Чернее ночи

ГЛАВА 16

Любовь Григорьевна недаром перестала упоминать с определенного момента в показаниях судебно-следственной комиссии о нужде и бедности в своей с Азефом семье — с самого начала 1900 года «инженер Раскин» стал получать по ведомству Зубатова, кроме наградных к Новому году и Пасхе, ежемесячно уже по 150 рублей, и это не считая хорошего жалованья в московской конторе Всеобщей электрической компании. Однако семью содержал довольно скромно. На лето девятисотого года снял дачу в Малаховке, недорогую, за 150 рублей, и ездил туда по Казанской дороге по билету третьего класса, бесплатному — для прислуги, полученному при содействии своего полицейского начальства.

В семье вел тщательный учет расходам и знал цену каждой копейке. Зато на себя денег не жалел, костюмы заказывал у модных портных, любил «для снятия напряжения» кутнуть в хорошем ресторане. Много не пил, но поесть любил всласть. В кондитерской Филиппова слыл своим человеком, был известен и среди московских лихачей тем, что порой извлекал из кармана мятые пятисот-рублевые банкноты и небрежно бросал ошарашенному видом такой богатейной купюры извозчику.

— А разменяй-ка ты, братец...

Братец лишь мотал в обалдении головою, и тогда «миллионщик», порывшись в карманах, все-таки обнаруживал деньги для расплаты с лихачом куда более подходящие, по чаевые выдавал огромные.

Он словно все еще не верил в прочность своего положения. Да, его принимали в интеллигентных кругах, он был своим в среде, как тогда говорили, «прогрессивной общественности», у которой после того памятного диспута на журфиксе у Немчиновой он прослыл чуть ли не продолжателем славного дела народников. Мелкие группы и группочки, оставшиеся к этому времени от так и не оправившегося после предательства Дегаева этого движения, старались залучить Француза (эта кличка все-таки прочнее прилепилась к нему, чем Плантатор), но Азеф, не скрывая своего сочувствия революции, дальше общих рассуждений не шел, более того, был явно настроен скептически в отношении развертывания серьезной работы в России, где, по его мнению, все будет раздавлено полицейским сыском в считанные месяцы. Эти рассуждения, однако, не мешали ему становиться все более своим в той среде, в которую его так настойчиво и умело внедрял Зубатов.

И Азеф не брезговал ничем. Социалисты-революционеры, так социалисты-революционеры, социал-демократы, так социал-демократы, их типография в Вильно, революционные клички, характеристики лидеров, планы и связи...

— Доброму вору все в пору, — говаривал Зубатов, получая от «своего человека в революции» самые новейшие и самые разнообразнейшие сведения. А ценность этих сведений нарастала с каждым днем.

— Не удивляйтесь, дорогой Евгений Филиппович, — предупредил его Сергей Васильевич в одну из очередных встреч на «конспиративке»,— ваши друзья из Союза социалистов-революционеров собираются, по нашим данным, обратиться к вам с некоторой просьбой. И вам придется ее выполнить.

Азеф удивленно приподнял брови: еще совсем недавно Зубатов предупреждал его об обратном — никакой активности, только встречи и разговоры — и, честное слово, он даже заскучал, не находя выхода для накопившейся в ходе спокойной и сытой жизни энергии. Нет, все-таки и в самом деле он был рожден не для слов, а для большого, настоящего, громкого. А пока... чем, в сущности, отличалась жизнь какого-нибудь средней руки ростовского купца от рядового московского инженера. Когда-то он, правда, мечтал о такой жизни, но сытость и материальный достаток — это еще не было моральным самоутверждением, а он, Азеф, чувствовал нарастающую уверенность — рожден для большего, куда большего, чем какой-то секретный сотрудник полиции или ничем не выдающийся инженер-электротехник.

— Если вы, Сергей Васильевич, имеете в виду кое-что для подпольной типографии, которую собирается поставить Аргунов, то с такой просьбой он ко мне уже обратился...

— Именно это я и имею в виду, Евгений Филиппович, — подтвердил Зубатов и усмехнулся: — А вам, выходит, наконец-то удалось убедить «союзников» перейти от слов к делу. Сначала типография в Финляндии — нашли сочувствующую помещицу и обосновались в ее владениях, теперь, когда мы их там спугнули, хотят перебраться в Россию. Так чего же от вас хочет неугомонный господин Аргунов?

— Им нужно изготовить типографский вал. Аргунов говорит — тяжелый, но негромоздкий.

— И только-то?—презрительно скривился Зубатов.— Сделаем в лучшем виде. Ну, как не порадеть родному человеку?

— Они торопятся...

— Еще бы! Первый и второй номера «Революционной России» мы проморгали. Номера отпечатаны, а ведь этот журнал предназначается на роль центрального органа Партии социалистов-революционеров.

— Я сказал Аргунову, что у меня есть знакомые, которые быстро сделают нужный ему вал — и хорошего качества. Те, что они использовали в Финляндии, были кустарными и постоянно ломались.

— И правильно сказали. Вал мы для Аргунова сделаем. Важно будет только не упустить его потом — узнать, куда он будет переправлен. Кстати, вам случайно не известно, куда они хотят перебраться со своей типографией из Финляндии?

Азеф отрицательно качнул головою.

Он слышал, что типографию собираются переправить по частям куда-то в лес, под Томск. Вроде бы в какой-то переселенческий пункт, которым заведует доктор Павлов, брат жены Аргунова — Марии Евгеньевны. Но «отдавать» пока типографию не собирался. Два выпуска «Революционной России» произвели должное впечатление и в империи, и за границей. Грозный призрак раздавленного, утопленного в крови народничества опять замаячил над страною, в которой в последние годы крамола вроде бы поутихла. От министра внутренних дел, шефа жандармов Дмитрия Сергеевича Сипягина потребовали принять решительные меры. Но Азеф решил не спешить с «отдачей», цена которой должна была, судя по всему, повышаться с каждым днем.

Впрочем, Зубатов и не торопил его. И если своих агентов он сравнивал с любимыми женщинами, то «самой любимой женщиной» был для него Азеф.

Пожалуй, еще за всю свою историю Московское охранное отделение не было так осведомлено о положении в революционных кругах, причем не только Москвы, но и Петербурга, Киева, Кишинева, Одессы. И хотя в этом была заслуга не только одного инженера Раскина — реорганизованная Зубатовым охранка работала блестяще, — роль Азефа в освещении революционных кругов изнутри все возрастала.

Теперь, будучи уверенным в том, что контролирует ситуацию, Сергей Васильевич при поддержке Сипягина решил заняться другой стороной своей «двусторонней политики». Твердо держа в руках кнут, он решил пустить в дело и пряник: после того, как в минувшие десятилетия у крамольной интеллигенции ничего не получилось с «хождением в народ» — крестьянство отвергло злонамеренных агитаторов, так теперь — решил Зубатов — надо закрыть рабочие массы для агитаторов нынешних, «массовиков» — но тогдашней терминологии.

Уже летом 1901 года в Вильно выходцы из «Бунда» создали с помощью агентов Зубатова Еврейскую независимую рабочую партию, и вскоре «независимовцы» принялись создавать свои отделения в крупнейших промышленных городах, особенно на юге. Одним из активнейших агентов Зубатова в руководстве этой партии была М. В. Вильбушевич (Маня), называвшая себя «социал-демократка-бундовка» и боровшаяся при этом как с социал-демократами, так и с бундовцами: противников своих она щедро отдавала Зубатову... В Одессе виднейшим лидером созданной Зубатовым партии стал другой его агент, убежденный сионист Г. И. Шаевич.

Настала пора и созревшего, по агентурным сведениям Зубатова, московского социал-демократического «Рабочего союза». Разгромлен он был быстро и умело, улики против арестованных были неопровержимы. А самое главное — арестованные были раздавлены морально, убедившись, что Зубатову был известен буквально каждый их шаг, а это означало: организация была сверху донизу пронизана агентами охранки. Все было готово и для разгрома организаций эсеровского толка. По сведениям Азефа, подтверждавшимся и другими агентами Зубатова, готовился съезд группировок социалистов-революционеров в Харькове, на который должны были прибыть видные представители Рабочей партии политического освобождения России, Союза социалистов-революционеров, Южной партии социалистов-революционеров, а также двух заграничных организаций — Группы старых народовольцев и Аграрно-социалистической лиги.

Но пока это дело «созревало» и ждало своего часа, Зубатов, будучи умным и дальновидным, все больше укреплялся во мнении, что усилиями одних секретных сотрудников и провокаторов революции не предотвратишь.

«Пока революционер проповедует чистый социализм,— размышлял он, — с ним (с социалистом) можно справиться одними репрессивными мерами, но, когда он начинает эксплуатировать мелкие недочеты существующего законного порядка, одних репрессивных мер мало, а надлежит немедля вырвать из-под ног его самую почву... урегулировать рабочее движение, дифференцировать различные его проявления и определить, с чем нужно бороться и что нужно только направлять».

Идея оттачивалась, из нее рождалась четкая программа практических действий:

«1) Идеологи — всегдашние эксплуататоры масс на почве их нужды и бедности, их надо изловлять и 2) борясь с ними, помнить всячески: «бей в корень», обезоруживай массы путем своевременного и неустанного правительственного улучшения их положения на почве мелких нужд и требований (большего масса никогда сама по себе и за раз не просит). Но обязательно это должно делаться самим правительством, и притом неустанно и без задержки».

К осени 1900 года идея «зубатовщины» уже окончательно сформировалась и ждала своего претворения в жизнь. А для начала охранка стала создавать нелегальные рабочие кружки, в которые приглашались «массовики»-агитаторы. В кружки входили агенты охранки и специально подобранные рабочие (рубль за участие в одном заседании кружка).

Агитационная литература, полученная от «массовика», должна была сдаваться начальству непрочитанной и вся до единого листочка.

Разговоры о необходимости создания самостоятельных организаций, способных защищать и отстаивать экономические интересы рабочих в борьбе против эксплуататоров- хозяев, ненавязчиво поощрялись.

Дело шло к созданию пресловутого «Московского общества взаимопомощи рабочих в механическом производстве», и в начале 1901 года «инициативная группа рабочих» обратилась в министерство внутренних дел с прошением о регистрации устава этого общества. Сипягин, покровительствовавший Зубатову, регистрацию разрешил.

Но Азефу Зубатовым предназначалась совсем другая роль — в деле куда более узком, но не менее ответственном.

Вал для типографии Аргунова был изготовлен, передан сотрудникам «Революционной России» и заботам филеров Московского охранного отделения. Одновременно на типографию в Финляндии пустили лучших «брандеров». На охранном жаргоне тех времен «брандерами» именовали как бы филеров наоборот. Если филер считался тем профессиональнее, чем незаметнее и умнее вел слежку за порученным ему «объектом», то «брандер» ценился тем выше, чем хуже он это делал. Задачей «брандера» было «спугивать дичь», умело «висеть на пятках, уткнувши нос в задницу объекта» и создавая впечатление, что тот вот-вот будет арестован.

— Итак, Евгений Филиппович, типография господина Аргунова на станции Тали в Финляндии приказала долго жить, — объявил Азефу во время очередной встречи все на той же «конспиративке» Зубатов. — Полетели теперь птички по России-матушке новое гнездышко себе искать. Не поговаривают ли чего на этот счет, не слыхивали? Вы же теперь у Аргуновых как родной. Сумели покорить и его, и супругу — Марию Евгеньевну... И вал типографский для них раздобыли, и вообще... сочувствуете. А они от вас все конспирируют?

— Да как же им и не конспирировать, когда то и дело приходится обревизовывать себя в отношении слежки?— перешел в наступление Азеф. — Вы уж их так со всех сторон обложили, хоть за границу беги. Да и мне опасно — филеры ведь сдуру и меня загрести могут!

— Ну, вот это уж исключено, — осадил его Зубатов. — Все, Евгений Филиппович, у нас сам Медников прикрывает. Лучший наш филер, наиопытнейший. Всей филерской службы начальник. И кое-кому из своих людей показать вас он счел за разумное. Вы же сластена, в кондитерской у Филиппова посидеть любите. Вот вас и показали. И кличку для вас филеры промеж себя придумали — Филипповский, мол, в кондитерской Филиппова. — И, заметив, что Азеф помрачнел и сразу как-то пожелтел лицом, решил успокоить:—Да вам-то чего волноваться? За вами-то пока ничего нет. Не беспокоить вас приказал Медников, и все. А мало ли кого нашим филерам касаться не позволено, одной высокопоставленной публики-то у нас на учете сколько. — И поспешил изменить ход беседы: — Но вы к Аргунову с лишними вопросами не подступайте. Сочувствовать — сочувствуйте, просьбы выполняйте, а с услугами не навязывайтесь. Куда наш типографский вал едет, мы и так узнаем. Через всю Россиюшку-то нашу его сейчас везут. В Тифлис он пока у нас прибыл. Да и другие типографщики, которых мы из Финляндии вытурили, сейчас по всем городам и весям петляют, следы заметают... не зная, что каждый у нас на виду. Не один, так другой куда нужно выведет...

Зубатов улыбался, фразы строил под простачка, но взгляд его умных, внимательных глаз был испытующ, будто он что-то знал и проверял Азефа в этом знании.

И Азеф понял, что в его игре наступил рисковый момент — надо отдавать.

— Я дам вам новый адрес типографии, — как нечто давно решенное объявил он. — Аргунов обещал сообщить мне его для конспиративной связи... на случай неожиданности. Третий номер «Революционной России» у него почти готов. Спешат, доделывают, даже Мария Евгеньевна ночами не спит, вместе с супругом над рукописями бьется...

— Ого! — не скрыл приятного удивления Зубатов. — Однако неплохо, неплохо... Да не стали ли уж вы, батенька, и в самом деле социалистом-революционером? Шутка ли сказать — такое доверие! И кого? Самого Аргунова! Умнейшего, осторожнейшего. Такой попадет к нам в руки, каяться не будет, как Гершуни, например, Григорий Андреевич. Вон его «раскаяния» в письменном виде у нас в формуляре под литерой Г лежат.

— Так что... и Гершуни? — вырвалось у Азефа.

Но Зубатов, словно не понимая смысла его восклицания, с недоброй усмешечкой продолжал:

— Слабы люди, слабы и телом, и духом. Не по-геройски себя повел дражайший Григорий Андреевич, когда в моем казенном кабинете оказался. Провизор — он и есть провизор, хоть и бывший. Натура у него такая — в мелких дозах и сыпучая.

— И он... теоретик и организатор, сторонник идеи террора... Сломался в охранке, стал работать...

И, глядя на самоуверенно улыбающегося Зубатова, лощеного красавца с утонченным, интеллигентным лицом, Азеф вдруг почувствовал, что его охватывает ненависть к этому человеку, к тому, кто считает себя хозяином его, Азефа, судьбы, игрушкой своей воли, рабом, пусть даже и любимым. Могучая шея Азефа стала багроветь, ярость подступала к горлу: они думают, что купили его с потрохами, как покупали десятки, если не сотни умных, интеллигентных людей, предварительно сломав, искалечив их души... Ну нет, мы еще посмотрим, кто кого, кто кем будет играть, кто будет платить, а кто заказывать музыку!

И, не сдержавшись, помимо своей воли, он вдруг яростно засопел.

— Что с вами, Евгений Филиппович? — профессионально ухватил перемену в его настроении Зубатов. — За Григория Андреевича обиделись? Действительно — боец, конспиратор, да и попал к нам по совсем ерундовому делу. — Посидел у нас, побеседовали, написал покаяние — молод, мол, только тридцать вот-вот исполнится, ничего и никого не знаю. Ни о чем не сообщил, никого не назвал — и отпустили мы его с миром. Только вот одно нехорошо — считает, что унизился он тут у нас, честь, мол, его нами растоптана, хотя, заметьте, о покаянной слезнице его никто, кроме нас с ним, да вот вас теперь, до сих пор не знал, не знает и знать не будет! А он, слыхал, месть нам объявил — всем, всему государству Российскому террором грозит. Вот ведь как — мы к нему с открытой душой, а он вроде Дегаева... Воистину сказано: ни одно доброе дело не остается безнаказанным!

Он говорил тихо, почти ласково, как опытные дрессировщики говорят об оказавшемся на грани срыва дрессируемом звере.

И Азеф почувствовал, что кровь начинает отливать от шеи, что дышать ему становится легче, что ярость оставляет его. Ярость, но не ненависть. Стиснувшись в тяжелый, лохматый комок, она опускается куда-то в глубину души и утверждается там — навсегда, на всю его, Азефа, жизнь.

«Напрасно вы так любуетесь сам собою, господин Зубатов, — зло думал Азеф. — Напрасно так улыбаетесь собственному всесилью и слабости своих жертв. Дайте только срок, и мы еще увидим, кто кого будет водить за нос, кто на кого будет и работать!»

...Томской типографии дали «созреть». И когда темной осенней ночью в нее ворвалась полиция, листы только еще печатаемого тиража третьего номера «Революционной России» сушились, развешанные на веревках по всему приспособленному под типографию помещению. Налет был стремителен и неожидан, все были взяты на месте, не ушел никто. Рукописи и гранки статей с рукописной правкой, адреса и переписка с издателями — все попало в руки томских жандармов, кинувшихся немедленно, по горячим следам, производить аресты и обыски по всей округе. Жандармы усердствовали потому, что чувствовали за собою определенную вину — по их сведениям, сообщаемым Зубатову, типография только налаживалась и приступить к печатанию журнала должна была лишь через несколько дней. И расчетливый начальник московской охранки, поручивший это дело одному из своих лучших сотрудников — Александру Ивановичу Спиридовичу, не спешил давать сигнал к налету. Спиридович же не торопясь отправился в Томск, рассчитывая быть там в самый подходящий момент: по плану Зубатова, захватить надо было абсолютно все: и подпольщиков, и материалы, подготовленные Аргуновым к изданию, и машины (вместе с «тяжелым, но негромоздким валом», изготовленным по заказу Азефа охранкой). Но, словно предчувствуя что-то неладное, подпольщики наладили и пустили типографию на несколько дней ранее, чем рассчитывали ведущие за ними наблюдение филеры. И, не спохватись жандармы в последний момент, третий выпуск «Революционной России» был бы уже отпечатан и разлетелся бы по всей России, дойдя, конечно же, и до самого высокого полицейского начальства.

Поэтому действовать пришлось спешно, едва успев информировать шифровкой Зубатова и шифровкой же получив от него приказ начать операцию. А затем, когда оперативная часть «дела о томской типографии» была завершена, прибыл и сам Александр Иванович Спиридович, зачисленный в отдельный корпус жандармов совсем недавно, но уже прошедший под руководством Сергея Васильевича Зубатова хорошую школу для «работы с человеками». Поблагодарив томских сотрудников за старание, он лично занялся ведением следствия.

Первой из арестованных не выдержала Вербицкая. Спиридович, вооруженный сведениями, поступившими от Азефа, убедил ее, что молчать и отпираться бесполезно. Допрос, мол, ведется лишь для проформы, а охранке обо всем этом деле известно даже больше, чем ей, Вербицкой.

А затем и Зубатов решил, что «пора брать». Лишь в Петербурге было арестовано двадцать три человека, так или иначе причастных к изданию «Революционной России». Не взяли лишь Аргуновых, в эти тяжелые для социалистов-революционеров дни особенно сблизившихся с Азефом, да еще кое-кого из фигур помельче.

Зубатов действовал по принципу: лучше пусть на свободе останется несколько революционеров, чем будет провален хоть один его секретный сотрудник. Но в данном случае это была перестраховка. «Дело томской типографии» было проведено так, что на Азефа не пало и малейшей тени подозрения.