Чернобыльский дневник (1986–1987 гг.). Заметки публициста

«Возвращение» в Припять

…Мы мечтали о возвращении. Бредили им. Уверенность вселяла и пресса, подняв вопрос о возвращении уже через несколько месяцев после эвакуации. Однако те, кто работал на электростанции, привозили совсем иную информацию: возвращение не состоится — радиационный фон вокруг атомной очень высокий. Смертоносный фон. Но желание хотя бы взглянуть, хоть одним глазком, от этого только росло. И как настоящую удачу восприняли разрешение забрать из квартир не только ценные, но и дорогие сердцу предметы: альбомы с фотографиями, письма, реликвии.

Встреча с городом через шесть месяцев стала одним из самых болевых моментов — до сих пор трудно подобрать слова, чтобы передать увиденное и пережитое. Не случайно этот очерк был написан последним. И не случайно я воспользовалась свидетельствами очевидцев, призвав их в соавторы.

Леонид Яковлевич Труппе (киевлянин): «…Прошло полчаса, как киевская электричка выплеснула нас на платформу Тетерева. Промозглое ноябрьское утро, серое и унылое, как раз соответствовало настроению и задаче: добраться до Припяти и к вечеру вернуться в Киев с вещами, оставленными полгода назад в припятской квартире. Вот он, пропуск на вывоз личного имущества. А что нас ждет впереди? — тридцатикилометровая Зона…

Зона. Слово-то какое! Страшное слово, за которым мне вновь видится военное время… Та же колючая проволока, охватившая часть территории, вырубленный лес, указатели: «Хозяйство такого-то…» А нам туда надо ехать, в Зону. Но пока мы выходим у автозаправки, не доезжая до Полесского, чтобы добраться до Стеблов, где оформляются бумаги.

Под моросящим дождем умяли километра три дороги, измочаленной тысячами прошедших до нас ног настолько, что она расползалась от самого осторожного прикосновения. Вместе с нами в «марш-броске» участвовало еще пятеро: мать с хромой дочерью из, Полтавы, женщина и муж с женой из Киева. Какое мужество все же у женщин, одиноких женщин, рассчитывающих только на себя, не жалующихся на судьбу, на трудности… Они молчаливы и печальны. Они целиком сосредоточены на чем-то своем…

Клуб, в котором производили оформление бумаг, заметен издали, — грузовики, фургоны, мотоциклы вокруг. Прямо с крыльца начиналась очередь к узенькой двери, за которой мелькнул милицейский околыш — оформляли пропуска. В зале с жалкими остатками кресел-инвалидов и экраном с заплатой две женщины выписывали квитанции и принимали деньги за перевозку личных вещей: автомобиль — на две-три семьи, и с каждой по 122 рубля. Сумма приличная, но кто в такой ситуации считает деньги…»

Аркадий Ш. (житель села Новые Шепеличи): «Полтора месяца прожили мы с женой в Киеве, пока решили вопрос с квартирой. Поехал за вещами, наняв за сто рублей грузчика, — одному не справиться за то короткое время, которое дается на сбор вещей. Те, кто уже ездил, просветили: бери деньги и для дозиметристов, иначе не выпустят. Можно и водку, но сейчас проверяют и машины, и людей, въезжающих в Зону. Подъехал я к дому, и руки затряслись, замок не мог открыть. Сначала сел, чтобы успокоиться… А потом началась беготня с первого этажа на четвертый и с четвертого на первый… Погрузили, поехали. На контрольном посту подходят двое. Увидели кое-что из мебели и велели выгружать. А все чистое, они проверили. «Почему?» — спрашиваю. «Не положено!» Сел и говорю: «Выгружайте сами, я больше не могу». Они переглянулись. Один говорит: «Ты же понимаешь, какую ответственность берем на себя…» — «Сколько вы хотите?» — спрашиваю. «Нас пятеро…» — отвечает второй. Дал я им пятьдесят рублей за ответственность и поехал. И больше бы дал — человек перед ними бессилен, у них власть и сила. Да разве одному мне пришлось этот стыд пережить…»

Александр К. (житель Припяти): «…Нельзя было вывозить магнитофоны, телевизоры, но на свалке я что-то ни одного магнитофона не видел. Зато взломанных квартир сколько угодно. В озлоблении люди выбрасывали стиральные машины, телевизоры, магнитофоны прямо из окон. У меня был японский магнитофон. Спрятал я его под вещами. Но разрыли, нашли. Хотели забрать, а я не дал — трахнул его об землю и заплакал. А дозиметрист закричал на меня: «Что ты сделал, кретин?» Не выдержал я тут и сказал им все, что думаю. Вступились люди…»

Л. Я. Труппе: «Вот она — граница Зоны. Шоссе упирается в шлагбаум, справа и слева «колючка», за ней распаханные поля. Пока оформляются очередные документы, осматриваю окрестности. Много машин, много усталых снующих людей. Между зданиями — асфальтированные дорожки, провода, остатки труб — нет ничего постояннее, чем времянки: здесь обустраиваются основательно, не считаясь со средствами. На всем налет фронтовой сосредоточенности, отрешенности и пренебрежения к мелочам. Тут же импровизированная автозаправка, пункт обмена одежды, гараж, столовая, медпункт, продуктово-промтоварный ларек. Изредка в Зону проезжают суровые БМП — боевые машины пехоты.

Наконец мы получили черные халаты и белые шапочки, марлевые респираторы-лепестки. Но колонна ушла без нас — водитель куда-то исчез. Достаю коробку «Коровки», которую купил на завтрак в Стеблах, — полдничаем.

Приехали диспетчеры, рабочий день которых уже закончился — на часах восемнадцать, чтобы уладить недоразумение: кто-то оказался без машины, хотя и заплатил за нее… Наконец после долгих просьб пропустили оставшиеся три машины.

Приехали в Припять. На сборы нам отвели сорок минут…»

Ждала этого «возвращения» и я. Темный (электричество отключено) пустой город казался незнакомым. В человеческий рост вымахавшая трава шептала одной ей известную правду. На детской площадке в песочнице по-прежнему валялись игрушки. С одного из балконов свисал огромный ковер. Ветер перекатывал обрывки бумаги, шевелил разбросанное по земле тряпье. Под окнами домов — груды разбитой мебели вперемешку с детскими колготками, покрывальцами, подушечками… На подоконниках — цветочные горшки с жалкими высохшими стеблями; кукла в выгоревшем на солнце платье тянет пластмассовые ручонки к изломанным ветвям голых деревьев; на одном из стекол — радостно улыбающийся Дед Мороз, нарисованный маленьким художником и ознаменовавший начало нового — 1986 года… Мои глаза избегали только одних окон… тех, за которыми была комната моей дочери.

Мне совсем не хотелось входить в свою квартиру. Мне ничего уже не надо, потому что в сердце вползает животный страх — только сейчас, только сейчас я постигла глубину свершившейся трагедии. А ведь она могла быть во много раз страшнее…

Мертвый город. В голове словно молоточки стучат, а сердца не слышно, будто и нет совсем. Почему-то всплыли в памяти строки Николая Некрасова: «Кто живет без печали и гнева, Тот не любит Отчизны своей», а вслед за ними другие: «…Теперь там свалки, Целлофана шорох — Пейзаж луны…» Юлии Друниной. Но что же я, вместо того, чтобы экономить драгоценное время, хожу вокруг дома и шепчу стихи?!

Водитель и «грузчик» терпеливо ждали…

Аркадий Ш.: «…Только наша машина остановилась, как колеса облепили тощие коты. Они так жутко кричали, что мы сразу не решались выйти. Спрыгнули на землю — коты врассыпную, но далеко не уходят, буравят нас горящими от голода глазищами, дрожат впалыми боками и кричат. Нашли мы дома несколько банок тушенки, открыли и вынесли им. Как они накинулись — друг друга готовы разорвать. Не дай бог еще раз пережить такое зрелище…»

Александр К.: «Вошел я в свой подъезд и остановился. Тишина такая, что, кажется, лопнут перепонки. Я и заорал, что было мочи, — наверное, по всему городу был слышен крик. Долго еще мой голос бился на этажах, поднимаясь выше и выше, а я шел за ним…»

Л. Я. Труппе: «Недаром говорят, что один переезд равен двум пожарам. Такого темпа не выдержала бы ни одна бригада грузчиков, благо, что еще квартира на первом этаже. Провинившийся шофер работал за троих.

Одна догорающая свеча на три комнаты. Мы то и дело сталкиваемся в темноте. Но уложились в эти сорок минут…»

…Я прошла из комнаты в комнату — чисто, уютно, на диво свежий воздух. Трясущимися руками снимала портреты дочери, панически боясь, что какой-то где-то забуду и останется здесь… Достала альбомы, уложила в целлофановый мешок и принялась собирать книги. Больше ни к чему не притронулась, однако мои помощники сами знали, что делать. В последний раз оглянулась и вышла, жалкая и опустошенная, словно из меня выбрали все, что можно и нельзя было даже по инструкции…

Л. Я. Труппе: «Я с тревогой думал: а вдруг квартира «засвечена» и вещи, которые собрали, на самом деле окажутся ненужными. Как должно быть жаль человеку расставаться с привычным, приобретавшимся не один год на сэкономленные средства… А если и эти крохи придется оставить?»

Антонина И.: «Перед самой аварией мы поменяли с мамой мебель во всех четырех комнатах, старую — отвезли на дачу. Сколько мы ждали этого праздника… как любовно обставляли каждую комнату, как радовались дети. Потратили все, что с таким трудом скопили. Как я могла что-то выбрать, если все дорого, с каждой вещью что-то связано. Это не жадность, это растерянность. Брала то, что попадалось под руку, отбрасывая в сторону только детские вещи… Вот почему многое оказалось ненужным, а нужное осталось. Трудно передать то состояние: что-то вроде прострации».

Л. Я. Труппе: «Все оказалось чистым, словно «грязь» сознательно минула эту квартиру. Впереди нас кто-то выбросил из машины новенькую стиральную машину — запрещенный груз. Хозяйка ее безучастно стояла в стороне.

Припятчане в своей массе оказались не настолько уж сентиментальны, как мне доводилось слышать. Их нервные стрессы и эмоциональные взрывы легко объяснимы: целый год в постоянном напряжении…

И вот последний пост на выезде из Припяти. Нам желают счастливой дороги. Это значит, чтобы не «захватили» чего-нибудь по пути. Вот и тридцатикилометровая Зона позади, но посты следуют один за другим. На одном нас основательно искупали — машины блестели, как новенькие, но уже через два поста их мыли вновь…»

В Киев мы приехали уже утром. Водитель, поспав пару часов на собственном бушлате на полу, отправился в обратный путь.

Я сидела посреди разбросанных по всей комнате мешков, из которых высыпались одежда и книги, и перелистывала свои записные книжки: «…Каждая победа над природой… имеет, правда, в первую очередь те последствия, на которые мы рассчитывали, но во вторую и третью очередь совсем другие, непредвиденные последствия, которые очень часто уничтожают значение первых». Фридрих Энгельс.