Чернее ночи

ГЛАВА 17

На этот раз они встретились в Сандуновских банях: Аргунов и Азеф. Сидели на мраморной скамье у бассейна голые, накинув подогретые банщиком дорогие мягкие простыни. Горячий пар, умелый массаж и роскошная обстановка номеров первого класса расслабляли тело и успокаивали душу. Аргунов пил чай из самовара, за которым заботливо присматривал простоватого вида ярославец, беловолосый, голубоглазый. Кроме мохнатого полотенца, перепоясывающего бедра, и новенького фартука желтой кожи, на парне ничего не было. К чаю подавались хрусткие, с тмином или маком, баранки — от Филиппова. Азеф же, громоздкий, распустивший свои телеса, вкушал водочку из хрустального штофа, установленного в серебряном ведерке, набитом кусками льда. И при этом, так, чтобы ярославец, вертевшийся неподалеку, чтобы быть у господ на всякий случай под рукою, слышал, жаловался поджарому Аргунову:

— Вес замучил, окаянный. Не знаю, что уж и делать — в груди теснит, по ночам кошмары мучают, два шага пройду — задыхаюсь, одышка чертова. А тут и почки чего-то барахлить стали, ноют и ноют, особенно к утру. Врач говорит: диета, диета... Того нельзя есть, этого, а уж о вине — и думать забыть. Разве что водочку вот, «Смирновскую» — чище слезы младенческой и дезинфицирует...

И большие, выпуклые глаза его при этом озорно играли, стреляли по сторонам, делали то разрешающие, то запрещающие знаки тщедушному, нервно теребящему подбородок Аргунову. Аргунов только что закончил печальное повествование о провале в Томске и арестах в Петербурге и Москве.

— Разгром, настоящий разгром, — взволнованно вздыхал оп. — Надо спасать все, что еще можно спасти, спасать, что у нас осталось, а главное — людей...

Поверьте, Евгений Филиппович, кроме вас да супруги, и говорить-то теперь с кем-нибудь боюсь. Каждый момент ареста жду — филеры ни на шаг не отстают. И надежды ни на кого нет, хорошо если только филеры сами, по нашей невнимательности на Томск вышли, а то как вдруг — провокатор?

— А что? И провокатор... — согласился с ним, наливая себе «Смирновской», Азеф. — Мало ли этих двухорловых в революции крутится...

— Что, что? Как вы сказали... двухорловых... как это... двухорловых?

— Эх, господин Аргунов, господин Аргунов! — хохотнул Азеф, и все его жирное бабье тело заколыхалось. — Что значит — жизни не знаете, в орлянку никогда не играли. А у нас вот в Ростове на базаре ух как в орлянку резались! Мастера. Свяжешься с таким сдуру, как липку обдерет, ни копейки у него не выиграешь. А дело-то простое: пятаки у них двухорловые, с каждой стороны по орлу и ни одной решки. Как ни кинь — все орел выйдет. Так вот у нас и людей некоторых там звали двухорловыми, фальшивыми то бишь.

Он опрокинул в свою широкую пасть застоявшуюся было рюмочку, бросил вслед за нею рыжик, пожевал, сглотнул и укоризненно покачал головою:

— Ах вы, интеллигенты, интеллигенты! Не знаете вы народа, не знаете. А как за интересы его бороться, если не знаешь — в чем они, интересы-то народные! Может, они не в волюшке вольной, безответственной, а в отеческой руке — твердой и знающей, и чтоб дурить не моги... Но это я так, шучу, конечно, — успокоил он, заметив, что Аргунов помрачнел.

— Не до шуток нам, Евгений Филиппович. Спасать надо, что еще можно, спасать. И...

Он придвинулся к Азефу и зашептал в его толстую, сплывшую щеку:

— Подумал я, подумал и решил — кроме вас, Евгений Филиппович, делать это некому...

— Что вы, батенька, — отшатнулся от него Азеф. — Какой из меня вам спасатель? И в организации ваши я не вхожу, сочувствующий, и только.

— Не скромничайте, Евгений Филиппович, — плотнее приблизился к нему Аргунов. — Не первый год мы вас знаем, мне ведь еще Житловские о вас писали. Да и здесь — как активно в деле с типографией помогали! Такие, именно такие люди нам сейчас и нужны, не теоретики, а практики, организаторы... Вот и за границу собираетесь... Там, там сейчас работу ставить надо, партию создавать...

— А сами чего ж не поедете? Эмигрировали бы, пока возможность есть, таких, как вы, там сейчас много...

— В том-то и дело, что много их именно там, — печально вздохнул Аргунов. — А здесь — раз-два и обчелся. Нет, лучше уж я здесь, пока возможно, поработаю, а там — как судьба решит. А вы — езжайте и на помощь нам соглашайтесь, я ведь вижу — человек вы прямой и честный, благородный вы человек...

...Зубатов от всей души смеялся, представляя по рассказу Азефа встречу конспираторов в Сандунах.

— Так, в чем мать родила, и беседовали? — веселился он. — Сатрапов царских шельмовали? Чаяния народные воспевали?

— И не шельмовали, и не воспевали, — обиженно бурчал Азеф. — Чего там воспоешь в простыне, как в саван завернутый, да тут еще и наш филер крутится, чуть не под простыню к тебе лезет, прокламации вдруг мы там прячем...

— И все же, значит, голыми? — продолжал потешаться Зубатов. — Да это же в историю революции должно войти, и в историю сыска, конечно. Конспираторы в Сандунах, ох, насмешили вы меня, братцы революционеры, ох, насмешили!

И, слушая его, Азеф вдруг опять почувствовал, как ярость поднимается, ползет изнутри, из груди по шее — к затылку, как сжимаются его тяжелые кулаки, и опять сердце заполняется черной ненавистью к этому самоуверенному барину, использующему его в качестве инструмента для грязной работы, а потом, после использования, готового выбросить за дальнейшей ненадобностью. О, с какой радостью вцепился бы он сейчас в это барское горло и с хрустом раздавил бы своими могучими ручищами. Но нет, не для этого он, Азеф, столько лет выкарабкивался из грязи, из нищеты, из низов, не для того, чтобы сорваться с горы, когда вершина почти рядом. Он скрежетнул зубами, изо всех сил подавляя душащую его ярость.

Чуткий к смене чужих настроений, Зубатов сразу стал серьезным:

— Ну, ну, не обижайтесь, Евгений Филиппович, и с завтрашнего дня общайтесь с Аргуновым хоть в Зимнем дворце. Сегодня я распорядился снять с него наблюдение. Пусть успокоится, отдохнет, арестовать мы его можем в любой момент. И материала у нас уже вполне хватает, чтобы отправить его если не во «глубину сибирских руд», то по крайней мере на поселение лет этак на десять. А пока не спеша позволяйте себя уговорить на участие в его делах. Отступайте медленно, сомневайтесь... Мы же пока по другим связям его посильнее припугнем — мол, готовим еще одну волну арестов. Увидите, как он тогда в отношении вас сразу активизируется...

Да, — словно вспомнив что-то очень важное, Сер-гей Васильевич вдруг звонко шлепнул себя ладонью но высокому лбу, и глаза его радостно заискрились: — Мне бы с самого главного начать, а я... Память, Евгений Филиппович, память подводить стала... С хорошей вас новостью, голубчик... От всего сердца.

Азеф удивленно склонил голову набок, как получается иногда у пораженных чем-то непонятным собак:

— Не знаю, чего уж и ждать, Сергей Васильевич, давненько ничего хорошего мне от вас слышать не приходилось...

— Ну, это уж вы зря, Евгений Филиппович. За харьковский съезд, что вы нам отдали, благодарность — раз!

Он протянул левую руку почти в лицо Азефу и загнул указательный палец.

— За томскую типографию — два!

Загнулся еще один палец.

— За то, что своим человеком у Аргуновых стали — три! И теперь...

Зубатов сделал многозначительную паузу, наблюдая, как растет любопытство Азефа, и, торжественно, как перед солдатом, награждаемым перед строем на плацу, объявил:

— Решено повысить вам и жалованье. С первого января девятисотого года, вы, как известно, получали в месяц уже не по сто, а по сто пятьдесят рублей. А за харьковский съезд и томскую типографию...

Зубатов опять сделал паузу, будто собираясь ошарашить Азефа, и действительно ошарашил:

— Отныне решено положить вам ежемесячно оклад — жалованье в пятьсот рублей!

Азеф, вздрогнув, на мгновение потерял над собою контроль: цифра действительно была ошеломляющей! Во рту сразу пересохло, он даже испугался, что ослышался.

— Да, да, пятьсот рублей! — торжествующе повторил Зубатов, словно жалованье прибавили ему, а не Азефу. — Дмитрий Сергеевич Сипягин, человек, хоть и прижимистый, копейки лишней на ветер не выбросит, благосклонно отнесся к моему ходатайству. Словом — быть по сему! А теперь, как говорится, большому кораблю и большое плавание.

Азеф в знак благодарности склонил голову, однако лицо его оставалось холодно-безучастным, похожим на скучную маску.

— И еще, — продолжал Зубатов, — решено продвинуть вас дальше. Вы сказали Аргунову, что вам надо ехать за границу лечить... что там у вас пошаливает-то?

— Почки, — хмуро отозвался Азеф, не любивший, когда речь заходит о чем-то его глубоко личном.

— А может быть, там и печень, и селезенка, и желчный пузырь, — подсказал ему Зубатов. — Даже мне, не врачу, видно, как разволнуетесь — так желтизна в лицо и ударяет... Во всяком случае, лечебные воды будут вам полезны... И что же Аргунов вам на это?

— Ухватился, как утопающий за соломинку, — презрительно скривился Азеф...

— Так вот, Евгений Филиппович. По нашим сведениям, за границей в ближайшее время будет создана ПСР, то есть Партия социалистов-революционеров. Подготовка к этому уже завершается. Вы, судя по поведению Аргунова, можете оказаться там в качестве представителя Московского союза социалистов-революционеров. С вами поедет Мария Селюк, которую вы, конечно, знаете.

— Знаю, — нахмурился Азеф и грязно, как на ростовском рынке, выругался. — Воевал я уже с этой дурищей. Тоже... революционерка, только и знает — языком трепать. Что ни скажет, все в «массы» идти зовет — к крестьянам, к заводским рабочим...

Незаметно для себя он стал горячиться, как бы продолжая один из очередных резких споров, которые бывали у него с Марией Селюк.

— Крестьяне... крестьяне. А крестьяне эти чуть ли не поголовные идиоты, и никогда ничего из них не выйдет, рабочие — то же самое, и вообще... вообще-то русский человек — не индивидуален, не личность, и ничего из него никогда не выйдет!

— Ого! — с интересом посмотрел на него Зубатов — таким откровенным он инженера Раскина видел впервые. — А не еврейство ли в вас это говорит, Евгений Филиппович? Как русский интеллигент я знаю свой народ: он темен, забит, консервативен, его можно повести за собою, обмануть... Но смею вам напомнить предупреждение самого Бисмарка: русские медленно запрягают, но быстро ездят! И не дай Бог, если нам не удастся проследить, как они будут запрягать и тем более — не направлять их быструю езду. Тогда...

Он со вздохом опустил взгляд, и по лицу его пробежало облачко:

— Мне тогда, во всяком случае, останется только пустить себе пулю в лоб. А вам...

Неоконченная фраза повисла в воздухе, повисла нехорошо, почти угрожающе, и плечи Азефа вдруг зябко передернулись — он словно увидел Зубатова, распростертого на полу с браунингом в руке, с виском, черным от запекшейся крови...

— Ничего, Сергей Васильевич, — почти дружески, сочувственно улыбнулся он Зубатову: — Кого-кого, а уж это быдло мы с вами укротим. Пусть мадам Селюк и ее «массовики» лбы себе о российскую тупость разбивают. Наше оружие — по-надежнее!

...И опять все пошло так, как задумал Сергей Васильевич Зубатов.

Много лет спустя Аргунов писал в своих воспоминаниях.

«...Азеф принял горячее участие в пашем горе. Оно стало как бы его горем. В нем произошла перемена. Из пассивного соучастника он превратился в активного члена нашего союза».

«Скромным и пассивным «толстяком» вспоминает Аргунов Азефа конца девятьсот первого года.

И наконец-то свершилось то, к чему так хитро вел дело Зубатов.

«Азефу мы вручили все, как умирающий на смертном одре, — писал потом Аргунов. — Мы ему рассказали все наши пароли, все без исключения связи (литературные и организационные), все фамилии и адреса, отрекомендовали его заочно своим близким. За границей он должен был явиться с полной доверенностью от нас, как представитель Союза, рядом с М. Ф. (Селюк). Чувство к нему было теплее, товарищеское, пожалуй, даже чувство дружбы. За эти дни несчастья его активное вмешательство сдружило нас».

Можно себе представить, как ликовал при таком развитии событий Сергей Васильевич Зубатов: в его руках был весь Московский союз социалистов-революционеров, все его руководители и связи с другими народническими группами, договаривающимися о слиянии в единую ПСР — Партию социалистов-революционеров, создающуюся фактически под полным контролем охранки!

Аргунова арестовали через две недели после отбытия Азефа за границу с чрезвычайными полномочиями от московских социалистов-революционеров. Два с половиной года тюрьмы и ссылка, окончившаяся только с побегом, — так пришлось Аргунову и его жене расплатиться за «полную доверенность» Азефу, и за «теплое, товарищеское чувство, пожалуй, даже чувство дружбы к нему».

Но все это было позже, много позже. А в самом конце девятисотого года инженер Раскин, он же Иван Николаевич (такую конспиративную кличку получил он теперь у соратников по будущей партии) уже развивал бурную деятельность за границей. Полномочные представители народовольческих групп встречались то в Берне, то в Париже, то в Берлине, куда, как всем было известно, инженер Азеф прибыл в длительную служебную командировку от Всеобщей электрической компании для стажировки на берлинских заводах. Командировка (этого уже никто не знал) оплачивалась Зубатовым.

«В Берлине и Париже я попал в центр»,— хвастливо докладывал инженер Раскин своему начальству. И действительно, ему удалось близко сойтись с виднейшими лидерами только что созданной партии — с Виктором Черновым (Олениным), блестящим публицистом и идеологом ПСР, с Михаилом Гоцем, главным организатором партии, Екатериной Константиновной Брешко-Брешковской, как тогда ее называли соратники — «святой дух революции», и, конечно же, с самим Григорием Гершуни.

Нет, Иван Николаевич никакого выдающегося вклада в создание Партии социалистов-революционеров лично не внес — лишь участвовал во встречах и переговорах представителей российских и заграничных групп и группировок, в основном «представительствуя» от имени полу-разгромленного Зубатовым Московского союза и больше слушал, чем говорил. Дело было теперь лишь в формальностях: все обговорено и согласовано заранее и практически подготовлено еще в России Брешко-Брешковской и Гершуни, разделявшими между собою задачи соответственно своим темпераментам: по России ездили они порознь — впереди неукротимая Екатерина Константиновна — агитировала, поднимала революционные настроения, а являвшийся следом за нею Гершуни ставил дело на организационную, профессиональную основу. И за границу-то он явился не с пустыми руками — представителем организаций всего Юга и Северо-Запада России.

«Достигнуто соглашение по программе и тактике, — шли сообщения от Азефа Зубатову. — Роль временного центра партии до тех пор, пока не удастся созвать организационный съезд, будет выполнять саратовская группа (Е. К. Брешко-Брешковская, Ракитниковы). Журнал «Революционная Россия» начинает издаваться в Швейцарии как ЦО ПСР. Во главе его — М. Р. Гоц и В. М. Чернов (Оленин), главный по организационным вопросам — Г. А. Гершуни, энтузиаст и апостол террора».

На Гершуни Азеф сразу же произвел впечатление: немногословный, волевой, не скрывающий своего глубочайшего презрения к «теоретикам» и «массовикам», человек действия. В свою очередь, и Азефа влекло к Гершуни, человеку яркому, склонному к театральности, любящему эффектные жесты и в то же время обладающему необычайной силой личного воздействия. А история с покаянным письмом, которое Гершуни написал в охранке, делала для Азефа личность этого темпераментного, горячего сторонника разжигания революции с помощью террора еще более притягательной: ведь, в конце концов, и в этом было у них обоих нечто родственное.

О терроре пока во всеуслышание не говорилось: слишком свежи были воспоминания о расправах над террористами-народовольцами и о том, что взрывы бомб и стрельба боевиков-народовольцев по министрам и генерал-губернаторам вызвали в политическом плане лишь отрицательную реакцию народа. Но в сложившейся само собою руководящей четверке (Гоц, Чернов, Гершуни и Азеф) речь об этом заходила постоянно. Медленно, но шаг за шагом «теоретики» отступали перед натиском яростных «террористов» — Гершуни и Азефа.

И вскоре Зубатов получил сообщение: перейти к пропаганде террора и к признанию его тактической задачей партии решено после того, как какая-нибудь из российских организаций совершит эффектную террористическую акцию против одного из столпов режима. Азеф предупреждал, что «первый удар» Гершуни обещает нанести но министру внутренних дел Сипягину... Подробности планируемых акций, утверждал Азеф, ему неизвестны...

Так ли? Ведь с Гершуни Азеф уже очень сблизился. Ближайшими сотрудниками Гершуни Азеф называл М. М. Мельникова и П. Крафта, саратовцев.

Кипучая натура Гершуни требовала действия, и лишь только соглашение между представителями народнических групп, прибывшими за границу для создания Партии социалистов-революционеров, было достигнуто, Григорий Андреевич нелегально выехал в Россию. Заканчивался январь 1902 года, и Департамент полиции, предупрежденный Азефом, уже готовился к приему ценного для Зубатова гостя. И точная дата отбытия его из Берлина, и точный маршрут были известны все от того же Азефа.

Однако инженер Раскин настоятельно просил не арестовывать Гершуни.

«...брать его ни под каким видом не следует пока. Имейте это в виду», — нажимал Азеф и заверял: «Но из глаз его не упустим».

Григорием Андреевичем Гершуни, кроме московской охранки, занимались теперь в Департаменте полиции. И он и Азеф находились теперь в поле зрения заграничной агентуры Департамента. И чины Департамента, ревностно относившиеся ко все больше набирающему силу начальнику Московского охранного отделения, решили взять «дело Гершуни» в свои руки.

«Гершуни, — уведомляли они Зубатова, — теперь от нас никуда не уйдет, так как стоит непосредственно близко к агентурному источнику, и немедленный арест его оставит нас в темноте, пользы принесет мало, а агентуру может скомпрометировать».

— Рассчитали на бумага, да забыли про овраги, а по ним ходить... — пробормотал насмешливо Сергей Васильевич, прочитав бумагу из Департамента, но возражать не стал: да и зачем было возражать против разумного решения дать Гершуни возможность совершить «очень интенсивную поездку по России, чтобы выяснить, с кем именно он будет встречаться, и иметь возможность про-извести позднее массовые аресты повсюду».

Только последние неумехи и недотепы упустили бы добычу после того, как так обстоятельно были выведены на нее изо всех сил отрабатывающим свой высокий оклад инженером Раскиным. Департамент же решил обойтись в этом деле без Зубатова, этого московского умника, выскочки, недостойного быть чином отдельного корпуса жандармов, щелкнуть его при так хорошо представившейся возможности по носу.

И, ведя полускрытую войну с Департаментом, Сеогей Васильевич на какое-то время забыл об идее, на службу которой поставил всю свою жизнь. Нет, он не мешал работе Департамента, но и не спешил помогать ему ни словом, ни делом. Зная плохую постановку центральной филерской службы и конспиративное мастерство изворотливого Гершуни, Зубатов мог почти наверняка предсказать, что объект очень скоро обнаружит за собою слежку и уйдет от нее.

Когда же все так и случилось и Департамент оказался посрамлен, Зубатов не стал раздувать промах своих конкурентов, а просто поднял на ноги собственную агентуру, начиная от Азефа и кончая такими асами филерского дела, как Медников и Тутышкин. В том, что его система сработает, Сергей Васильевич был уверен. Между тем упущенный филерами Григорий Андреевич Гершуни действовал, готовя свой «первый удар» — покушение на Сипягина.

Прежде всего было необходимо найти добровольца, готового пожертвовать собственной жизнью для «постановки акта». Таким добровольцем стал киевский студент Степан Балмашев.

Трудно сказать, имелся ли у Гершуни в голове план операции еще до того, как в январе 1902 года он вернулся в Россию. Азеф, которого в тот период обвинить в нелояльности к своим полицейским хозяевам вроде бы пока было нельзя, ничего конкретного о подготовке покушения на Сипягина не сообщал. Вряд ли Гершуни не доверял своему соратнику, посвященному в куда более важные тайны ПСР.

Много лет спустя историки высказывали предположение, что Гершуни действовал в этом случае экспромтом, осененный идеей уже на месте, а может быть, даже и после знакомства с Балмашевым. Недаром же в своих записках-воспоминаниях Зубатов назвал Гершуни «художником в деле террора». Судя по всему, в то время Гершуни только разрабатывал и опробовал тактику «постановки» террористических актов: ставка делалась на импровизацию, исходя из местных условий, никакой долгой предварительной подготовки, никакой слежки за «объектом», чтобы избежать провала еще на этой стадии. Удары должны были быть «короткими», неожиданными, оружие террориста — вошедший в те годы в моду браунинг. О метании бомб, как это практиковалось ранее народовольцами, речи при Гершуни не шло: может быть, «художник в деле террора» не желал гибели случайно оказавшихся поблизости людей, учитывая отрицательное воздействие в прошлом таких случаев на широкое общественное мнение и прежде всего на интеллигенцию? Сейчас ответить на этот вопрос нелегко.

К покушению на Сипягина Балмашев готовился в Финляндии, где действия охранки были в определенной степени стеснены политическими соображениями, но откуда добраться до Петербурга можно было в считанные часы и без каких-либо особых препятствий.

На всякий случай у Балмашева было и еще одно поручение: при невозможности застрелить Сипягина ему было предложено попытаться убить обер-прокурора Синода, всем ненавистного и имевшего огромное влияние на царя Константина Петровича Победоносцева, автора печально известного Манифеста от 29 апреля 1881 года— об укреплении самодержавия в России. Как это предполагалось сделать, осталось тайной, унесенной Балмашевым в могилу.

Уже рассказывалось о том, как Балмашев застрелил Сипягина в его собственной приемной, и о ликовании в связи с этим Ивана Николаевича (Азефа, Азева, Азиева и т. д.). Перед тем как дважды нажать курок, Балмашев вручил Сипягину запечатанный конверт с приговором, подписанным Боевой Организацией Партии социалистов-революционеров. Так «художник в деле террора» Гершуни решил продемонстрировать рождение своей БО, с появлением которой открылась новая трагическая страница российского революционного движения.

Вся сыскная система, все охранные отделения империи были поставлены на ноги. Из Балмашева вытрясти ничего не удавалось. На суде он дерзко заявил, что в террористическом акте против Сипягина «его единственным помощником было русское правительство». О том, что он выполнял решение Партии социалистов-революционеров, он не говорил, об этом говорили эсеры.

«Искра» же называла Балмашева социалистом и революционером и писала, что убийство им Сипягина — акт мести за расправы правительства над студенчеством.

Кстати, сам Степан Балмашев, выходец из семьи ссыльного народника, активно работавший по созданию революционных кружков среди рабочих, не разделял эсеров и социал-демократов и не противопоставлял их друг другу.

Гершуни искали по всей России, а он тем временем спокойно пребывал в Петербурге, готовя еще «два удара»: покушение па Победоносцева и петербургского генерал-губернатора Клейгельса. Покушений совершить не удалось по причинам, не зависящим от организатора и исполнителей, тоже добровольцев, подобранных Гершупи.

Лишь после этого Гершуни решил покинуть Петербург и отправился в Киев, узнав в пути о казни Балмашева.

Случайно встретившийся с ним в те дни Степан Слетов, впоследствии видный деятель ПСР, вспоминал его бодрым и жизнерадостным: «Весь дышит первым и крупным успехом. Вначале было дело, — цитирует он, — гордиев узел разрублен. Террор доказан. Он начат. Все споры излишни».

И тут же слова уже не просто социалиста-революционера, а командира Боевой организации ПСР:

— Пора выступать молодежи. Пусть грешит против конспирации. Время не ждет. Дана команда: все наверх!

Пять недель неуловимый Гершуни разъезжал по России, поддерживая регулярно связь с заграничным центром ПСР. Но выйти на его след все не удавалось: Азеф ничего о нем не сообщал, о роли Гершуни в терроре умалчивал, как и об основных планах террористов.

И хотя Зубатов, зная натуру Гершуни, был склонен связывать деятельность этого человека с убийством Сипягипа и рождением Боевой Организации ПСР, Азеф изо всех сил наводил свое полицейское начальство на ложный след. По его сообщениям, главными лицами БО были Крафт и Мельников, Гершуни же занимался созданием организационных структур ПСР и ни на что другое размениваться не желал. Пытался он убедить Зубатова и в том, что на Сипягина организовала и совершила покушение неизвестная ему и не связанная с заграничным центром какая-то местная, внутрироссийская группа.

Однако новый директор Департамента полиции Лопухин и нашедший с ним полное взаимопонимание Зубатов были настойчивы, на Азефа они оказывали все большее и большее давление, подозревая, что докладывает он далеко не все, что ему известно.

Через несколько лет Леонид Александрович Ратаев, видный деятель охранно-сыскной службы империи, заведующий заграничной агентурой в Париже (1902—1906 гг.), писал в своих воспоминаниях о причине измены Азефа своим полицейским хозяевам. По мнению Ратаева, Азеф, сблизившись с Гершуни, попал под его гипнотическое влияние. Другие авторы книг об Азефе высмеивают это мнение, указывая, что на связи с Гершуни строилось все положение Азефа в партии. Гершуни пользовался в ней высочайшим доверием, и доверие это, естественно, переносилось и на самого Азефа, с которым Гершуни делился всеми своими планами и замыслами, как с ближайшим единомышленником в терроре.

Арестуй полиция Гершуни да еще воспользуйся против него данными, которые мог предоставить один лишь Азеф, для Ивана Николаевича или инженера Раскина это было бы полным крахом. Мало того, что о и потерял бы для Департамента всяческую ценность, как высокопоставленный секретный сотрудник (и несколько сотен рублей ежемесячно), товарищи по партии расправились бы с ним как с провокатором — таких примеров было известно немало.

Но, с другой стороны, Азеф чувствовал, что отношение к нему Лопухина и Зубатова начинает меняться, особенно после того, как место убитого Сипягина занял Вячеслав Константинович фон Плеве, бывший в свое время директором Департамента полиции и членом комитета по составлению положения о государственной охране.

«Я сторонник крепкой власти во что бы то ни стало, — говаривал суровый Вячеслав Константинович и добавлял: — Меня ославят врагом народа, но пусть будет что будет».

Прославился он и еще одним заявлением. Когда ему, министру внутренних дел, доложили, что готовится очередное студенческое выступление, он, не моргнув глазом, пообещал:

— Демонстранты! Высеку! Пойдут и курсистки? С них и начну!

И с середины девятьсот второго года инженер Раскин решает работать на самого себя — не на Зубатова, Лопухина и Плеве, не на Года, Чернова и Гершуни, на себя, только на самого себя, превратиться из полицейского агента-провокатора в выгребателя денег и из того и из другого кармана. Благо касса ПСР богатела день ото дня — пожертвования от многочисленных «сочувствующих» и экспроприации с лихвой возмещали партийные расходы на организационные и издательско-пропагандистские нужды, содержание профессионалов-подпольщиков и пока немногочисленные акции Боевой Организации Гершуни. Что же касается последней, то с самого начала повелось выдавать руководству ВО столько денег, сколько оно запросит. При этом, учитывая конспирацию, было запрещено как-либо контролировать расходы боевиков Гершуни или требовать от них какой-либо отчетности. Репутация Гершуни, как человека исключительной честности и бескорыстия, служила лучшим гарантом против каких-либо злоупотреблений, суммами, получаемыми из кассы ВО. И Азеф, наблюдая все это, еще больше нервничал: такие деньги проплывали мимо него, по сравнению с которыми жалованье полиции и оклад инженера Всеобщей электрической компании, вместе взятые, выглядели просто нищенским подаянием.

«...Он много тратил на себя, но я никогда деньги у него не видала,— рассказывала впоследствии Любовь Григорьевна Менкина судебно-следственной комиссии ПСР. — Я была вся в долгах и всегда занимала деньги. От месяца до месяца никогда не могла прожить без долгов (гости, люди, всегда много народу). Он меня всегда ругал, что у меня много народу, и за каждую копейку пробирал, а сам на себя очень много тратил... Он страшно вообще любил одеваться. Вообще он очень любил удобства, очень любил жизнь, и когда приезжал домой, то всегда страшно критиковал и сердился: и комната ему мала, и обеды не так хороши, и т. п. ...Вкладывал деньги в выигрышные билеты. Сначала их было пять, потом стало семь...»

Эсеры не скрывали, что царь лично обещал «озолотить» того, кто выведет на след организаторов убийства Сипягина. Не было тайной и то, что высшие полицейские рассчитывают быть не только «озолоченными», но и заработать на этом деле, в случае успеха, новые чины и звания, а то и другие награды.

Азефу это напоминало нравы его ростовской молодости: заполучить чужой товар, продав его, и присвоить деньги, нечто подобное гешефту, провернутому перед бегством из Ростова за границу десять лет назад. Но на этот раз дело ему предстояло иметь не с провинциальным купчишкой, а с такими фигурами, как умница-интеллигент Зубатов, опытный юрист, аристократ Лопухин и новый министр внутренних дел, безжалостный и циничный Плеве.

Это были серьезные люди, могущие разрушить весь замысел, созревший к середине девятьсот второго года у Азефа. И, дождавшись мая, когда Гершуни благополучно завершил свои гастроли по империи (собирая для партии деньги и вербуя добровольцев в террор), Азеф запросил у своего полицейского начальства разрешение вернуться на время в Россию. Он знал, что Зубатов и Лопухин нашли общий язык не только между собой, но и с самим Плеве, и если дело повести правильно, то с их помощью можно теперь заручиться и покровительством самого всесильного министра внутренних дел, то есть продвинуться по лестнице полицейской карьеры на высоты, о которых до сих пор не приходилось и мечтать!

И Азеф постарался поубедительнее мотивировать необходимость своей встречи с начальством:

«...нам необходимо лично повидаться для переговоров относительно моей дальнейшей практики. Мое положение несколько опасно. Я занял активную роль в Партии социалистов-революционеров. Отступать теперь уже невыгодно для дела, но действовать тоже необходимо весьма и весьма осмотрительно».

Для убедительности инженер Раскин осветил и кое-какие известные ему планы Гершуни: покушение на самого Плеве, на Зубатова, создание специальной динамитной мастерской. Правда, о том, что «постановкой» этой самой мастерской занимается он сам, Азеф не сообщил, как не сообщил, что Гершуни опять выехал из Швейцарии в Россию, чтобы лично организовать акцию против харьковского губернатора Оболенского, прославившегося жесточайшим подавлением в своей губернии крестьянских выступлений.

Продолжал инженер Раскин и затушевывать в своих докладах истинную роль Гершуни, как создателя и руководителя БО, по-прежнему представляя главарями террора Мельникова и Крафта. «Карту Гершуни» он пока берег для собственной игры.