Чернее ночи

ГЛАВА 31

— Вызывали? — спросил я, войдя в проходную посольства и заглянув за пуленепробиваемое стекло, отделяющее закуток для дежурного пограничника.

— Зайдите в референтуру, — густым басом строго ответил мне маленький рыженький прапорщик и для порядка поправил на голове зеленую фуражку с высокой, не по форме, тульей. Это он звонил мне домой полчаса назад и сообщил, что мне нужно немедленно явиться в посольство.

Всякие «немедленно» стали меня в последнее время пугать. Предупреждение баронессы Миллер о необходимости быть осторожным я не мог не воспринять серьезно: чувство необъяснимой опасности уже жило во мне и постоянно напоминало о себе, особенно по ночам. Волновало меня и следствие, затеянное местной контрразведкой по делу об убийстве Никольского.

Баронесса, как я от нее узнал, заявила, что именно она нашла его убитым, явившись в библиотеку за книгами. Ее личный шофер подтвердил это, и началось следствие — неторопливое, ни к чему не стремящееся, с благодарностью за «кадо» (подарки), получаемые время от времени следователями от русской миллионерши.

Но была и другая сторона этого дела: посольство вопреки заведенному порядку я о деле Никольского и определенном своем участии в нем не информировал, зная, что такие истории обычно кончаются для наших граждан одним — незамедлительной отправкой на Родину. Я же считал, что не имею права не досмотреть разворачивающуюся драму до конца, а в том, что она только еще разворачивается, я был уверен. И неожиданный вызов в посольство меня, конечно же, встревожил.

Но старший референт, толстяк с круглым добрым лицом, которому он все время и безуспешно старался придать выражение суровой строгости, вопреки моим опасениям был настроен дружелюбно.

—Ты уж извини, браток, что оторвали тебя от работы, — начал он (он всех называл «братками» и ко всем, кроме посла и советника, обращался на «ты»), — Тут согласно телеграммке (он многозначительно поднял вверх указательный палец) мы ревизию провели — насчет лишних, ненужных уже по работе бумаг и...

Сердце у меня екнуло: неужели же...

—Да нет, без тебя мы ничего на уничтожение не отправили. Просто навели порядок и в твоем столе. Папки там доисторические какие-то, никому не нужные нашли. У меня они теперь — в референтуре. Полистал я их — ерунда какая-то, все не по делу. Так ты вот что: забери их к себе или давай уничтожим. Нельзя нам посольство захламлять, не дай Бог, проверяющие из Москвы нагрянут. Так что... принимай решение. Кстати, а зачем они тебе... эти доисторические?

У меня отлегло от сердца, ведь будь на месте моего собеседника какой-нибудь ярый службист, гореть бы коллекции Никольского на заднем дворе посольства, где обычно уничтожались ненужные (но не секретные!) бумаги. Теперь же у меня два выхода: забрать бумаги Никольского к себе домой, в сейф, или уговорить моего собеседника оставить их там, где они лежали, в моем столе. И я решил попробовать второе.

— Зачем, спрашиваете? — постарался я придать моему лицу как можно более серьезное выражение. — А затем, что по ним я пишу роман. Криминально-исторический.

— Да ну? — уважительно удивился он, и лицо его потеряло строгость. — Ну, а зачем тогда все это в посольстве хранить? Работаешь ведь ты, братец, как свободный художник, дома? Вот и забери их, чтобы всегда под рукой были. И тебе будет спокойнее, и мне, лады?

Лицо его было добрым и ласковым: забери я папки Никольского из посольства, ему будет действительно спокойнее, а вот каково будет мне?

Причины, по которым эти папки должны храниться за надежными посольскими стенами, я, конечно же, объяснить ему не мог — для меня бы, как я уже говорил, вышедшая из всего этого история кончилась бы печально. Я попытался было уговорить его подержать мои бумаги хоть еще несколько недель, обещая отправить их в Москву одной из ближайших диппочт. Но, увы... Через полчаса я уже складывал «доисторические папки» в ставший моим (по наследству) бронированный зеленый кейс.

...Отперев входную дверь и пройдя через длинный коридор в кабинет, я положил кейс на письменный стол и обернулся к сейфу.

Еще час назад, собираясь в посольство, я по привычке бросил взгляд на замок сейфа, проверяя, заперт ли он, и обратил внимание, что со вчерашнего дня, когда я заглядывал в сейф в последний раз, на него лег слой тончайшей желтой пыли. Вот уже несколько дней дул «хамсин», жаркий ветер из Аравии, несший оттуда эту пыль, проникающую сквозь самые узкие щели в дверях и окнах, скрепящую на зубах и раздражающую глаза, останавливающую механизмы часов, забивающуюся в радиотехнику.

«Надо бы провести в квартире генеральную уборку, — подумал я тогда, — а то от пыли скоро нельзя будет дышать».

Но с сейфного замка я пыль не стирал, это я помнил точно. И вот сейчас я увидел, что пыли нет. Кто-то стер ее, пока я был в посольстве. Я быстро осмотрел кабинет: все было на привычных местах. Книжный шкаф, раздвижные стеклянные створки которого я имел обыкновение запирать на простенький замок — от «книголюбов», был успокаивающе запорошен пылью «хамсина». Никто не рылся и в кипах материалов, передававшихся в последние месяцы мною в газету.

Переложив папки, привезенные мною из посольства, в сейф, я тщательно запер его, оставив на столе перед собою лишь ту, над которой мне предстояло работать. И опять погрузился в сокровища, завещанные мне Никольским...

Россия бурлила, революция надвигалась на нее неотвратимым девятым валом, все партии — от самых левых до самых правых — ожидали решительных перемен и больших событий, которым предстояло сотрясти основы Российской империи. Лишь Партия социалистов-революционеров, делавшая в последние годы ставку на индивидуальный террор, оказывалась без опоры на массы.

...Тихое женевское кафе готовилось к закрытию. Официанты уже снимали скатерти и ставили на столы ножками кверху стулья. Хозяин, сидящий па высоком табурете у блестящего, покрытого никелем кассового аппарата, широко зевая, пересчитывал дневную выручку — день прошел, и слава Богу!

Подсчитав деньги, он убрал их в небольшой сейф, привинченный к полу рядом с кассовым аппаратом, и раскрыл свой «гроссбух», но в этот самый момент колокольчик, пристроенный над входной дверью, мелодично зазвонил, дверь отворилась, и в кафе вошли три хорошо одетых господина, оживленно говорящие между собой на каком-то тарабарском языке. Один из них выделялся своей грузностью. Оплывшее лицо его отливало желтизной, темные выпуклые глаза лихорадочно блестели. Его спутники внешне ничем особым не выделялись, но, судя по лицам, были возбуждены не менее толстого господина.

Хозяин кафе поспешно захлопнул «гроссбух» и выбежал из-за стойки навстречу поздним клиентам. По его знаку кафе в одно мгновение приобрело свой обычный вид — стулья вернулись туда, где им было положено стоять в дневное время, скатерти вспорхнули на столы и тут же украсились серебряными вазочками с осенними цветами. Официанты с белоснежными салфетками через руку застыли в полупоклоне, озарив лица приветливыми улыбками.

— Ну вот и пожрем, — комментировал всю эту метаморфозу Азеф. — А то у меня уж от вашей говорильни бурчит в брюхе. Столько времени переливать из пустого в порожнее!

Говоря это, он уверенно шел к столику, стоящему в дальнем углу, зашел за него и решительно уселся на стул спиною к стене так, чтобы можно было видеть входную дверь.

Чернов и Савинков (а это были они) заняли стулья по правую и левую руку от «генерала БО». Про себя они еще так, по привычке, Ивана Николаевича называли, но... с сегодняшнего вечера Боевая Организация формально свое существование прекращала, и ее руководителя отныне следовало бы называть экс-генералом.

— Что ж, помянем покойницу, — пробурчал Азеф, поднимая хрустальную рюмку с заказанной им «Смирновской». Кроме нее, он заказал всем по «бифштексу по-женски» (так он называл мясо недожаренное, с кровью), знаменитые швейцарские сыры и зелень.

— Так уж и покойницу, — зло возразил ему Савинков. — Помяните мое слово, Иван Николаевич, мы еще повоюем!

— А ты, Павел, молчи! — оборвал его Азеф, называя по подпольной кличке (Павел Иванович). — Ты знаешь, повторяться я не люблю. Или не слышал, что я сказал сегодня у Гоца: Боевую Организацию я распускаю!

— Не горячись только, Иван, не горячись. Мнение ты свое высказал, но силы партийного закона оно не имеет, пока не будет утверждено решением всего Центрального комитета, который, как договорились, соберем в ближайшее время в Москве...

— Опять соберемся побалакать? Мало нам того, что трепались сегодня с раннего утра до позднего вечера! Пожалели бы хоть беднягу Гоца — парализован, прикован к креслу, руки висят, как плети, одни глаза еще живые. А вы набились в его кабинет и несете каждый свое!

— Но, Иван Николаевич, я и у Гоца говорил: ситуация изменилась. Сейчас на подъеме массовое движение, и если мы будем по-прежнему замыкаться в терроре, широкие слои трудящихся нас не поймут, мы окончательно от них оторвемся. Теперь же нам надо идти в массы — агитировать, пропагандировать, организовывать. Иначе локомотив революции промчится мимо нас, и мы не успеем даже вскочить в его задний вагон.

— В умении красиво выступать тебе, Виктор, не откажешь, — заговорил, в свою очередь, Савинков. При этом он, как бы ища поддержку, бросил быстрый взгляд на Азефа, жадно заглатывающего кровавые куски мяса, и тот одобрительно кивнул.

— Самодержавие теряет почву под ногами, его государственный аппарат колеблется. Сейчас-то как раз и нужна наша Боевая Организация. Именно сейчас и нужно нанести несколько мощных ударов, которые и довершат дело — царизм развалится! — энергичнее продолжал Савинков: — Для начала революции нужен громкий героический акт, например... — Он замешкался, подбирая пример поэффектней, и вдруг с воодушевлением выпалил: — Например, взрыв Зимнего дворца!

Даже Азеф, все это время благосклонно деливший внимание между «бифштексом по-женски» и горячей, запальчивой речью Савинкова, саркастически усмехнулся, вспомнив, как он отчитывал некоторое время назад этого «узкого специалиста террора» за паникерство и неумение быть руководителем-оргаиизатором.

— Ну, хорошо, — поняв, что переборщил, снизил тон Савинков, — если будет решено прекратить террор, а в нем — вся моя жизнь, я подойду в Петербурге к какому-нибудь бравому жандарму или полицейскому сыщику и выпущу в него последнюю в моей жизни пулю!

— Браво, Павел, — уже с откровенной издевкой усмехнулся Азеф и выпил рюмку «Смирновской». — Со святыми упокой!

— Значит, ты продолжаешь выступать против Гоца! — цепляя на вилку ломтик альпийского сыра, почти равнодушно констатировал он. — Ты помнишь, что говорил Михаил, наш страдалец, мученик за дело революции?

Он отложил вилку, вытер белоснежной салфеткой влажные губы и заговорил, стараясь подражать голосу и интонациям Гоца:

— В новой обстановке террор совершенно недопустим. С террором кончено, и руководители Боевой Организации должны понять, что им остается только одно — открыто сказать: «ныне отпущаещи...»

— Тут я с Михаилом не совсем согласен, — поддержал Савинкова, отступившего перед именем Гоца, Виктор Чернов. — Террор можно и приостановить, но Боевую Организацию распускать нельзя. Надо лишь отодвинуть ее на время в резерв, держать, так сказать, под ружьем, а когда наступит подходящий момент, вновь пустить ее в дело. И с этим ведь согласились все, кто был сегодня у Гоца!

— Кроме меня, — буркнул обиженно Савинков и встал из-за стола: — Ну, я пошел. Извините, товарищи, больше не могу — устал, голова разламывается, да и надо побыть одному, собраться с мыслями...

Ушел он, не подав остающимся руки.

— А вот относительно крупного и героического он прав, — проводив Савинкова взглядом, обратился к Чернову Азеф. — Я тоже об этом думал. Ну не Зимний дворец, то хотя бы охранное отделение. Завозим во двор арестантскую карету, а вместо арестованных — там хорошая, несколько пудов, партия динамита, и... (он прикрыл глаза, словно любуясь происходящим). Кто может против этого что-то возразить?

Теперь он говорил также горячо и патетически, как несколько минут назад говорил за этим же столом Савинков:

— Охранка ведь живой символ всего самого насильственного, жестокого, подлого и отвратительного в самодержавии. Взорвать так, чтобы и следов от деятельности этого мерзостного учреждения не осталось!

Виктор Чернов не знал, что об уничтожении охранного отделения вместе со всеми его документами Азеф думал в последнее время все чаще и чаще: а вдруг революция в самом деле победит и откроет архивы Департамента полиции? Этот кошмар преследовал его по ночам, и он просыпался в холодном поту, чтобы не сомкнуть глаз до рассвета...