После откровений Павлова Крестьянинов в каждом из своих революционно настроенных товарищей видел теперь полицейского провокатора, а когда узнал, что склад «Энергия» действительно существует и превращен Азефом в опорный пункт революционеров-социалистов, стал добиваться партийного расследования. Для этого была создана специальная комиссия из сотрудников близкой к партии редакции «Русского богатства» и некоторых членов ПСР.
Сбивчивым и путаным обвинениям находившегося в нервном расстройстве Крестьянинова Азеф противопоставил «немногословные, но совершенно отчетливые» объяснения.
А когда «заграничный партийный центр» прислал судьям заявление, что Азеф стоит «вне всяких подозрений», Евно Фишелевич перешел в наступление.
— Этому молодому человеку еще простительно ошибаться, но вам, вам, пожилым людям... — срамил он прекраснодушных, взявшихся не за свое дело именитых в те времена народнических литераторов...
Все это имел в виду и Зубатов, принимая решение о переводе Азефа в парижскую заграничную агентуру — в распоряжение Ратаева. Подмоченную было в Петербурге репутацию Азефа следовало подсушить за границей. Да и самому Азефу порядком поднадоел скучный, по сравнению с блестящим Парижем, Петербург. Ничего не привязывало его к России, Родиной своей он ее не считал — Родина для него была там, где ему было лучше, — Берн, Берлин, Париж, Швейцария, Германия, Франция... Правда, Департамент платил ему теперь несколько сот рублей ежемесячно, да еще на служебные расходы, наградные и премиальные... Но через кассу БО, как хорошо знал Азеф, проходили куда более значительные суммы — тысячи, тысячи и тысячи. И знать, что эти деньги уплывают куда-то мимо него, становилось все нестерпимее. Надо было ехать и брать кассу БО в свои руки. Но... «Но» действительно было, и немалое — Гершуни!
Зубатов после реприманда, сделанного им Азефу о «сомнительности системы умалчивания», дал ему понять, что пока Гершуни не будет арестован, Парижа инженеру Раскину не видать! Но Азеф обиделся несильно: арест Гершуни нужен был теперь им обоим.
И охота началась всерьез, несмотря на то, что о цене так и не договорились. Впрочем — всерьез вел охоту пока что один Зубатов. Инженер Раскин, имевший возможность практически в любой момент отдать Гершуни, делать этого не спешил, надеясь все же не продешевить.
О встрече с ничего не подозревающим «художником в терроре» Иван Николаевич договорился на конец марта в Москве, на квартире инженера Зауэра, помощника директора московской электростанции Всеобщей Компании Электричества, сослуживца Азефа и его знакомого еще по Дармштадту.
Три дня не покидали домашнего кабинета Зауэра Азеф и Гершуни. Очевидно, именно здесь Иван Николаевич получил от «генерала БО» ключи ко всем его делам — и в партии, и в терроре. Именно в эти дни, судя по всему, был решен вопрос и о последнем теракте, поставленном в своей жизни Гершуни: об убийстве уфимского губернатора Богдановича, отдавшего приказ о расстреле бастовавших в Златоусте забастовщиков.
А 19 мая 1903 года в полдень Богданович был убит во время прогулки в соборном саду. Акт был поставлен в духе Гершуни, — театрально. К ничего не подозревающему губернатору среди бела дня подошли два молодых человека, вручили ему приговор Боевой Организации, хладнокровно расстреляли из браунингов и, перепрыгнув через забор, скрылись. Разыскать их не удалось.
Написав по этому случаю прокламацию и отправив ее за границу, Гершуни беспрепятственно покинул Уфу, собираясь провести конспиративные встречи в Саратове и в Киеве, а затем покинуть Россию для разработки и подготовки новых акций БО. Главной целью на этот раз Гершуни считал самого Плеве.
...Трудно сказать, беспокоили ли Григория Андреевича предчувствия, когда вечером 26 мая 1903 года он подъезжал к пригородной, под Киевом, станции. Скорее всего нет. Он уже привык быть неуловимым, легко и беспрепятственно ускользать от самых опытных филеров, обходить опаснейшие ловушки.
Но до сих пор непонятно, почему такой опытный конспиратор Гершуни допустил грубейшую ошибку, приведшую к его аресту — дал по пути в Киев телеграмму местным социалистам-революционерам, назвав в ней время и место назначаемой им встречи под Киевом.
Может быть, и на этот раз ему бы повезло, но... Знал бы, где упадешь, постелил бы соломки. Телеграмма его попалась случайно на глаза провокатору Розенбергу, студенту, работавшему на местное охранное отделение.
И Гершуни, сошедшего на пригородной станции в инженерской фуражке и с портфелем под мышкой, филера опознали сразу. Бежать не было ни малейшей возможности. Его арестовали на месте, к уже через несколько минут он был закован в ножные кандалы.
И в этот момент он оставался верен своей натуре «художника в терроре»: приподнял кандалы и театрально поцеловал их. Это сцена была разыграна так артистически, так мастерски, что кое-кто из жандармов даже прослезился.
Азеф в это время был уже в Берлине, куда с разрешения Зубатова поспешно уехал за несколько дней до предстоящего убийства Богдановича, в организации которого принимал участие, не информируя (уже не в первый раз!) об этом Департамент.
В июне Азеф прибыл в Женеву, где Михаил Гоц передал ему все, что было оставлено Гершуни, — списки членов и кандидатов в члены БО, явки, пароли, адреса, имена сочувствующих и другие связи. С помощью Гоца Иван Николаевич заступал на место «генерала БО» основательно, авторитетно. А Гершуни тем временем предстояли тяжкие испытания — в феврале 1904 года смертный приговор, который потом заменили на бессрочную каторгу, и полтора года заключения в Петропавловке и Шлиссельбурге. Бежав из Акатуя в 1906 году и пробравшись через Японию и Америку в Париж, он продолжал верить в Азефа, как в несгибаемого борца-революционера и поддерживать его всем своим авторитетом.
А пока, опираясь на Гоца, ставшего его другом и советчиком, Иван Николаевич решительно принялся укреплять свои позиции среди боевиков (социалистов-революционеров) и прежде всего ставить теракт против Плеве. В отличие от Гершуни, действовавшего «по вдохновению», «по наитию», Иван Николаевич сразу же поставил дело серьезно, планово.
Прежде всего энергичный Евно принялся лично отбирать эсеров, из которых предстояло сформировать специальный отряд для убийства Плеве. Он встречался по многу раз с каждым, кто значился в списках Гершуни, вел с ним длительные беседы, тщательно прощупывал и каждый раз убеждался, что перед ним были неопытные, но пылкие люди, горячие головы, энтузиасты. Выяснилось заодно, что друг с другом они были почти незнакомы — все замыкались на Гершуни. Теперь им предстояло объединиться под начальством Азефа, к авторитету которого все относились с должным пиететом, видя в нем опытного старшего товарища, чуть ли не обожествляя его.
Егор Сазонов, Борис Савинков, Макс Швейцер, Александр Покотилов и братья Мацеевские — таков был отряд, подобранный Азефом для покушения на ненавистного всем министра внутренних дел Российской империи.
Люди эти были очень разные, и Иван Николаевич старался зажечь их, увлечь идеей террора каждого, внушить каждому, что именно террор — кратчайший путь к свержению самодержавия, а не нудная и кропотливая работа в массах. Савинков, Сазонов, Покотилов и Мацеевские впитывали его слова как откровения. Внушал им Азеф и мысль, что судьба ставит их над толпой, отводит им роль героев, объединяет в своего рода высшее братство, связывает благородной кровной порукой, велит переступать через любые моральные нормы и запреты, если это необходимо для достижения цели.
Не было у Азефа более верного адепта, чем Борис Викторович Савинков, чей характер целиком сформировался под влиянием самого Ивана Николаевича. Так и слышится за голосом Савинкова голос самого «генерала БО»:
— Боевик существует только для покушения: покушение удалось. — он удовлетворен. Но громадное большинство покушений не удается, и он работает, повторяю, без этого ежедневного удовлетворения (по сравнению с «массовиками»).
Интересны показания Савинкова и в той части, где идет речь об иерархии в самой Боевой Организации, установившейся, как говорится, с подачи Азефа:
«Постановка дела все время была такая: организация делится на три части: одна часть — это так называемые «холуи», это люди, которые живут в полной нищете, с таким напряжением, какого не требует обычная организационная работа. Затем вторая часть, это химическая группа, которая живет на среднем положении. Она живет на такой минимум, который обеспечивает возможность ее конспиративного существования. Наконец, третья группа, в которую входил и я... входили еще некоторые лица, эта группа была на таких ролях, что образ жизни людей, входивших в нее, был совершенно иным, чем образ жизни, скажем, наших товарищей — холуев. Само собой разумеется, что ее образ жизни был гораздо шире, чем образ жизни средних партийных работников».
Относя себя в «третью группу», Савинков со свойственной ему склонностью к самолюбованию несколько привирает. На первых порах существования БО он был далеко не самой яркой фигурой в этой организации. «Содержание» его обходилось Азефу, бесконтрольно распоряжавшемуся кассой боевиков, всего в 180 рублей в месяц. Сам же Иван Николаевич лишь от Департамента полиции получал до 1000 рублей в месяц, не считая наградных, разъездных и т. д. Кроме этого, из кассы он брал столько, сколько ему нужно было и на разгульную («для конспирации») жизнь, и для того, чтобы отложить на «черный день».
Но если в словах Савинкова звучит нескрываемое презрение к «холуям» и «массовикам», то нечто подобное чувствуется и в отношении Азефа к самим боевикам.
Савинков каялся перед судебно-следственной комиссией ПСР: «... отдельные лица, в частности, я — были игрушками в руках Азефа. Я не задумывался над ним, я был оружием в его интригах». И приходил к выводу: «Если бы мы были дальновиднее, если бы мы были внимательнее, то, вероятно, азефовская провокация была бы раскрыта давно».
...Разбирая попавшее мне в руки богатство, я провел за чтением документов, завещанных мне Никольским, весь оставшийся день и всю ночь. Оторвал меня от них лишь утренний телефонный звонок — московская редакция ждала очередного моего материала из Бейрута.
— Сегодня ничего передавать не буду, — смущенно сообщил я стенографистке, приготовившейся уже к приему.
— Как не будешь? — с удивлением вырвалось у нее.
— Так вот... не буду, — еще более смущенно подтвердил я.
— У вас же там события всегда, — воззвала она к моей совести: — Сколько лет передавал каждый день, а то и дважды в день, и вдруг... на тебе... Уж не случилось ли чего? Не заболел?
В голосе ее были искренние недоумение и беспокойство.
— Да нет... все нормально. Просто... просто устал, да и увлекся тут одним делом...
— Ну тогда ладно, — понимающе отозвалась она. — Тебе там на месте виднее. До завтра!
Я положил трубку, но чтение продолжать уже не мог. Только сейчас я почувствовал, что действительно устал, что наглотался информации сверх всякой меры и она требует переваривания и осмысления.
Зеленый атташе-кейс Никольского лежал на диване. И каждый раз, когда взгляд натыкался на него, мне казалось, что Лев Александрович напоминал о себе, подгонял, подталкивал к продолжению работы, которая была символом его жизни.
Кейс был пуст. Его содержимое хранилось теперь в массивном, с системой хитроумных шифрозамков, сейфе, стоящем в углу моего рабочего кабинета, куда, кстати, положил я и пистолет Никольского. Туда же лег и вполне современный конверт, точно такой же, в котором Никольский передал мне свое завещание — желтоватый, из плотной бумаги.
«Господин писатель, — было написано на нем рукою Никольского, — ни в коем случае не вскрывайте этот конверт, пока не закончите работу над книгой, которую Вы обещали мне написать. Заклинаю Вас памятью обо мне, если Вы, как я надеюсь, ее уважаете».
Да, я уважал память об этом до сих пор еще не совсем понятном мне человеке и, как ни терзало меня любопытство, сумел победить самого себя и убрал таинственный конверт подальше от глаз — в малое отделение сейфа, сверхнадежный стальной ящичек, в котором обычно ничего не держал — слишком долго и сложно было возиться с его сверхмудреным замком.
...И опять, второй раз в это утро, зазвонил телефон.
«Опять из редакции, — подумалось мне, — шеф наверняка недоволен, что из такой горячей точки, как Бейрут, сегодня в газете ничего не будет. Ну и черт с ним, — чувствуя свою вину, разозлился я, — пусть хоть разок обойдутся тассовской информацией». — И решительно снял трубку:
— Доброе утро, господин писатель. Я вас не разбудила? — услышал я знакомый голос баронессы Миллер. — Если разбудила, извините. Я только хочу сказать, что отпевание и похороны Льва Александровича имеют быть завтра пополудни...
И она назвала мне храм греко-ортодоксов и православное кладбище Map-Ильяс (Святого Ильи), на котором покоились почившие в бозе члены некогда многочисленной бейрутской русской колонии.