Чернее ночи

ГЛАВА 40

Вопрос о покушении на царя был вычеркнут из планов эсеровского террора еще в 1902 году, когда руководство ПСР сочло эту акцию политически невыгодной и даже вредной. При этом учитывалась и отрицательная реакция в народе на убийство Александра II Освободителя, и глубокая вера народных масс в доброго «батюшку даря», который хочет добра простым людям, да которому во всем мешают его министры, губернаторы и генералы. Поднять руку на царя, по мнению эсеровского руководства, означало оттолкнуть массы от революции и, наоборот, вызвать и укрепить их поддержку самодержавия.

Но годы шли, и настроения менялись. Русско-японская война, первая русская революция, разгон сначала одной, а затем и другой Думы, разгул реакции и «столыпинские галстуки» в значительной степени изменили отношение народных масс к «царю-батюшке». В таких условиях, по мнению руководства ПСР, цареубийство могло бы явиться искрой, вызвавшей всеобщий взрыв, — революцию. После того, как боевой отряд Зильберберга- Никитенко получил разрешение таких влиятельных членов ЦК ПСР, как Кафт, Чернов и Натансон, боевики начали поиски «подходов» к царю и великому князю Николаю Николаевичу, то есть, решив вопрос о цареубийстве политически, они приступили к его решению технически. Через «симпатика», сына начальника дворцовой телеграфной конторы Наумова они вышли на казака дворцовой охраны Ратимова, оказавшегося провокатором. Герасимов с помощью Азефа дал заговору «созреть», а затем произвел в ночь на 14 апреля 1907 года аресты. Было арестовано 28 человек — членов боевого отряда Зильберберга и тех, кто был с ними связан. Восемнадцать человек были преданы военному суду, трое — Никитенко, Наумов и Синявский были приговорены к смерти и казнены 3 сентября 1907 года. Многие пошли на каторгу.

Столыпин с помощью Герасимова организовал громкий политический процесс о заговоре Партии социалистов-революционеров, имевшей во Второй государственной думе 30 депутатов, на жизнь монарха. На них и была возложена политическая ответственность за террор социалистов-революционеров. Герасимов, как спаситель государя, получил генеральский чин. Азеф в это время отдыхал в Крыму, где выдал большую группу местных боевиков, готовивших покушение на великого князя Николая Николаевича. Герасимов знал от него, что эсеры отныне считают возможным и даже необходимым царе-убийство, именно поэтому он и предложил милейшему Евгению Филипповичу не размениваться «на мелочи», а сосредоточиться на предотвращении покушения на царя.

Эсеры нервничали — все их «подходы» к царской семье на том или ином этапе обязательно перекрывались полицией.

Не помогало даже возвращение «художника в терроре» Гершуни, носившего теперь подпольную кличку Капустин. Появилась она в связи с тем, что Гершуни, бежавший с Акатуйской каторги, был вывезен с ее двора в бочке с квашеной капустой. Из России он выбирался через Владивосток — в Японию, а затем в Америку. Там он появился как герой, его лекции и выступления собирали толпы сочувствующих русской революции. Стекались значительные денежные пожертвования. И когда Гершуни наконец явился в Европу и в конце февраля 1907 года появился на Втором съезде ПСР в Таммерсфорсе под кличкой Капустин, участники съезда, знавшие, что за ней скрывается один из основателей партии и создатель Боевой Организации, приветствовали его восторженной овацией.

Азефа, все время державшегося рядом и купавшегося в лучах его славы, Гершуни называл своим учеником, превзошедшим учителя. Он уговаривал Азефа «вернуться в террор» и обещал помогать ему всеми силами. Но Иван Николаевич, по договоренности с Герасимовым и следуя собственным финансовым интересам, не соглашался: он теперь занимался чисто партийными делами, в том числе и издательскими, на которые партия выделяла значительные суммы, большая часть которых, разумеется, оседала в карманах Азефа.

Сразу же после разгона Столыпиным (16 июня 1907 года) Второй государственной думы ЦК ПСР на своем заседании в Выборге формально поставил вопрос о покушении на царя: Гершуни выступал особенно горячо, доказывая, что пришло время нанести удар по «центру всех центров». Его активно поддерживал Натансон, председательствовавший на заседании. Взвешивая все доводы за цареубийство и против, Натансон доказывал, что имеются аргументы только «за» и ни одного «против». С такой же позиции выступал и Чернов. Азеф лишь подавал реплики с места, но все знали, что он глубоко убежден: только цареубийство может что-то изменить в развитии событий по пути реакции.

Решение о подготовке покушения на царя было наконец официально принято Центральным комитетом, но Азеф не спешил взять на себя роль «руководителя похода», хотя Гершуни и доказывал ему, что цареубийство положит конец все шире распространяющимся в партии и в революционной эмиграции порочащих его слухов.

Герасимов же требовал, чтобы Азеф изо всех сил мешал принятию решения о цареубийстве, а если уж помешать не удастся, Азеф должен сам возглавить «поход против царя», чтобы подорвать его изнутри. Помешать решению вопроса о постановке цареубийства Азеф и не пытался — в принципе решение было принято. Но до его практического осуществления надо было воссоздать ранее распущенную, а затем обескровленную массовыми арестами Боевую Организацию. Эго было поручено сделать Азефу и Гершуни — Капустину. Они немедленно выехали за границу и активно принялись за дело, собирая боевиков и объединяя их под своим руководством. Именно тогда Азеф и вышел на отряд Карла, а затем вывел на него и Герасимова. Заодно было произведено и еще несколько «отдач», в основном тех, кто чем-либо мешал Азефу.

Разгул реакции между тем все острее ставил вопрос о цареубийстве, и Азеф согласился наконец возглавить «поход на царя», повторяя в доверительных беседах с боеви-ками, что это будет его последнее дело в революции и на этом он закончит свою революционную карьеру. Одновременно он доказывал необходимость сосредоточить все усилия возрожденной БО па организации цареубийства, отказавшись от всех других террористических акций, что, конечно же, соответствовало планам Герасимова. Цареубийство, рассуждал Азеф, потребует долгой и серьезной подготовки, которая, если все пойдет нормально, должна занять не менее года, а то и двух. Конечно же, предупреждал Иван Николаевич, на это потребуются и значительные денежные суммы, размер которых предсказать пока нет никакой возможности. Азефа поддерживал Гершуни, и опять партийная касса оказалась распахнутой настежь для «генерала БО».

Внешне могло показаться, что Азеф взялся за подготовку цареубийства всерьез. Боевики активно вели разведку и собирали самые разные, могущие им пригодиться сведения. Выдвигались и разрабатывались самые дерзкие и неожиданные планы: от убийства царя молодым сельским священником до покушения на него члена «депутации народа», явившейся во дворец на прием к «царю-батюшке». Наиболее серьезным из этих планов были попытки организовать покушения во время царской охоты и в дни поездки царя в Ревель, — на встречу с венценосным гостем — королем Великобритании. Ни один из этих планов, естественно, не удался: полиция, информируемая Азефом, вела с боевиками ловкую игру: им мешали, их спугивали, но их не арестовывали. И постоянные, неминуемые неудачи стали, как это уже бывало, вызывать в БО разочарование, уныние и апатию. Время шло, Азеф безотчетно брал в партийной кассе значительные суммы (он вкладывал их в ценные бумаги Российской империи), но ни до царя, ни до других членов царской фамилии дотянуться террористы не имели никакой возможности.

Было в планах Азефа и использование новейших технических средств: нападения на Петербургский или Царскосельский дворец во время пребывания там царя с воздуха (инженер Сергей Иванович Бухало получил из партийной кассы 20 тысяч рублей, но построить летающий аппарат так и не смог) или на море (подводная лодка против царской яхты). Все это, конечно, требовало денег, денег и денег! И опять кассиры ПСР ворчали: до них все чаще доходили слухи о кутежах Азефа в самых шикарных столичных ресторанах, о ночах, проведенных им в дорогих борделях. Вспоминалось, что еще в студенческие годы близко знавшие Азефа студенты прозвали его за похотливость «грязным животным».

И, наконец, довершением всех слухов явилось появление у него любовницы-немки, кафешантанной певицы госпожи Н., известной связью одновременно с великим князем Кириллом Владимировичем и его братом Борисом.

Приехав из Германии в Петербург для сколачивания «приданого», она уже перед русско-японской войной стала великосветской шлюхой, а когда началась война, была взята великими князьями в их так называемый «маньчжурский поезд», высокопоставленные пассажиры которого пьяными дебошами и скотскими оргиями наводили ужас по пути своего следования «на войну», а затем «на фронте» не только на солдат и офицеров, но и на главно-командующего генерала Куропаткина, обратившегося к царю с просьбой убрать поезд вместе с великими князьями в Россию, так как «они вносят деморализацию в среду армии». Зато госпожа Н. впоследствии с удовольствием вспоминала о «маньчжурском поезде»:

— Это была веселая, привольная жизнь!

Отправившись «на фронт» без гроша, она вернулась со значительным капитальцем, правда, порастрясенным чуть позже любовником, офицером-авантюристом, выдававшим себя за богатого волынского землевладельца.

Азеф увидел ее впервые на подмостках петербургского кафешантана «Аквариум» за несколько дней до наступления нового, 1908 года. Пышные формы и откровенная оголенность «роскошной женщины» взволновали его настолько, что роман начат был немедленно, в ту же ночь, в постели кафешантанной дивы. С тех пор, по словам Азефа, они уже никогда не разлучались. Азеф при первом знакомстве отрекомендовался как состоятельный коммерсант, имеющий семью, но намеренный обзавестись постоянной содержанкой.

Кутежи в дорогих ресторанах, номера в роскошных отелях, где он жил, и щедрые подарки, как драгоценностями, мехами, так и деньгами, быстро убедили пышнотелую красотку, рекламные открытки-фотографии которой широко распространялись по всей России с надписью «Ла белла Хедди де Херо», в том, что ей попался как раз такой «солидный знакомый», который был нужен для восстановления ее «сбережений», промотанных любовником-офицером.

Обладание столь знаменитой звездой кафешантана, надо полагать, было для Азефа высшей степенью самоутверждения. Он, выходец из нищего еврейского местечка, можно сказать, породнился через «прекрасную Хедди» с самой царской фамилией, ведь, переспав сразу с двумя великими князьями, она теперь спала с ним. И, распираемый тщеславием, Азеф старался, чтобы все знали о его победе. Он появлялся с «прекрасной Хедди» в модных театрах, на престижных вернисажах, катался в открытой коляске по Невскому. Оставаясь с красавицей наедине, упивался ее рассказами о близости с представителями династии Романовых, млел при ее воспоминаниях о «веселой, привольной жизни» в «маньчжурском поезде», жадно ловя каждую вспоминаемую ею смачную деталь, каждую интимную подробность из ее жизни великосветской б...

Подобное поведение, конечно же, не могло не шокировать социалистов-революционеров. Но на рядовых членов партии Азеф давно уже смотрел свысока, не скрывая своего презрения к «этим оборванным революционерам». Когда же о его скандально-вызывающем поведении пытался робко заикнуться кто-нибудь из членов ЦК, то в ответ звучала лекция о том, что необходимо делать для конспирации, особенно при таком ответственном деле, как подготовка покушения на царя. Говорилось при этом, что госпожа Н., как известно, близка к царской фамилии, и через нее поступает информация, необходимая при подготовке покушения.

Кого-то это, может быть, и убеждало, но большинство все сильнее начинало задумываться, почему главу Боевой Организации, ведущего такой вызывающе открытый образ жизни, полиция не трогает, и это при том, что ей не может не быть известно через многочисленных провокаторов, внедренных в ПСР, об истинной роли Ивана Николаевича в Партии социалистов-революционеров. Удивлялись этому и филера, неоднократно являвшиеся к Герасимову с предложением арестовать так беспечно подставлявшегося главаря террористов.

Дело дошло до того, что Герасимов принялся «по-дружески» уговаривать «милейшего Евгения Филипповича» изменить образ жизни и уйти в тень, но Азеф, как говорится, словно с цепи сорвался, решив, что «время собирать камни» прошло и наступило «время бросать камни».

Он жаловался Герасимову на нервы, на усталость, говорил, что за пятнадцать лет службы заслужил себе наконец право на отдых и нормальную человеческую жизнь. Герасимов относился к этому с пониманием и соглашался отпустить Азефа на «заслуженный отдых», вот только пусть он доведет дело до конца и совсем развалит подготовку покушения на царя.

И все же в какой-то момент инстинкт самосохранения сработал: заложив в ломбард обстановку квартиры, в которой он жил вместе с «прекрасной Хедди», и ликвидировав все свои финансовые дела в России, Евгений Филиппович вдруг уехал весной 1908 года за границу, увезя туда же и даму своего сердца. Правда, он вскоре вернулся — вместе с Хедди, с которой поселился в Петербурге, как всегда, в дорогом отеле. Прописались они как муж и жена. В России Азеф находился до июня 1908 года, помогая Герасимову сорвать подготовленную эсерами операцию по взрыву царского поезда и покушение на царя в Ревеле. А затем поставил вопрос о своем уходе с полицейской службы уже всерьез. С Герасимовым они расстались как друзья. На прощание Азефу было вручено Герасимовым несколько паспортов на разные имена, выплачено причитающееся жалование и обещана выплата на будущее — уже в виде пенсии за более чем пятнадцатилетнюю службу в Департаменте. Азеф же со своей стороны обещал снабжать Департамент по мере возможности политической информацией из-за границы. С террором же он, как сказали бы сегодня, завязал.

Полицейский и провокатор обнялись и расцеловались. Азеф вообще любил целоваться. И боевики, отправляемые им на заведомую гибель в ходе теракта или предаваемые полиции, что тоже обычно означало гибель — только на виселице, обязательно получали на прощание «поцелуй Иуды».

Целуя Герасимова, Азеф совершал последнее в своей жизни предательство. Он предавал и этого своего покровителя. Столыпин согласился на уход столь ценного и столь заслуженного секретного сотрудника Департамента после того, как был убежден Герасимовым, поверившим, в свою очередь, Азефу, что «поход против царя» натерпевшимися неудач эсерами прекращен и отменен.

А между тем именно в ото время Азеф вел свою последнюю игру — готовил покушение па царя, и на этот раз самым серьезным образом.

И дело это обстояло так. После потери большей части флота в Цусимском проливе царское правительство принялось за восстановление своих военно-морских сил, строя и заказывая за границей новейшие боевые корабли. Один из таких заказов получила и английская фирма «Виккерс», заложившая на своих верфях в Глазго новейший крейсер, который под именем «Рюрик» должен был пополнить русский Балтийский флот. Как водилось в таких случаях, на завершающем этапе строительства в Глазго была направлена группа русских инженеров и будущих членов экипажа, среди которых находились и социалисты-революционеры, и социал-демократы. Эсеровскую группу возглавлял военно-морской инженер К. П. Костенко. Считается, что именно он предложил организовать покушение на царя на борту «Рюрика» во время торжественной церемонии прихода крейсера в первый русский порт. По этому случаю царь готовился лично прибыть на «Рюрик», присутствовать на борту крейсера при его освящении, а также на торжественном банкете по этому случаю. Костенко получил от ЦК ПСР принципиальное одобрение этой акции, после чего к подготовке ее немедленно подключился «генерал ВО». Менее чем через месяц после расставания с Герасимовым Иван Николаевич появился в Глазго в качестве инспектора от ЦК. С помощью Костенко он облазил и осмотрел весь крейсер и забраковал первоначальный план покушения, согласно которому в Глазго, перед самым выходом «Рюрика» в море, на крейсер должны были тайком провести боевика, назначенного для совершения теракта. Чтобы боевика не обнаружили во время перехода в Россию, для него было подыскано тесное, но достаточно укромное укрытие. Осмотрев его, Азеф решил, что боевик не сможет перенести в нем переход к российским берегам, и забраковал предложенный Костенко план. Взамен он предложил найти среди эсеров — членов экипажа добровольца, готового совершить теракт и погибнуть.

В конце концов добровольцы были найдены, сразу двое — матрос Герасим Авдеев и вестовой Каптелович. Обработкой их занялись Савинков и Карпович, тот самый, что в 1901 году убил министра просвещенья Боголепова. Когда было решено, что Авдеев и Каптелович достаточно морально подготовлены к акции, с ними встретился Азеф. Будущим убийцам царя были вручены револьверы, от них же были получены прощальные письма, объясняющие их действия, и фотографии. И то и другое должно было быть опубликовано после цареубийства в зарубежной печати.

В августе 1908 года «Рюрик» покинул наконец Глазго и вышел в море. Царский прием крейсера и смотр его команды были назначены на 7 октября...

...В августе Бурцеву стало известно, что на проходившем в это время в Лондоне съезде эсеров присутствует Азеф, в провокаторской деятельности которого он был теперь совершенно уверен.

Именно в те дни и появилось первое письмо Бурцева с разоблачениями Азефа, которое он направил через своих друзей-эсеров в ЦК ПСР. Бурцев требовал немедленно удалить провокатора со съезда и начать против него партийное расследование, а также сообщить участникам о своих обвинениях в адрес Азефа. Ни одно из этих требований выполнено не было.

На одном из многочисленных колониальных собраний в Париже, где Чернов давал отчет о лондонском конгрессе, он с негодованием говорил о распространяемой клевете против наиболее видного члена их партии и о том, что до последнего времени она была неуловима, но теперь удалось поймать «ужа за хвост» и клеветник скоро будет разоблачен и пригвожден к позорному столбу. «Не все знали, кого обвиняют в провокации, но все знали, что в клевете Чернов обвиняет меня. Своими нападками на меня Чернов сорвал тогда у своей аудитории много бурных аплодисментов».

Можно только посочувствовать Бурцеву, оказавшемуся в полном одиночестве в своем «походе» против Азефа.

— Надо принять меры и усмирить Бурцева, который направо и налево распространяет слух, что Азеф провокатор! — кричал разъяренный Марк Натансон.

По-другому повел себя Савинков, относившись к Бурцеву куда с большим уважением и считавший, что этот старый революционер, редактор «Былого», просто поддался на дезинформацию, подброшенную ему полицией, поверил в нее и искренне заблуждается. Надо лишь объяснить Бурцеву истинную роль Азефа в ПСР, рассказать ему о полной опасностей героической жизни Ивана Николаевича — и дело будет улажено, считал Савинков, веривший «генералу БО» больше, чем самому себе.

Привыкший действовать решительно, Савинков договорился с Бурцевым о встрече и явился на нее уверенный, что ему удастся убедить Владимира Львовича изменить отношение к Азефу.

Разговор был долгий, откровенный и, пожалуй, даже дружеский. Говорил больше Савинков, Бурцев в основном молчал — так он привык держаться много лет, общаясь с теми, кто был для него источником ценных и в то же время опасных сведений.

Кое-что из услышанного от Савинкова было для Бурцева внове, например, рассказ о подготовке покушения на царя, которое должно было через несколько недель совершиться на крейсере «Рюрик».

В запальчивости Савинков приписывал Азефу и террористические акты, совершавшиеся либо помимо воли «генерала БО», либо вопреки ей.

Конечно же, он искренне верил при этом во все, что сейчас говорил Бурцеву.

— А у вас... у вас есть хоть что-нибудь подтвержденное документально, доказывающее, что ваши обвинения в адрес такого человека, как Азеф, не клевета? — перешел он в наступление, закончив «парад подвигов» своего кумира.

Бурцев молчал, и в глазах Савинкова светилось торжество.

— Молчите, вам нечего сказать, нечего возразить, вы ничего не можете опровергнуть, — торжествовал Савинков.

И вдруг Бурцев поднял бледное лицо. Глаза его были полны холодной ярости.

— Хорошо, — почти шепотом заговорил он наконец, — если вы дадите мне честное слово, что никому до тех пор, пока я не разрешу, не расскажете то, что я вам сейчас сообщу...

— Клянусь! — с готовностью перебил его Савинков, уверенный, что никакие аргументы не смогут опровергнуть то, что он только что излил в своем горячем, идущем от всего сердца монологе.

— Тогда слушайте...