Чернее ночи

ГЛАВА 20

Профессор был в дурном настроении. Оно не покидало его вот уже несколько дней — политические игры па правительственном и межпартийном уровне становились все острее, дело явно шло к перетасовке карт. Вслух, официально, об этом пока не было и речи, претенденты па новые посты и министерские портфели еще только анализировали варианты конфронтаций и компромиссов, прикидывали возможность создания новых союзов и коалиций и цены, которые за это придется платить. И одной из ставок в их играх была его, Профессора, голова. Нет, никто не собирался расправляться с ним, как никто никогда не расправлялся и с его предшественниками. Тихая отставка с хорошей пенсией и удаление от одного из важнейших рычагов государственного механизма — вот и все. И уж потом, несколько лет спустя, конкуренты партии, на которую он проработал столько лет, тихо организуют утечку информации, свидетельствующей, что при бывшем руководстве политической спецслужбой были допущены серьезнейшие просчеты и ошибки, нанесшие значительный урон государству, словом, начнется на виду у всего мира перетряхивание грязного белья, будто у какой-нибудь спецслужбы оно когда-либо было не замаранным.

Правда, к тому времени Профессор будет уже вне досягаемости политиков — заведовать кафедрой новейшей истории какого-нибудь солидного университета, может быть, даже и зарубежного, и писать мемуары, заранее обреченные на то, чтобы стать бестселлером. Важно только, чтобы все было подготовлено к уходу со сцены заранее, чтобы на «черный день» было припасено кое-что существенное, не деньги, конечно, в нищете и бедности люди его положения еще никогда не умирали.

Негромкое жужжание интеркома прервало его мысли.

— Мадам Фелиция, шрф, — доложила секретарша.

— Пусть войдет, — негромко ответил он, настраиваясь на неприятный разговор с представительницей бейрутского центра своей службы: о том, что там произошло, он знал еще два дня назад из шифротелеграммы, содержание которой, если бы стало известно его политическим противникам, ничего хорошего его карьере не сулило.

Однако Профессор по своей натуре был боец и так просто сдаваться не собирался.

Фелиция вошла почти робко, осторожно притворив за собою обитую звуконепроницаемой тканью дверь, и остановилась у порога: бурный, взрывчатый характер шефа был ей достаточно известен.

— Ну? — вперил он в нее взгляд, не предвещающий ничего хорошего. — Что скажете, мадам?

Фелиция опустила голову:

— Дэвид убит...

— Это я знаю вот уже как два дня! — рявкнул Профессор и, схватив лежащую перед ним на столе шифровку, потряс ею в воздухе. — Черт знает что! И это называется — профессионалы, сотрудники лучшей спецслужбы мира! — Он в ярости выскочил из-за стола и забегал на своих коротких ножках по кабинету: — Какой-то выживший из ума старикашка расстреливает в упор опытнейшего агента-боевика, словно новичка-мальчишку! Не могут без шума добыть никем не охраняемые старые бумажки!

Он внезапно остановился перед Фелицией и приподнялся на носки.

— Что? Нельзя было их выкрасть? Или купить? Старик не устоял бы перед приличной суммой... Так что же? Я жду ответа, мадам! — И сразу же, не меняя тона, приказал: — Садитесь. Или предпочитаете разговор стоя... в память вашего партнера... — Быстро вернувшись к себе за стол и подождав, пока Фелиция займет место в кресле напротив, продолжал уже спокойнее: — Ну а теперь, мадам, рассказывайте, что у вас там произошло.

Фелиция несколько секунд молчала, теребя концы грубой черной косынки, покрывавшей ее голову. Грубо-шерстный черный свитер с высоким, похожим на валик, воротником, бледное, без обычного макияжа лицо — все это свидетельствовало о том, что она была в трауре.

— Так я жду вашего рассказа, мадам, — жестким голосом подстегнул ее Профессор.

— Ничего такого не должно было произойти, — заговорила наконец, не поднимая глаз, Фелиция. — Мы до последней минуты были уверены, что старик согласится продать нам свои бумаги, что он лишь торгуется, как обычно делается на Востоке, и будет торговаться до последнего момента...

— Но вы сообщали, что вокруг него крутился этот... советский... Николаев. Разве нельзя было предположить, что старик может передать эти бумаги... ему?

— Просто так? Бесплатно? — искренне удивилась Фелиция. — Живя на подачки баронессы Миллер, отказаться от целого состояния, которое мы ему были готовы предложить...

— Не «мы», а я! — раздраженно вырвалось у Профессора. — И запомните раз и навсегда: за бумаги Никольского заплатил бы я, из собственного кармана, а не наше многострадальное государство! И они стали бы моей собственностью, моей, и больше ничьей. Если же вам когда-нибудь придется давать кому-нибудь объяснения в связи с проваленной вами операцией в Бейруте... Впрочем... — Он вдруг устало махнул рукой: — Я постараюсь, чтобы до этого дело не докатилось. Продолжайте!

— Как вы знаете, к операции я подключилась позже Дэвида, — как бы оправдываясь, продолжала Фелиция. — Когда я вернулась в Бейрут, он проделал уже всю подготовительную работу: установил связи Никольского, осмотрел его жилище, встречался и говорил с ним самим и пришел к выводу, что бумаги свои он хранит где-то в неизвестном нам месте, а не в библиотеке, которая служила ему жилищем. Дэвид был уверен, что Никольский в конце концов продаст их нам или... — Она сделала зловещую паузу: — ...Будет вынужден рассказать нам, где они хранятся!

— Ну да, вы же умеете развязывать языки, — иронически согласился с нею Профессор.

— Нас учили делать и черновую работу, — демонстративно, с вызовом не заметила его иронии Фелиция. — Мы назначили старику последнюю встречу, чтобы достичь в конце концов коммерческого соглашения, — продолжала она. — Никольский согласился встретиться с нами у себя в десять часов утра. Накануне вечером он куда-то ушел и вернулся домой с зеленым атташе-кейсом, видимо, достал из тайника и принес в библиотеку бумаги, которые решил нам продать.

— И это вас успокоило, — язвительно отметил Профессор, — и вы даже не удосужились узнать, куда он ходил за своими бумагами!

Фелиция виновато опустила голову:

— Нам казалось, что в этом нет необходимости. И к тому же... у нас не так уж много в Бейруте надежных людей, а те, что есть, перегружены работой.

— Сейчас вы еще попросите прибавить вам жалованье за переработку, — все в том же тоне подал реплику Профессор. — Но я вас слушаю. К случившемуся мы еще вернемся...

— Мы приехали в начале одиннадцатого и вошли в дом. Первым шел Дэви, за ним я. К двери Никольского подошли, стараясь, чтобы не было слышно наших шагов. Дверь была неплотно прикрыта, и это насторожило Дэви. Он достал оружие, я тоже. Потом Дэви постучал.

— Кто там? — спросил Никольский из-за двери по-русски.

— Это я, Лев Александрович, — ответила я тоже по-русски.

— Кто? — переспросил он.

— Это я, мадам Седова, — продолжала я говорить по-русски.

— Мадам Седова? — густые брови Профессора приподнялись в недоумении.

— В тамошней русской колонии есть такая дама, — пояснила Фелиция. — Она, правда, живет затворницей, выходит только в церковь да на русское кладбище, где похоронены ее родные, но Никольский хоть изредка, но встречался с нею и знал ее... Мы рассчитывали, что голос ее он помнит плохо, тем более, что еще и глуховат...

— А Дэвид боялся, что его голос Никольскому не понравится?

Фелиция кивнула.

— Н-да... — осуждающе протянул Профессор, — выходит, что отношения со стариком у вас были испорчены заранее...

Фелиция опять кивнула и продолжала:

— Мы услышали за дверью какое-то движение, потом из глубины квартиры голос Никольского: входите, дверь не заперта...

Дэвид тронул дверную ручку, действительно — не заперто, резко распахнул дверь, и... сразу же выстрелы! Дэвида отбросило, он закрыл меня своим телом, но у Никольского была еще возможность... расстрелять и меня.

— Но, увидев женщину, он растерялся и стрелять не стал, — подсказал, что было дальше, Профессор.

— И тогда выстрелила в него я, — теперь голос Фелиции был ровен и обыден, словно она рассказывала о чем-то совсем заурядном и привычном. — Он упал. Дэвид был мертв. Я опустила его на пол и вошла в первую комнату, потом бросилась в соседнюю — зеленого атташе-кейса нигде не было. Тогда я вытащила из квартиры тело Дэвида, устроила его на переднем сиденье нашей машины и уехала. На выезде из тупика, где находится библиотека, мы чуть было не столкнулись с Николаевым, он ехал к Никольскому...

Мне кажется, Николаев понял, что Дэви мертв, — помедлив, продолжала она.

— А вас он не узнал?

— Он никогда раньше меня не видел. Кроме того, в Бейруте я всегда ношу большие черные очки и покрываю голову черной шиитской косынкой.

— Так где же теперь бумаги Никольского, черт побери?! — вдруг взорвался Профессор, словно только и думал об этом на протяжении всего ее рассказа.

Фелиция опустила голову.

...Я встал было из-за стола, собираясь ехать в посольство, как зазвонил телефон. Звонок его почему-то показался мне тревожным. Конечно же, сказывалось нервное напряжение — результат пережитых мною в это утро событий!

Помедлив, я осторожно снял трубку и поднес ее к уху, не говоря привычное «алло». На другом конце провода слышалось чье-то дыхание. Несколько секунд мы оба молчали, потом на другом конце провода все-таки не выдержали.

— Алло. Алло! — услышал я знакомый голос. Это была баронесса.

— Слушаю, Мария Николаевна, — отозвался я.

— Мои люди, охранявшие вас, говорят, что вы доехали нормально. Вы уж не обессудьте, что я забыла вас предупредить... Сами понимаете мое состояние... — Я услышал вздох: — Так что извините... Ради Бога, извините меня, господин писатель, я бы на вашем месте просто умерла от ужаса, если бы за мною через весь город гнались бандиты, как мои люди...

...Пограничники в проходной посольства встретили меня как дорогого гостя.

Я уселся на диванчик, положил кейс себе на колени и быстро набрал — сначала на одном, а потом и на другом кругляшах шифрозамков цифру 861. Крышка тихонько щелкнула и открылась, взгляду моему предстали коричневатые, изрядно потертые канцелярские папки.

От волнения у меня потемнело в глазах, бросило в жар, задрожали руки. Если передо мною были документы, относящиеся к «делу Азефа», — это действительно было настоящим богатством.

Никогда еще в своей водительской жизни я не заглядывал так часто в зеркальце заднего обзора, выискивая в тесном уличном автопотоке подозрительные машины. Никогда еще я не вел машину так стремительно и дерзко, как в этот раз. Никогда еще путь от посольства до дома, в котором жил, я не проделывал так быстро.

Я не стал загонять машину в гараж и, бросив ее у единственного нашего подъезда, кинулся к лифту.

К счастью, он был свободен и стоял внизу, иначе я просто взбежал бы на шестой этаж вместе с кейсом.

Ворвавшись домой, я запер дверь изнутри — и на ключ, и на цепочку, и даже на небольшой, скорее декоративный, чем действительно имеющий какое-нибудь серьезное значение, засов. И только усевшись перед раскрытым на моем письменном столе кейсом, перевел дух Я был в квартире один, наружная дверь заперта, браунинг Никольского, снятый с предохранителя, лежал у меня под рукой, и в его обойме, я знал, были еще патроны.

Папки в кейсе оказались строго пронумерованы, и на обложке каждой проставлены даты: годы, а в некоторых случаях и месяцы. Тут же отмечалось — по старому или новому стилю.

Я выбрал из них папку, обозначенную 1902—1903 годами, и погрузился в ее содержимое.