнул ему рот в кабинете Лопухина всего лишь несколькими фразами о каких-то совершенно вроде бы незначительных особах — Крестьянинове и Павлове?

Студент Николай Крестьянинов, идеалист, решивший посвятить жизнь борьбе против самодержавия, с Азефом встретился в конце 1902-го или в начале 1903 года, когда тот в единственном числе представлял весь Петербургский комитет социалистов-революционеров. Кроме него, в комитете никого не было, а вести партийную работу в Петербурге заграничный «общепартийный центр» требовал.

И Азефу, и Департаменту полиции волей-неволей такую работу пришлось ставить, благо, что у Зубатова уже был накоплен опыт организации разного рода «подпольных» кружков и групп, отправки и получения транспортов нелегальной литературы и т. п.

Как бы там ни было, но судьбы Азефа и Крестьянинова в определенный момент соприкоснулись: перед Иваном Николаевичем оказался бледный молодой человек с пылающим взглядом, порывистый, весь куда-то устремленный. И с первых же минут встречи он страстно заговорил о своей готовности принести жизнь на алтарь Свободы, о решимости пожертвовать собою во имя Революции.

Азеф слушал его молча, не сводя тяжелого взгляда своих темных, гипнотизирующих глаз с лица идеалиста-романтика. То, что перед ним был не провокатор, он не сомневался — Зубатов такого наивного юнца ему бы для проверки не подсунул, да и зачем Зубатову было теперь проверять инженера Раскина на таких мелочах?

Оставалось только правильно использовать порывы молодого человека и его романтические устремления.

«Но только не в терроре, — размышлял про себя Азеф. — Для этого он еще не созрел. Слишком интеллигентен, изящен... Бледное, благородное лицо... И все же в будущем может пригодиться».

— Революция — это тяжелая и неблагодарная работа, — заговорил он голосом мэтра-учителя. — И право войти в ряды героев-революционеров надо заслужить, пройдя не одно испытание, господин Крестьянинов... Так ведь вы назвались? Настоящее ваше имя я пока не спрашиваю...

— Но у меня одно, Иван Николаевич, настоящее, — пролепетал Крестьянинов, не сводя восторженного взгляда с первого увиденного в своей жизни настоящего профессионального революционера и пытаясь разобраться в охвативших его противоречивых чувствах. Эта встреча, как потом вспоминал он, запомнилась ему навсегда.

— Так вот, Николай, — уже другим, без всякой высокомерной снисходительности голосом заговорил вдруг Иван Николаевич, и лицо его осветилось дружеской улыбкой. — Для начала попробуем вас в работе с массами... С них, именно с них надо начинать всю работу, готовить из них взрывчатую смесь, а там — искра, хорошо поставленный теракт — и взрыв!

Крестьянинов, готовый заранее на все, что ему прикажет сейчас этот необычный, хладнокровный и сильный человек, согласно кивнул.

— Итак, Коля, — совсем уже по-товарищески продолжал Иван Николаевич, — сейчас я вам дам один адресок, вы его запомните, а послезавтра по нему и отправитесь. Познакомитесь с кружковцами — они все рабочие, поймете, чем дышат, а потом уже, со следующего раза и приступите к занятиям...

...Расходились с собрания кружка поздно — кружковцам Крестьянинов понравился своей искренностью, пылкостью, он весь горел, подобно бенгальскому огню, и искры этого огня были способны, казалось, осветить самые темные, самые мрачные души. И кружковцам казалось, что к ним явился не студент-пропагандист, каких они уже перевидали немало, а светлый, святой проповедник, помогающий очищаться от всего скверного, что окружало их ежедневно в беспросветной тоске фабричной жизни.

Нового пропагандиста провожали всей группой, выводя из трущобных переулков петербургской окраины. При этом постепенно рассеивались, пропадая поодиночке во мраке подворотен и проходных дворов.

— Осторожно, не оступитесь... здесь выбоина, а теперь — левее, по краю лужи, тут воды по колено, — заботливо предупредил Николая Павлов, один из кружковцев, решивший проводить нового пропагандиста дальше всех.

— И то, — заговорил он, когда они наконец остались наедине. — Одного только неверного шага хватит, чтобы оступиться и поломать всю жизнь.

В голосе его была тоскливая задумчивость, и Крестьянинову показалось, что Павлова мучает что-то очень сокровенное, тяжестью лежащее у него на сердце. Он замедлил шаги в ожидании разговора по душам, которого, судя по всему, искал его новый знакомый.

«За этим ведь я сегодня и пришел, — с удовлетворением подумал Николай. — Иван Николаевич мне это и поручал... «Познакомьтесь с кружковцами, поймете, чем дышат...»

Честно говоря, там, на собрании кружка, ему удалось с людьми только познакомиться, а вот понять — чем дышат... И он уже переживал свое фиаско, все больше убеждая себя, что пропагандиста из него не получится, ведь общего языка с рабочими ему найти сегодня, несомненно, не удалось. И вдруг... открывается возможность поговорить хотя бы с этим странным Павловым, ни слова не произнесшим за весь минувший вечер, хмуро сидевшим в углу, лишь изредка бросая оттуда на пропагандиста быстрые взгляды.

Шли по мощенной неровным булыжником, без тротуаров, скользкой после недавнего дождя окраинной улочке, еле освещенной тусклым светом редких фонарей. Ноги то и дело скользили. И вдруг Крестьянинов взмахнул руками, пытаясь, поскользнувшись, удержать равновесие и не упасть. И сейчас же почувствовал, как его поддержала твердая рука Павлова.

— Спасибо, товарищ, — поблагодарил его Николай. — Если бы не вы, шлепнуться бы мне сейчас прямо в грязь носом...

— Ничего, господин Крестьянинов, — откликнулся Павлов. — От этой грязи еще отмыться можно, а вот...

Он не договорил, словно хотел что-то сказать и передумал. Но Николая задело его обращение.

— Господин... Почему — господин, товарищ Павлов? — с недоумением обернулся он ко все еще поддерживающему его рабочему и увидел, как тот поспешно отвернулся.

— А потому, что и вы мне не товарищ, и я вам... — глухо, продолжая прятать лицо, заговорил Павлов и вдруг тихо, почти шепотом добавил: — Провокатор я, господин Крестьянинов, в полиции служу, вот кто я, а не товарищ!

Николай резко сбросил его руку со своего локтя:

— Да как же... как же это так — провокатор?

— И весь кружок наш из таких, как я! — раздирающим душу шепотом продолжал торопливо, словно боясь, что не хватит сил договорить, Павлов. — А что? Рубли-то на дороге не валяются, их вона как фабричному-то зарабатывать приходится. А тут — посидишь вечерок в компании — пиво, бублики-баранки, самоварчик, умного человека послушаешь, брошюрки там, листовочки получишь... Сдашь их назавтра старшему сыщику — вот тебе и целковый. Так раз за разом, один к одному — и вашему благородию душевное облегчение — вроде бы как при деле, и нашему брату приработок... Всем и хорошо!

— И вы... вы... — отшатнулся от него потрясенный Николай, — смеете мне еще все это рассказывать... Так спокойно и... бесстыдно!

— Э, нет, господин Крестьянинов, — не изменил тона Павлов. — Другому бы не рассказал. А вам вот... решился. Человек вы такой оказались... Ну, чистый, что ли, верующий во все то, чему служите, вроде апостолов Христовых. С открытым сердцем, с душой своей чистой к нам, темным и подлым, идете, а мы к вам, как Иуды искариотские... Да вы не останавливайтесь, топать нам еще с версту, не меньше, пока из наших краев выберемся. И на меня так не смотрите, как на христопродавца, что ли...

— Да вы сами же себя с Иудой сравнить изволили, — пролепетал Николай, потрясенный признанием Павлова, и вдруг взорвался: — Ну, а мне вы зачем все это рассказываете? Почему?

— А потому, что надоела мне эта жизнь собачья, паскудство все эго, — зло сплюнул на мостовую Павлов. — Жалко мне вас стало, ни за грош ведь загубят жизнь вашу молодую. Сколько уж таких вот, как вы, мотыльками на наш огонек прилетало... Попорхает и пырх! Крылышки-то и вспыхнули. А Сергей Васильевич Зубатов уже другой огонек зажигает — для другого печальника народного. Да что наш кружок...

Он придержал Николая за локоть и остановился, оглядываясь по сторонам. Улица была пуста. Лишь желтые блики фонарей, покачиваемых слабым ветром, скользили туда-сюда по мокрым булыжникам.

— Рыба-то с головы гниет, господин Крестьянинов, — почти прильнул к лицу Николая Павлов и продолжал быстрым шепотом: — Охранникам о вашей партии все, брат, известно, есть у вас кто-то из главных. Ваши думают, что все шито-крыто, а в охране смеются... Вот, например, сегодня слышал я, что склад электрических принадлежностей у вас есть — «Энергия»... и храните вы там оружие, литературу. Охранное его не арестует, потому что там сидит уже кто-то из агентов, значит, ваше оружие и литература никуда не убегут...