Чернее ночи

ГЛАВА 29

«Мэри Гонзалес, взятая нами горничная баронессы Миллер, показала: вечером, накануне своей смерти Никольский явился к баронессе. Я подала им самовар. О чем они разговаривали, не знаю — не слышала.

Потом Никольский ушел, забрав хранившийся в кабинете баронессы, которым он всегда пользовался, как своим, зеленый атташе-кейс. На следующее утро, около 8 часов, он пришел опять и принес кейс. Баронесса была еще в постели, но он прошел к ней в спальню, и они некоторое время о чем-то разговаривали. К утреннему чаю Никольский не остался, он очень спешил и ушел, оставив кейс в кабинете баронессы.

Около полудня к нам приехал господин Николаев, в последнее время часто бывавший у баронессы вместе с Никольским. Баронесса отдала ему зеленый атташе-кейс и еще какой-то желтый конверт. Когда господин Николаев покинул виллу, она сразу же вызвала начальника своей охраны Салеха, и Салех с несколькими охранниками куда-то уехал на «шевроле» баронессы. Потом от охранников я слышала, что они сопровождали господина Николаева до русского посольства и что им было приказано охранять его до той минуты, когда он переступит порог посольства.

С целью предотвращения утечки информации Мэри Гонзалес пришлось ликвидировать. Фелиция».

Профессор неодобрительно покачал головою — он не любил грязной работы, хотя считал, что избежать ее в деле, которым он занимался, практически нельзя.

Он перевернул шифрограмму вниз текстом и взялся за следующий листок.

«Наблюдатель номер четыре сообщил, что в интересующий нас день господин Николаев чуть позже полудня подъехал к проходной русского посольства, сопровождаемый темно-синим «шевроле» баронессы Миллер, и поспешно вошел в проходную с зеленым атташе-кейсом. Через полчаса он вышел из посольства уже без кейса и отправился, можно полагать, домой. Однако примерно через час вернулся в посольство и покинул его уже с привозившимся им ранее зеленым атташе-кейсом. Примерно через неделю он опять отвез кейс в посольство и по настоящее время оттуда его не забирал. Фелиция».

Профессор сдвинул брови: вести из Бейрута не радовали. Если коллекция Никольского уже в советском посольстве, для него, Профессора, она безвозвратно утеряна. Конечно, материала по Азефу у него хватает и так — публикаций по этой теме было в 20-х годах немало, интересных и разнообразных, и теперь, конечно, просто позабытых. Есть и копии кое-каких архивных документов...

Но, поймав себя на стремлении успокоиться, он возмущенно фыркнул: реальности, какая бы она ни была неприятная, надо смотреть в глаза — потеряно многое, очень многое, потеря и моральная, и политическая, и финансовая. В коллекции Никольского наверняка должны быть оригиналы документов малоизвестных или неизвестных вовсе, ценных и в научно-историческом плане, и как раритеты — на лондонском аукционе фирмы «Сотбис» за них отвалили бы немалые деньги. Но главное — вдруг там сохранились списки агентов Герасимова, вышедших, подобно Азефу и Малиновскому, на высокие, а то и на высшие посты и роли в российском революционном движении! В то, что Герасимов уничтожил формуляры и списки своих самых ценных агентов, Профессор не верил, не хотел верить — слишком умным, предусмотрительным и дальновидным был Александр Васильевич!

При этой мысли на душе стало немного легче, но главное сейчас было не поддаться панике, не опустить руки, действовать и только действовать! Интуиция подсказывала ему, что еще не все потеряно, что хоть один, пусть даже самый маленький шанс, но остался, и его надо использовать.

Он нажал кнопку интеркома и, услышав ответ начальника шифровальщиков, попросил его зайти.

...Кровавое воскресенье января 1905 года чуть было не смешало все планы Азефа. Даже его дисциплинированные, приученные к беспрекословному подчинению боевики заволновались, как охотничьи псы, почуявшие близкую добычу. Ситуация развивалась так, что теперь можно было бы поставить вопрос и о покушении на царя, перед дворцом которого несколько часов шла кровавая бойня. Если уж даже священнослужитель Георгий Аполлонович Гапон призывал в своих воззваниях: «Берите бомбы и динамит — все разрешаю! У нас нет больше царя!» — то цареубийство ставила на повестку дня сама жизнь.

Но без разрешения «генерала БО», без его указаний ни Савинков, ни Боришанский, ни даже Макс Швейцер менять утвержденные им планы не решались. Ждали, что в такой горячий, выгодный для террора момент Иван Николаевич примчится в Россию и возглавит готовых на все боевиков, отправляли Азефу в Париж призывы — немедленно приехать и «ковать железо, пока горячо», но ответом было молчание. Какие только мысли не приходили в горячие головы возбужденных событиями боевиков, какие только версии они не выдвигали, какие предположения не рассматривали, чтобы оправдать молчание своего кумира, этого «сурового террориста», «непреклонного революционера», как они влюбленно называли его между собой; никому, ни единому человеку не пришла мысль, что «генерал БО» просто трусил, просто боялся покинуть свое безопасное убежище в Париже и ринуться в кровавый хаос, охвативший было тогда Россию, начинавшую свою первую революцию. Охранка свирепствовала, в нее должен был вот-вот вернуться такой ас политического сыска, как Зубатов. После того, как его «рабочее движение», возглавляемое Гапоном, Шалевичем и Вильбушевичем, скомпрометировало себя связями с полицией и позорно провалилось, а политический сыск доказал свою беспомощность, в коридорах высшей власти вновь вспомнили слова покойного Плеве: «...вся полицейская часть, т. е. полицейское спокойствие государства в руках Зубатова, на которого можно положиться!»

И, вернись Зубатов в Департамент, начни профессионально, как это он умел, расследовать дело Плеве, свяжи в единый узелок ниточки, невольно данные в руки следователей Сазоновым, он непременно бы вышел на инженера Раскина и уж нашел бы возможность рассчитаться с ним за предательство.

Нет, при таких обстоятельствах Азеф появляться в России не собирался.

Один из исследователей «дела Азефа» писал о его парижских днях начала 1905 года:

«Этот «азартный игрок» человеческими головами, как рисовала, а порой и теперь еще рисует творимая легенда, в глубине души был жалким, физиологическим трусом, влюбленным в маленькие радости жизни и судорожно за них цепляющимся. Поэтому-то одна мысль о предстоящей поездке в Россию приводила его в подлинный трепет, бросала его в состояние настоящей истерики».

Сохранились и воспоминания о тех днях Ивановской (Тетушки):

«По какому-то неотложному делу я однажды зашла в квартиру жены Азефа. Толкнувшись в первую комнату и не найдя там никого, я заглянула в полуоткрытую дверь второй комнаты, рассчитывая там встретить хозяйку. Мелькнувшая перед глазами картина заставила меня быстро попятиться назад, но и в этот краткий момент память успела зафиксировать слишком многое. На широкой кровати, полуодетый, с расстегнутым воротом фуфайки, лежал откуда-то вернувшийся Азеф... Его горой вздувшееся жирное тело тряслось, как зыбкое болото, а потное дряблое лицо с быстро бегавшими глазами втянулось в плечи и выражало страх избиваемой собаки с вверх поднятыми лапами. Это большое, грузное существо дрожало, как осиновый лист (как я узнала впоследствии), только при мысли о необходимости скорой поездки в Россию».

Но теперь машина БО действовала и без своего «генерала». Савинков, трижды полупивший предметный урок, четко осуществлял в Москве намеченный план, опираясь при этом на своего старого друга Ивана Каляева, твердо решившего погибнуть, но достать бомбой великого князя Сергея Александровича. Покинуть свой отряд, ссылаясь на отсутствие Азефа, он на этот раз не посмел, тем более, что (из безопасного Парижа) Азеф давал о себе знать требованиями ускорить события.

«Вычислить», как сказали бы сегодня, Сергея Александровича для группы наблюдения (все тем же «извозчикам» и «разносчикам») не представляло никакого труда: после известной, организованной Зубатовым, монархической демонстрации рабочих и грандиозного молебна московский генерал-губернатор считал себя чуть ли не любимцем народа и ездил по первопрестольной и появлялся на людях без охраны.

Выходил на великого князя Иван Каляев дважды. В первый раз бомбу не бросил, увидев вместе с Сергеем Александровичем — в его карете — детей, решил, что не нужны напрасные жертвы. Во второй раз, 17 февраля, бомбу бросил. Великий князь был убит на месте.

И опять партия славила Ивана Николаевича, убившего самого великого князя. Он же великодушно отмечал роль в этом деле и Савинкова. Каляева его боевые друзья оплакали, по-русскому обычаю помянули... и продолжали молиться на Азефа. Молился на него (больше всех) и Савинков, позабывший свои прежние обиды.

Отныне авторитет Ивана Николаевича в Партии социалистов-революционеров был непререкаем.

И если раньше Савинков считал, что Иван Николаевич «как человек чрезвычайно тяжел и груб» и между ними не было «отношений никаких», то Азефа этого периода он вспоминал уже в других выражениях.

«Перелом в отношениях, — читаем мы в протоколе Судебно-следственной комиссии ПСР, — начался именно с дела Сергея. Когда после дела Сергея я приехал за границу, то увидел нечто совершенно противоположное тому, что видел до сих пор.

Азеф проявил необычную мягкость, необычную заботливость не только обо мне лично, но и обо всех нас. И тогда мне показалось, что я этого человека не понимал, что за грубой оболочкой скрывается совершенная душа. С тех пор наши отношения значительно улучшились, но никогда не достигали размера близкой дружбы.»

Да, изрядно перетрусивший тогда Азеф помягчал, это ему диктовало развитие событий, заставляющее готовить запасные выходы на всякий случай — а именно: поддержку боевиков против ЦК ПСР.

К пониманию ситуации пришел впоследствии и Савинков, правда, много позже, когда Иван Николаевич уже был разоблачен, как провокатор.

«Мне кажется, что все время я до известной степени был игрушкой в его руках, — каялся этот «охотник за черепами», — и не только в организационных отношениях. Он варьировал свои отношения в зависимости от личных целей, а потом пользовался моими отношениями к нему, как козырем в неизвестных случаях».

Стоят внимания и объяснения Савинковым секрета влияния Азефа на членов Боевой Организации:

«В отношении к товарищам он действительно бывал иногда суроват и резковат. И я думаю, что не ошибусь, если скажу, что большинство товарищей по отряду его не любили, а только чрезвычайно уважали и ценили. Но эту шероховатость и подчас даже отсутствие душевных движений мы себе объясняли тем, что — что же делать, на войне, как на войне — человек стоит во главе такого дела, и тут не до сентиментальности. Если к этому прибавить предпосылку, что он считался другом Гоца и другом Гершуни, и вообще другом и приятелем всех уважаемых в партии людей, то это все, что я мог бы сказать по этому вопросу...

...у меня всегда оставалось такое впечатление, что во всех практических вопросах он был на целую голову выше всех остальных. В теоретических вопросах он молчал. Теперь, конечно, многое нужно скинуть. Человек имел перед собой открытую шахматную доску, но тогда от нас это было скрыто».

Последней фразой Савинков, похоже, намекал, что Азефу были известны и планы БО, и планы Департамента полиции, отсюда и «открытая шахматная доска».

Так или иначе, великий князь Сергей Александрович был убит, и за его смерть заплатил своей жизнью истинный идеалист Иван Каляев. Но с другими частями намеченного в Париже плана террористических акций дело обстояло гораздо хуже.

Началось с того, что бежал из Киева Боришанский, направленный «на Клейгельса». Свой отъезд из Киева и появление в Петербурге Боришанский объяснил политической незначительностью порученного ему дела — особенно после убийства Сергея Александровича — и желанием принять участие в деле настоящем, в подготовке «поминок» по тем революционерам, которые 34 года назад заплатили своими жизнями за участие в убийстве Александра II (1 марта — по старому стилю — 1881 года).

Акция должна была состояться, когда в Петропавловский собор к гробу «убиенного» (в годовщину его смерти) должны были прибыть великий князь Владимир Александрович, генерал-губернатор Петербурга Трепов, министр внутренних дел Булыгин и товарищ министра внутренних дел Дурново.

Наблюдательная группа и без того большого, а теперь еще и усиленного боевиками Боришанского, отряда Швейцера работала, хоть и по старинке (все те же «извозчики» и «разносчики»), но довольно успешно. Макс Швейцер вникал в каждую мелочь.

«Молодой, красивый, на редкость смелый и бесстрашный, он был богат инициативой, крепок и вынослив, и если чем грешил, так это только молодой самонадеянностью», — пишет о нем впоследствии один из исследователей эсеровского террора, отметив, что «в своем сознании через «переулочек» террора он шел к широкому, массовому социалистическому движению будущего» и был одним из «тех немногих террористов, которые совершенно не поддавались на все попытки Азефа пропитать их пренебрежительным отношением к массам».

Будучи химиком по образованию, Швейцер взял на себя такое ответственное и опасное дело, как «снаряжение» бомб. И в ночь на И марта одну из петербургских гостиниц потряс взрыв страшной силы. Это была та самая, «единственная в жизни сапера» ошибка Макса Швейцера, считавшего, что как специалист он застрахован от нее больше любого другого члена своего отряда. Швейцер был разорван на куски. И хотя личность его установить полиции не удалось, были активизированы провокаторы, такие же, как инженер Раскин, секретные сотрудники, только куда более низкого уровня. На Петербург опустилась густая сеть полицейского сыска.

И один из провокаторов все-таки преуспел. Действуй боевики быстро и решительно, они сумели бы скрыться, бежать, бросив все, из Петербурга. Но они были деморализованы трагической гибелью своего командира и хорошо помнили о позорных бегствах с поля боя Савинкова. Жалко было оставлять и огромную, проделанную ими подготовительную работу к теракту, который затмил бы, если бы удался, все теракты, когда-либо осуществлявшиеся в России. К тому же они верили: вот-вот в Петербург к ним приедут из-за границы сам Иван Николаевич и его верный помощник Савинков. Приедут — помогут все исправить, наладить заново...

И безграничная вера в «генерала БО» их погубила: как всегда в минуты опасности, Азеф решил не рисковать собственной головой. Примеру учителя последовал и Савинков — они продолжали «задерживаться» в Париже, бросив деморализованный отряд Швейцера на произвол судьбы. Тем временем кольцо вокруг боевиков смыкалось. Полиция устанавливала их одного за другим и в самые последние дни марта произвела аресты. Были взяты все, кроме Доры Бриллиант, которой каким-то образом удалось скрыться.

Ультрареакционная газета «Новое время», верноподданнически отражая ликование полицейского начальства, назвала арест такой большой группы боевиков «Мукденом русской революции».

И опять обратимся к Савинкову, взявшему на себя роль летописца БО. Вот что писал он впоследствии об этом страшном политическом, материальном и моральном поражении и его последствиях для «дела террора»:

«...Впоследствии Боевая Организация никогда уже не достигала такой силы и такого значения, каким она пользовалась» (в период между убийством Плеве и петербургскими арестами).

Впрочем, на фоне разворачивающейся первой русской революции становилось все более очевидным, что искры индивидуального террора не способны зажечь массовое движение, вызвать в народе мощный революционный взрыв. Социал-демократы, большевики явно выигрывали в политическом соревновании с эсерами, сделав ставку на работу с массами, на массовость политического движения. Поняли это и в Партии социалистов-революционеров, в которой «террористическое крыло» стало заметно слабеть, зато набирали силу «массовики», направлявшие в Россию, особенно в деревню, опытных пропагандистов-агитаторов, нелегальную литературу и даже значительные партии оружия — в расчете на крестьянские восстания летом 1905 года. На первый план вновь стали выходить эсеровские писатели-пропагандисты, отодвинутые было в тень в минувшие годы Иваном Николаевичем и его боевиками.

В июле 1905 года, при переводе из Якутской ссылки в Енисейскую, удалось бежать Аргуновым, нелегально прибывшим в Москву. Слухи о подвигах Азефа до них доходили и в ссылке, но то, что они узнали в первопрестольной, их поразило.

«В Москве мы ознакомились, в общих чертах, с положением партийных дел, — писал в своих воспоминаниях Аргунов, — и, между прочим, с ролью Азефа в партии. Вместо скромного и пассивного Толстяка, каким он был до самых последних дней расставания в 1901 году, теперь высилась фигура «организатора дела Плеве», «князя Сергея» и пр. и пр.».

А при личной встрече в августе 1905 года Иван Николаевич, бывший Толстяк, подошел к Аргунову и снисходительно похлопал этого заслуженного и уважаемого в ПСР человека по плечу:

— Ну нет, Андрей Александрович... Было время, я был под вашим начальством, а теперь я вам начальство...

Он уже избавился от пережитых страхов: арестованные боевики из отряда Швейцера никого не выдали, на допросах молчали — недаром же их так тщательно отбирал и готовил в террор сам «генерал ВО». Каляев погиб на виселице, унеся все, что знал о «генерале ВО», в могилу. Погибшего при взрыве бомбы-самоделки Швейцера так и не опознали, имени его никто из арестованных не назвал. И дело великого князя Сергея Александровича, как и дело Плеве, так и осталось нераскрытым.

Ратаев, думающий теперь больше о том, как бы уйти в отставку с повышенной пенсией, был занят составлением обзора своей деятельности за годы пребывания в Париже и при встречах с Азефом не уставал говорить об этом, пересказывая ему уже написанное. Оперативная работа его интересовала постольку, поскольку нужно было все-таки посылать в Департамент хоть какие-нибудь донесения. И, встречаясь с Ратаевым, больше выведывал у разговорчивого «бонвивана» о делах Департамента и его заграничной агентуры, чем сообщал ему. Впрочем, все же сообщал. Например, о том, что в июле в Нижнем намечено провести совещания Боевой Организации, куда предполагает поехать и он сам.

Департамент отнесся к этому делу с интересом: в июне инженер Раскин появился в России и принялся за подготовку совещания. Нижний был наводнен филерами, которым Азеф одного за другим показывал участников совещания. Сам Азеф был известен, заранее показан приехавшим сюда филерам их начальством. Этого видного, хорошо одетого, респектабельного господина было велено не трогать ни в коем случае. Местные филера смотрели на него с завистью и уважением — их столичные соратники говорили, что этот вальяжный инженер получает за работу на Департамент большие деньги. Можно представить, что было бы с филерами, если бы они узнали, что только за 1905 год вальяжный господин, как инженер Раскин и Иван Николаевич — в одном лице, получил от БО, ПСР и Департамента на расходы 155 267 франков! Отчитался же в израсходовании всего 24 560 франков. Ну, как тут не вспомнить савинковское: крал!

Совещание в Нижнем, на котором предполагалось обсудить планы и роль БО в новой, революционной ситуации, складывающейся в России, практически было сорвано. Подождав, когда все ожидаемые участники соберутся и будут «установлены» филерами, Азеф вдруг объявил Савинкову, что заметил слежку и всем надо срочно разъезжаться. Началось почти паническое бегство и хорошо подготовленное преследование. Это была самая крупная (до сих пор) отдача инженера Раскина — почти вся Боевая Организация! И, как всегда, для самого себя им было обеспечено алиби.

По его словам, проезжая через Москву и встречаясь со старой народоволкой А. В. Якимовой, отбывшей 20 лет каторги за участие в подготовке убийства Александра II (она была «хозяйкой» лавки, из которой делался подкоп для взрыва проезжающей мимо царской кареты) и стремящейся вступить в БО, он заметил за ней усиленную слежку.

И, судя по всему, слежка последовала за нею в Нижний. Это подтверждалось хотя бы тем, что при поспешном отъезде из Нижнего Якимова была арестована прямо в поезде и снята с него во Владимире.

После отдачи участников несостоявшегося совещания в Нижнем инженер Раскин мог быть спокоен за свои отношения с Департаментом — деньги казенные он, в глазах полицейских чиновников, отрабатывал честно. И все же в глубине души его таился страх. Что отряд Швейцера был выдан провокатором, он знал от Ратаева, уже не скрывавшего от него своих секретов. Но кто этот провокатор и как глубоко он внедрен в партию или в Боевую Организацию, насколько он опасен для него, Азефа, разузнать он никак не мог, и это беспокоило его все больше и больше.