Чернее ночи

ГЛАВА 25

Новый начальник, Леонид Александрович Ратаев Азефу понравился сразу же. В своей уютной, по-холостяцки безалаберной парижской квартире он встретил Азефа, как старого знакомого. Впрочем, они и были старыми знакомыми — еще по Петербургу, который Леониду Александровичу пришлось оставить отнюдь не по своей воле, за границу его выставил — с глаз долой! — сам Плеве.

Дело в том, что Вячеслав Константинович фон Плеве, его высокопревосходительство министр внутренних дел Российской империи был службист. Еще при Александре II, будучи товарищем прокурора во Владимирской губернии, а затем в Туле, он обратил на себя этим внимание начальства. Но взлет его карьеры начался после того, когда он сумел попасться на глаза и понравиться самому императору, когда тот приезжал в Переславль-Залесский на поклон праху Александра Невского. Повышения по службе пошли одно за другим: прокурор Вологодского окружного суда, товарищ прокурора Варшавской судебной палаты, прокурор столичной судебной палаты, директор Департамента полиции, сенатор, товарищ министра внутренних дел, другие высокие посты и должности и, наконец, с 1902 года, после убийства Синягина, министр!

По вступлении в должность он тут же принялся наводить порядок. И в унаследованном им министерстве, как говорится, полетели головы. В том числе и голова Ратаева, тянувшего лямку по ведомству министерства внутренних дел с 1882 года, а в Департаменте полиции с 1897 года, сначала чиновником особых поручений, а затем и начальником Особого отдела, то есть направлял политический сыск во всей империи. Естественно, что на него новый министр должен был обратить внимание — на одного из первых. Лопухин и Зубатов, продолжавшие оставаться в закостенелой в консерватизме полицейской среде «чужаками» и раньше других своих сослуживцев «принявших» нового министра, постарались представить Ратаева новому руководству таким, каким он был на самом деле.

— Да, — признавался он, — человек он опытный и знающий. За столько лет службы по сыскной части прошел огни, воды и медные трубы. Но...

И дальше перечислялись «но», отнюдь не украшающие Леонида Александровича: бонвиван, любитель красивой жизни, светский лев, театрал и кафешантанщик, дон-жуан и попросту — бабник, душу в дело не вкладывает — не до этого ему, занят собою и своими личными делишками.

«Корнет Отлетаев» — смачно влепил ему литературную кличку интеллигент Зубатов, а аристократ, потомок косожского князя Редеди Алексей Александрович Лопухин только брезгливо морщился при упоминании об этом своем подчиненном.

Когда же соответственно настроенный министр назвал господина Ратаева «пятном» на Департаменте, судьба «корнета Отлетаева» была решена: в те времена ссылали не только в Восточную Сибирь, но и в Париж. Там и оказался в должности заведующего заграничной агентурой Леонид Александрович, до крайности обиженный па своих коллег-интриганов в отдельности и на весь Департамент и все министерство во главе с Плеве в целом.

Впрочем, Париж, как известно, не оставляет в душе и сердце места для мрачных настроений и черных дум.

— Ба, ба, ба! Сам Евгений Филиппович! — распахнул навстречу Азефу объятия Ратаев.

Они обнялись и расцеловались как старинные друзья. Ратаев был в изысканном шелковом халате. Был полдень, за окном ярко сияло зимнее солнце, но Леонид Александрович явно только что встал. От него пахло кофе и коньяком, лосьоном и крепкими мужскими духами, волосы были еще мокры после утренней ванны.

Он провел гостя в комнату, служившую ему кабинетом. Ничто здесь не выдавало занятий хозяина. Легкомысленная, гнутая, позолоченная мебель, фривольные статуэтки на высоких изящных, красного дерева подставках, изящные козетки, кушетка с разбросанными по ней шелковыми подушечками, пуфики и ломберный столик с бутылкой шампанского посредине — все это подходило бы больше какому-нибудь богатому бездельнику, прожигателю жизни, чем той должности, которую доверили за границей Леониду Александровичу Ратаеву.

— Давненько же мы с вами не виделись, дорогой Евгений Филиппович! — добродушно посетовал Ратаев, усаживаясь за ломберный столик и отодвигая бутылку с его середины. — Да что же это вы стоите? В ногах, как говорят у нас на Руси, правды нет... Присаживайтесь, прошу...

Азеф посмотрел вокруг, прикидывая, куда бы поместить свое тяжелое тело, и, поколебавшись, осторожно опустился на край кушетки.

— Не беспокойтесь, выдержит, — заметив его колебания, озорно подмигнул Ратаев. — Кушетка рассчитана на двоих, а француженки бывают такие помпончики, такие пышечки, что, я вам скажу, пальчики оближешь.

И чмокнул пухлыми алыми губами, прищелкнув при этом пальцами.

— А как в отношении шампанского? — и он опять озорно подмигнул Азефу.

— Избави Бог! — скривился тот. — Терпеть не могу эту кислятину, да и здоровье...

И он приложил пухлую руку к своему внушительному животу, упакованному в просторный шерстяной жилет.

— А я уж... извините...

Ратаев встал, подошел к изящной, сверкающей хрусталем горке, достал оттуда высокий бокал и вернулся на место.

— Кутнуть тут довелось вчера в приятной компании, ну и... — весело объяснил он, потягивая шампанское. — За все в этой жизни надо расплачиваться... Уф!

Сделав последний глоток и переведя дух, он отставил бокал подальше и посерьезнел:

— Вот теперь можно и о делах, Евгений Филиппович, о делах поговорить и пожурить вас немножечко, попенять слегка. Не возражаете?

— Помилуйте, Леонид Александрович? Чем же этаким я перед вами провинился? Сведения вам направляю регулярно: и социалистов-революционеров освещаю, и социал-демократов. А что с мая по сентябрь не проявлялся... так оглядеться же мне надо было после России, связи восстановить и наладить. Вот теперь мы с вами и начнем работать по-настоящему, как в былые времена, когда вы на меня не обижались. Так пенять будем или поработаем?

— Вот таким вы, Евгений Филиппович, мне всегда нравились, бодрый, энергичный, — похвалил его Ратаев. — Бывало, сами так и шли вперед, так и рвались, даже сдерживать приходилось, чтобы от провала уберечь...

Говоря это, он машинально наполнил бокал шампанского и поднес ко рту. Сделав пару глотков, зажмурился от удовольствия и покачал головою, словно укоряя самого себя:

— Завидую я вам, Евгений Филиппович, не пьете... А тут, словно пожар внутри, сил нет терпеть... Так, может, за компанию, а?

Веки его были полуопущены, но щелочки глаз остры, как бритвы.

«Не на того напал», — подумал Азеф со злорадством: приемы этого старого полицейского волка ему были давно известны, в деле политического сыска, а в этом году исполнялось десятилетие с того дня, когда Евно предложил Департаменту свои услуги по освещению «кружка в Карлсруэ», инженер Раскин тоже мог себя считать далеко не профаном. И теперь ему было ясно: Ратаев явно что-то знал и проверить это что-то хотел через Азефа, но заходил издалека, крутил, и, значит, это было что-то важное.

— Да и вы, Леонид Александрович, в последнее время, похоже, приустали, ни просьб у вас ко мне, ни поручений. Или не о чем уже меня и спрашивать, не на что нацеливать? Получается, что зря вроде бы и казенные суммы проедаю. Нет, Леонид Александрович, такая жизнь не по мне, не могу я без дела сидеть, закисаю от тоски, вы же меня знаете, — решил запустить пробный шар Азеф.

— Гм... пожалуй, — задумчиво протянул Ратаев, но Азеф уже почуял: за этой задумчивостью уже стоит заготовленный заранее вопрос.

— Вот тут кое-какие слухи до меня дошли, Евгений Филиппович, — неторопливо и вроде бы без интереса заговорил начальник заграничной агентуры Департамента, — будто бы объявился где-то в здешних краях некий Сазонов Егор. Не знавали ли такого среди эсеров, а? Случайно, может быть?

— Ах, вот оно что! — внутри у Азефа все напряглось. Дело действительно серьезное, если вышли на Егора!

Но предупредить противника — значит проиграть ему наперед. И Азеф теперь уже был предупрежден.

— Егор? Сазонов? — задумчиво, словно силясь вспомнить переспросил он. И еще через минуту отрицательно качнул своей тяжелой некрасивой головой: — Нет, слыхать о таком слыхал, а вот видеть не приходилось. Впрочем, если это так уж важно, то знаком с братом его — с Изотом. С Изотом Сазоновым, тоже... из боевиков.

— А разве не важно, что приезжает этот самый Егор за границу, и до меня доходят сведения, что готовится им ни много, ни мало, а покушение на самого его высокопревосходительство господина министра внутренних дел Вячеслава Константиновича фон Плеве!

Теперь лицо Ратаева было полно тревоги и возмущения, и Азеф поспешил надеть такую же маску.

«А ведь самое интересное, — подумал он, — что нам обоим хотелось бы, чтоб душа господина министра покинула бы этот бренный мир как можно быстрее — и все равно, с чьей помощью!»

— Такого вы, Евгений Филиппович, ничего не слыхали?

— Н-нет, — опять отрицательно покачал головою Азеф и тут же поспешил добавить: — Но как только встречусь с Изотом, обязательно разберусь, в чем дело, Леонид Александрович. Можете на меня положиться.

И подумал: «Поздно, господин Ратаев, птичка улетела. Егор вот уже несколько дней в России, и именно по тому делу, о котором до вас кое-что дошло». И тут же про себя усмехнулся: «Кое-что? Кое-что — еще не значит что-то. Отряд Савинкова продолжает поход против Плеве — все боевики в Петербурге. На этот раз дело не должно сорваться. За дезертирство Савинкову хорошо всыпали. Пришлось ему предстать перед руководством партии, объяснили ему, что руководитель БО не мог приехать в назначенные дни в Россию из-за большой занятости партийными делами. Письма же не доходили потому, что сам Савинков напутал с адресами. И, отправляя Савинкова опять в Россию, было решено послать с ним для моральной поддержки Ивана Каляева, его старого друга, революционера опытного, прошедшего испытания тюрьмами и ссылками».

На этот раз Плеве не спасет ничто!

Мысли неслись бешено, как всегда, когда Азефу надо было принимать немедленное и важное решение. Собственно, ради него он и явился сегодня к Ратаеву, явился, чтобы подготовить себе алиби, если бомбисты Савинкова выполнят в Петербурге поставленную перед ними задачу и Плеве будет убит. Алиби... ему нужно будет во что бы то ни стало иметь алиби для Департамента, как-то доказать, что он не только ничего не знал о готовящейся акции группы Савинкова, но и честно отрабатывал выплачиваемое ему полицейское жалование.

Плеве должен быть убит! Плеве должен быть убит! — стучало в мозгу, пока Азеф добирался до квартиры Ратаева. Иначе... Иначе все то, чего он, Азеф, добивался целых десять лет и наконец достиг, может рухнуть в одночасье. Ему было уже известно, что «массовики» развернули наступление на Боевую Организацию, обвиняя боевиков и самого Азефа в растранжиривании партийной кассы. С другой стороны раздавались уже и голоса, требовавшие сместить «генерала БО» и заменить его человеком, более инициативным. Упоминалась и кандидатура на этот важный пост — Серафима Клитчоглу, причастная к делам Боевой Организации еще во времена Гершуни. Женщина она была решительная и способная на все.

Известно было уже Азефу и то, что мадам Клитчоглу создала где-то на Юге России свой собственный боевой отряд и отправилась вместе с ним в Петербург — тоже «в поход на Плеве». Времени поэтому было терять нельзя, надо было действовать, и как можно скорее...

... — Что же касается покушения на Вячеслава Константиновича, — продолжал Азеф, дав Ратаеву время допить очередной бокал, — то я и пришел к вам сегодня, чтобы поговорить на эту тему... Дело в том, Леонид Александрович... что у меня есть по этому вопросу кое-какие сведения.

Полу-хмельное, благостное выражение мгновенно слетело с лица Ратаева, он весь напрягся и подался вперед, буравя Азефа абсолютно трезвым, настороженным, как у цепного пса, взглядом. Будучи опытным ловцом крамольников, он не спешил, выжидал, пока Азеф приоткроет свои карты. И выжидание это давало ему возможность скрыть противоречивые чувства, сталкивающиеся сейчас в его душе: сорвать покушение на Плеве, о подготовке которого Азеф, похоже, что-то собирается сообщить и тем самым заслужить благорасположение министра, выйти из опалы и вернуться на хорошую должность в Департаменте, — или скрыть от Департамента сообщение Азефа, не придав ему значения, и тогда расчет с его гонителем будет полный и справедливый! Эта дилемма все больше захватывала его, и, решая ее, он не замечал, что и Азеф, в свою очередь, старается и тоже никак не может принять какое-то свое решение.

— У меня есть сведения, что на Вячеслава Константиновича ставит теракт Серафима Клитчоглу, — наконец решительно отбросил колебания Азеф.

— Серафима Клитчоглу?

Мгновения понадобились цепкой памяти бывшего начальника Особого отдела Департамента полиции Российской империи, чтобы выхватить из глубин прошлых лет данные об этой профессиональной революционерке, да, особа решительная, энергичная и действительно опасная. Он фыркнул, как ищейка, взявшая след, и решил уточнить:

— По нашим заграничным делам мадам Клитчоглу не проходит. Или она недавно прибыла сюда из России?

— Мадам Клитчоглу со своими боевиками уже в Петербурге, — отчеканил Азеф и с наслаждением отметил замешательство, мелькнувшее на лице своего начальника: теперь все было расставлено по своим местам. Он отдает Департаменту Серафиму Клитчоглу и ее отряд и тем предупреждает это покушение на министра, доказывая Департаменту свою преданность, свое старание, и обеспечивая себе тем самым своеобразное алиби для того покушения, организованного им самим с использованием отряда Савинкова и Каляева, покушения, которое заставит заткнуться всех его врагов, всех подлых интриганов в Партии социалистов-революционеров. — И пришел я к вам сегодня, Леонид Александрович, с предложением, — продолжал чеканить фразы Азеф. — Мы выезжаем с вами в Петербург, и там я отдаю вам мадам Клитчоглу и ее людей. Без меня Департаменту ее все равно не взять, будете искать, как иголку в сене, только время упустите. Я же берусь найти ее и показать филерам.

Ратаев вылил остатки шампанского себе в бокал, рука его дрожала, но не от алкоголя, нет. Ему вдруг показалось, что они с Азефом поменялись местами, что не он, дворянин, полицейский чиновник Ратаев, диктует свою волю этому местечковому еврею, а, наоборот, Евно Фишелевич Азеф использует его в каких-то своих, неведомых Ратаеву, целях. Он инстинктивно, всем нутром чувствовал это, но это было только чувство, ощущение, ничего логически обоснованного, ничего конкретного...

— И вы точно знаете... обо всем этом... ну, о Клитчоглу? — спросил он, чтобы выиграть хотя бы несколько секунд для принятия решения.

Азеф мрачно усмехнулся:

— Если вы мне не доверяете, я буду вынужден, извините, снестись напрямую с Алексеем Александровичем Лопухиным, ибо дело слишком серьезно, государственной важности!

— Ладно, вы правы, Евгений Филиппович, нам с вами надо ехать в Петербург, — принял решение Ратаев. — Я сегодня же пошлю шифротелеграмму в Департамент и запрошу разрешение на наш срочный выезд по делу чрезвычайной важности.

Он тоже принял решение, и оно было облегчено твердостью Азефа. В сущности, отступать Ратаеву было некуда — Азеф все равно информирует о покушении, готовящемся Серафимой Клитчоглу, Департамент, и в каком свете тогда предстанет он, начальник заграничной агентуры? Черт с ними, с Лопухиным, Зубатовым и самим Плеве... Тем более, что через год-полтора можно будет выйти в отставку, а за четверть века беспорочной службы полагается хорошая пенсия! Особенно если закончить службу таким блестящим аккордом!

...В Петербурге, после телеграммы Ратаева, их ждали с нетерпением: несмотря на туманность намеков, содержащихся в телеграмме из Парижа, в Департаменте поняли, что речь идет о постановке покушения на персону чрезвычайно важную, и призрак Террора уже маячил в здании Департамента, в его кабинетах и коридорах.

Ратаев не ошибался, когда чувствовал, что Азеф хочет использовать его в каких-то своих, непонятных ему, Ратаеву, целях. Евгений Филиппович убедил его, что во избежание каких-либо недоразумений по дороге (филеры же — полные идиоты и кретины, Леонид Александрович, не так ли? Могут ведь и задержать по дурости в пути, потеряем драгоценнейшее время!) им нужно ехать в Россию одним поездом.

Поколебавшись, Ратаев согласился, но поставил условие: только в разных вагонах!

Границы пересекли благополучно, а уж на территории Российской империи бывший начальник особого отдела Департамента полиции был почти так же всесилен, как и до своей ссылки в Париж. Азефу же его покровительство нужно было не случайно: он вез с собою большую корзину с динамитом, который «химики» из отряда Савинкова должны были использовать для изготовления бомб «для Плеве». Встречавшие поезд петербургские филеры помогли инженеру Раскину погрузить корзину на лихача и отправились докладывать, что Толстый прибыл благополучно и отправился куда-то по своим делам.

В Департаменте, как было условлено с Ратаевым, он появился только вечером и сейчас же был принят Зубатовым, уже информированным начальником заграничной агентуры о сути дела, потребовавшего срочного прибытия инженера Раскина в Россию.

— Значит, наш дорогой Евгений Филиппович начинает исправляться, — задумчиво констатировал Зубатов, выслушав сообщение Ратаева. — А я-то, честно говоря, думал: уж не придется ли поставить на нем крест — охоту к работе потерял, информирует все по каким-то мелочам, и что ни скажешь, сразу в обиду. Да и в Париже вас он с полгода ничем не баловал. Говорите — осваивался? Такой опытный сотрудник — и осваивался целых полгода, и где — среди своих, где каждый друг друга знает. А не вернулся ли он опять, так сказать, к «фигуре умолчания», за ним ведь такое уже подмечено было. Не кажется ли вам это, милейший Леонид Александрович?

Милейшему Леониду Александровичу это не казалось, и он был отпущен с благодарностью — по старой памяти развеяться после расчетливого и скупердяйного Парижа в привычной ему веселой петербургской богеме.

С Азефом Зубатов был по-деловому сух и тут же вытряс из него все, что Евно было известно о Серафиме Клитчоглу, ее отряде и ее планах. Оказалось, что те несколько часов, которые инженер Раскин провел в столице после приезда, даром им потеряны не были. Через отряд Савинкова, видевший в боевиках Клитчоглу не конкурентов, а боевых товарищей, он добыл нужные Департаменту имена, адреса, явки и пароли. И теперь, как понял Зубатов, был намерен, умыв руки, со стороны наблюдать за арестами.

Однако Зубатов смотрел на дело по-иному.

— Вы забыли, Евгений Филиппович, что я привык работать чисто, вырубать крамолу под корень. И Серафиме Клитчоглу дадим несколько деньков на дозревание, — объявил он свое решение Азефу.

— А Плеве? А Вячеслав Константинович? — раздосадованно напомнил ему Азеф, думая о том, что надо скорее, как можно скорее проинспектировать группу Савинкова и убраться, пока не поздно, за границу.

— Я ценю ваше беспокойство о жизни его высокопревосходительства, — с оттенком издевательства успокоил его Зубатов. — но это уж, дорогой Евгений Филиппович, наша забота. Столь высокую государственную персону мы охраним в любом случае. Вам же следует встретиться с мадам Клитчоглу лично, побеседовать, по-подробнее порасспросить, словом, поработать, выбрать все — до последней крошки, —- что за ней стоит. Словом, отработать должок, который за вами набрался в последние месяцы вашей заграничной жизни. Так как же? Договорились?

Азеф хмуро молчал, понимая, что оказался в ловушке.

— Хорошо, — наконец выдохнул он. — Только одно непременное условие.

— Какие еще условия могут быть между друзьями? — демонстративно обиделся Зубатов. — Помилуйте, Евгений Филиппович...

— А условие такое, — стоял на своем Азеф, — я встречусь с мадам Клитчоглу, покажу ее вашим филерам, узнаю от нее все, что можно узнать, но арестовывать ее вы будете подальше от меня... Например, когда отъеду в Москву — я хотел бы там хорошенько кутнуть, отдохнуть, развеяться — широко, по-московски.

— А разве мы вас когда-нибудь подводили под провал? Вспомните, наоборот, сколько раз вас предостерегали. Так будет и теперь. Договорились?

Расставание было с холодком, без взаимных симпатий. И уже через несколько минут после ухода Азефа Зубатов вызвал самого Евстратия Павловича Медникова, лучшего сыщика Департамента, ведавшего в нем всем «наружным наблюдением». Медникову он поручил «присмотреть» за инженером Раскиным — самому, лично, не привлекая никого из филеров охранного отделения.

Начав службу в полиции простым московским городовым, талантливый Евстратий дослужился до должности заведующего отрядом филеров Московского охранного отделения, а после того, как покровитель и ценитель его своеобразного таланта Зубатов был переведен в столицу и стал заведующим Особым отделом Департамента, перебрался вместе с ним в Петербург.

Зубатов верил ему, как самому себе, и поручал только самые ответственные дела.

— Не сомневайтесь, Сергей Васильевич, — заверил покровителя Медников. — Господин этот нам давно известен. Ловок, бестия, но уж постараемся...

А еще через несколько минут Зубатов был уже в кабинете директора Департамента.

— Ну и как он там, ваш «корнет Отлетаев»? — шутливо поинтересовался Лопухин. Однако, по мере того, как узнавал от Зубатова о боевиках Серафимы Клитчоглу, лицо Лопухина все больше мрачнело.

— Не нравится мне этот ваш инженер Раскин, впрочем, как и господин Ратаев. Похоже, что они хорошо спелись, два сапога пара.

— Можно сказать и так, — согласился Зубатов. — Тут я осторожненько поговорил с Раскиным, проверил, какие сведения он передавал за границей Ратаеву, и сравнил с тем, что Ратаев докладывал нам. И...

— Что — и? — насторожился Лопухин.

— Не все сообщает нам Леонид Александрович, не все, — почти выдохнул Сергей Васильевич. — То ли двойную игру ведет, то ли обиды на нас вымещает.

Лопухин покачал головой и задумался.

— Убирать надо его, мерзавца, пока он совсем к террористам не перекинулся, — решил он после некоторого раздумья дальнейшую судьбу Ратаева.