Чернобыльский дневник (1986–1987 гг.). Заметки публициста

«Мы сами ничего не знали»

Мария Григорьевна Боярчук — уроженка Чернобыльского района. Работала в райкоме комсомола в Новых Шепеличах — пешком исходила этот край, добираясь в самые отдаленные села; потом — учителем украинского языка и литературы, возглавляла партийную организацию школы. В тридцать восемь лет стала секретарем Припятского горисполкома. История края творилась на ее глазах. Вот ее монолог «о времени и о себе».

В ту ночь позвонил нам домой хороший знакомый и сказал, что упал блок. Мы как-то даже и особого значения не придали его словам. Вышли на балкон с мужем и стали смотреть. Смотреть, как горит. Настолько были беспечны… И вдруг до меня дошло, что на станции в реакторном цехе работает мой зять, сейчас он тоже может быть на смене. Послала мужа к Наташе, старшей дочери, узнать. У меня к атомным станциям особое отношение. Недоброжелательное. Думаю, что имею право на такое отношение: два зятя погибли на АЭС, муж старшей на Ровенской, а младшей дочери — на Смоленской. Нет, не во время аварий. Но от нарушения людьми техники безопасности… Уже в Припяти погиб сын — ученик третьего класса, десять лет было…

Послала я, значит, мужа к Наташе, а сама стала звонить Владимиру Павловичу Волошко, председателю исполкома. Было около двух ночи. Что случилось? — спрашиваю. Он: да беда, но еще толком ничего не знаю. Стала звонить Владимиру Константиновичу Кононыхину, зампреду. Вроде как поднимаю всех своих, хотя тревоги особой не ощущаю. Тут мне Волошко позвонил уже из исполкома: собирайтесь… Я еще перезвонила жене нашего Толи-водителя и побежала. Минут в пятнадцать третьего уже была в исполкоме. Волошко: собирай аппарат, всех заведующих отделами и Валерия Семеновича Иващенко — начальника штаба гражданской обороны исполкома. А я не готова срочно выполнить задание: не знаю, где Иващенко живет, адреса у меня нет, помню только, что в двадцать первом общежитии. Поднимаю заведующую общежитием — и уже через двадцать минут Валерий Семенович был в исполкоме. Вот такие люди — даже никто не спросил, зачем ночью в исполком…

Волошко начал совещание. Случилась беда, не могу пока сказать какая, но это плохо. Упал блок. Не знаем, что с реактором. Я, конечно, своими словами передаю суть… Волошко приказал подготовить все документы и данные по количеству проживающих в каждом доме. Мы, говорит, должны свое дело сделать, хотя и ничего не решаем.

Мне было поручено работать с людьми, то есть оставаться в кабинете и поддерживать связь. Забегая вперед, скажу, что все расчеты по эвакуации у Иващенко были готовы. Но группа работников исполкома еще раз все уточнила. В 18.00 все эти данные легли на стол перед Волошко. А в 22.00 уже стояли готовые автобусы.

Утром собрались на совещание вновь. Но уже были товарищи из Киева, из партийных органов, из облисполкома. Пришли и наши депутаты — мы еще в четверг объявили для себя субботу рабочим днем, было много работы по подготовке сессии. На 28 апреля готовили сессию. О радиации на этом совещании тоже не было сказано ни слова… В городе, как обычно на выходные, было намечено много мероприятий. Заспорили. Один говорит: отменять. Другой: не отменять. Меня что поразило… Задала этот же вопрос уже после спора и директор четвертой школы Голубенко — в школе большое мероприятие, придут дети. Все решил секретарь обкома партии Маломуж: проводить. А нам здесь же сказали, что нужно закрыть дома окна и меньше находиться на улице. Людей не тревожить, а то поднимут панику… Зашла я после этого совещания довозмущаться к Кононыхину. Прибегает Герман, заведующий орготделом горкома партии: Николай Михайлович Жирный (это председатель горспорткомитета) отказывается проводить спортивный праздник, примите меры… Попытались мы и его уговорить. Куда там: не сейте панику… Вот так было. В этот день только двенадцать свадеб люди справляли… Ночью приплелась домой. Конечно, мы не могли объявить официально, что случилась настоящая беда и нужно принять меры защиты. Нам этого не позволили. Но людям говорили: и депутатам сказали, и начальникам ЖЭКов, и другим. Но совесть мучила и было трудно уснуть, хотя усталость такая, что все болело.

На другой день, 27 апреля, прилетел заместитель Председателя Совета Министров СССР Б. Е. Щербина и провел в девять утра совещание. Объявили об эвакуации, выработали текст обращения к гражданам Припяти, но о радиации — есть или нет, какая, на сколько уезжаем из города — никто нам ничего не говорил. Волошко как бы от всего отстранили, негласно так, хотя он являлся начальником штаба гражданской обороны города. Я что хочу сказать: мы уважали свое руководство. Волошко уважали, хотя у него были недостатки. Как у руководителя, у него и ошибки были, и недоработки, но ведь болела душа за город. Он нас научил работать. Порядку научил. Говорил, что если у работника исполкома даже на столе хаос, то от такого работника трудно чего-то ожидать. За чистоту города головы с нас снимал. А человек был добрый. Уважали мы его, все скажут. К первому секретарю горкома партии Александру Сергеевичу Гаманюку у меня симпатии не было: трудный человек и работать с ним тягостно. На Волошко за требовательность не обижались — она была справедливой. Я никогда легкого хлеба не искала, но с людьми работать непросто. Волошко и этому учил: подходить к человеку индивидуально, учитывать все его обстоятельства и особенности. Терпеть не мог, когда стригли под одну гребенку…

В 13.00 передали по местному радио обращение к гражданам Припяти. За мной был закреплен второй микрорайон, и я находилась там; были из милиции… Всего, по-моему, четыре человека. Мы заходили в каждый подъезд и проверяли, нет ли закрытых квартир. Закрытые были, и мы их брали на учет. В половине пятого, то есть в 16.30, я доложила, что второй микрорайон эвакуирован. Прибежала домой, говорю мужу: поезжай. Без тебя, говорит он, никуда не поеду. И то мне легче… И снова в исполком. Мы оставили и запасные автобусы, чтобы вывозить оставшихся: кто в деревнях был, кто в лес ездил, кто на даче. Еще до позднего вечера отправляли людей…

И вот в двенадцать ночи иду домой. Темнота страшная — электричество же отключили, нигде ни одного огня. Вот тут и меня силы покинули. Прихожу, а муж сидит у окна и смотрит на темные окна соседнего дома. Мне это все таким жутким показалось. Затянули мы простынями окна, зашторили. Муж спрашивает: и что мы здесь делать будем? Я: у меня еще железнодорожная станция Янов, начальнику станции было поручено вывезти людей на Вильчу, он доложил, что восемь семей осталось, отказались эвакуироваться. Я заплакала. Я столько плакала за детей и внуков…

В шесть утра, это 28 апреля, прибегаю в исполком. Волошко посылает на Янов. С Петром, юристом нашим, еду. Подъезжаем к хате Назара Клочко, он без ноги, участник войны. Сидит Назар на скамеечке возле хаты и смотрит на мост. А на Янове плохо было, это уже потом я узнала. Села я рядом и давай уговаривать. А Назар свое: где ты видишь радиацию, никакой радиации нет. Я ему: вы же больной, умрете здесь. Сердится: никуда не поеду, умру — так на своей земле, у меня баба Мотя, двое свиней, огород — проживем. Я свое: мы отвечаем за вашу жизнь… Он: я сам за свою жизнь отвечаю. Написал расписку и зовет завтракать…

Пошла к Семену Бабичу — он парализованный. Бабка ни в какую: куда я его повезу, кому он нужен, кроме меня, такой, это наша земля, здесь родились, так лучше и умрем здесь. Хоть плачь, а бабка свое: поедут соседи, поедет Назар — тогда и мы…

Всех обошла — восемь расписок. Но людей жалко. Надо что-то делать. Волошко говорит, что надо связаться с медиками, может быть, и с работниками милиции, оставлять в зоне повышенной радиации никого нельзя. Очень тяжело мне было в этот день. До слез жалко стариков было, но вязать же не будешь. Да и в Полесском нас уже ждали люди… Да, Назар Клочко прожил в Янове до 19 мая, остальные уехали раньше. И еще бабка Зуихина пряталась у племянницы в сарае, до середины июня прожила, правда, племянница ей с Вильчи тайком носила продукты, через все кордоны проходила.

Сложили мы с Волошко секретку, закрыли кабинеты, опечатали и 29 апреля на попутках добрались до Полесского. Наши работники уже там расположились. А с чего начинать? Что делать? Со всех сел Иванковского и Полесского районов ринулись люди к нам с теми же вопросами. А что ответишь, когда сам ничего толком не знаешь… Обижались на нас за это, но мы ничего не решали… А еще сигналы идут, что в Припяти люди остались. Надо и в Чернобыле побывать по делам, и в Припять ехать, и в другие точки. С ума можно было сойти. Думаете, не жаль было исплаканных, растерянных женщин, обеспокоенных судьбой детей. Еще как — а помочь, кроме слова, ничем не можешь. Сердце болело.

Меня в Полесском оставили заниматься пенсионерами, участниками войны и инвалидами. Такая моя доля… То есть и судьба, и часть дела по оказанию помощи пострадавшим, эвакуированным. Нужно было куда-то расселять людей, направлять. Как я могла все выдержать? Народ — валом валит, раздеты, многие без документов, без денег. И мы стали выдавать вместо документов справки, что они жители Припяти. Без документов не проедешь, не устроишься даже временно, чиновники везде есть, на слово не поверят.

Вот тут узнали мы и другое: кто есть кто и из работников исполкома. Работы было по горло, и себя не щадили Светлана Михайловна Кириченко, Фатима Хосолтовна Курбанова, Валентина Лысенко. Зато такие коммунисты, как Паньковская и Нигай, думали только о себе. Особенно меня возмущало поведение Нигай: как она могла говорить о порядочности, о долге, о чести! А на поверку оказалась гнилой внутри. Хотели мы ее наказать, да горком партии не прислушался к нашему мнению. Многому научилась, многое поняла я за те дни: не с теми мерками чаще всего подходим мы к человеку, не с теми… Поздно, конечно, поняла, но лучше позже, чем никогда. Утешаю себя и тем, что сделала все от меня зависящее тогда и делаю сейчас. С работников исполкома спрос особый: люди нас выбирали, чтобы мы им служили, защищали их интересы. И когда такая беда — тем более не имели морального права быть не со всеми…

Хлебнули все… Но и тогда мы еще верили в свое возвращение, еще в июне верили. Информация была очень скудной и чаще всего оптимистической. Да и хотелось верить! Домой хотелось! И ответственность свою понимали, и работали наши люди на ликвидации последствий аварии самоотверженно. Они же очень трудолюбивые в основной массе: такие болотистые места, целину обжили, построив дачи, засадив пески фруктовыми деревьями. Летом на пляже не часто лежали — спешили в лес за грибами, за ягодами, на дачи опять же. Я тоже считаю, что у нас был райский уголок. Как же не хотеть вернуться?! Только не надо было обнадеживать людей возвращением: лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Возвращением жили. Наши люди в большинстве патриоты города. И было больно узнать, что опять обманули…

Тут стали мы, опять же без документов, выдавать по двести рублей. Возвращаться некуда… А жить как-то надо. Конечно, нашлись и такие, что получали эти деньги дважды. Нас, работников исполкома, можно ругать за это, за невнимательность, что ли. Только ведь тысячи нуждались, и всем нужно было помочь быстро. Эти тысячи ждали за дверью кабинета, а не на диванах и в креслах.

Считаю, что наше правительство оперативно приняло решение о расселении людей и обеспечении их равноценным жильем. Одного не учли, просто не могли учесть, что в Припять в свое время были переселены жители Чернобыльского района, из сел Нагорцы, Подлесный, Семиходы… Город рос за счет территории этих деревень. Они слезно просили оставить их в Киевской области, это их земля. Могли, наверно, помочь в этом вопросе республиканские власти… А люди на меня лично обижались, меня ведь все знали. Очень много неприятностей из-за этого до сих пор имеем, хотя объясняли, что есть указание: в Киевской области поселять инвалидов войны и труда I и II группы, инвалидов труда I группы и вдов погибших. Плачут. И я их понимаю — сама бы такой была, окажись где-нибудь в Херсоне, без своих людей и мест. У меня мама в Денисовичах живет — Антонина Маркияновна Лавриненко, ей семьдесят один год. Их село в районе зоны, но там на диво чисто. Она грибы собирает и сушит, варенье варит. Во дворе калина растет, ягоды краснющие да крупные. Красота такая! И я рада, что их село не тронули. В другом месте она с тоски помрет. Тоска для стариков страшнее радиации. И отец мой там похоронен… У других тоже родные могилы там — этого нельзя не учитывать, не мелочный вопрос, это один из истоков нравственности. Нам повезло, что оставили в Ирпене. А людей я понимаю. Все больно, очень больно.

Обидно и то, что некоторые журналисты упрекали исполком в бездействии, в поздней эвакуации. Повторюсь, что мы ничего не решали, мы исполняли указания и в первые дни после аварии, и по расселению, и по компенсации. Что-то делали не так… Но не потому, что были бездушными или безответственными, а потому, что не знали как. Кто нас учил, как вести себя в такой беде? Однако мы знаем людей, а в такой обстановке с каждой семьей нужно разбираться отдельно. Что мы и делали. И опять же не все люди честные, совестливые, есть и такие, что за горло берут… Хотя исполком вины с себя не снимает.

Вот мне случай вспомнился. В Семиходах остались две бабки, родственницы: Варвара Ивановна Горбач, вдова погибшего, и Анна Павловна Ображей. Они за речку убежали, спрятались и жили. Приезжает в конце мая сын Михаил и грозит: вывезите мне мать и тещу, а то буду жаловаться, как вы к людям относитесь. А почему, говорю, ты их бросил, сбежал? А он: а куда бы я их забрал, мне самому было трудно… Не захотела я больше с ним говорить. Зову мужа: давай, Иван Захарович, помогай жене. Поехал с ним, с моим Боярчуком, и Петро Шевчук, юрист наш, что в Янов со мной ездил… И еще двоих мужчин-добровольцев нашли. Подъехали на автобусе к хате, идут в респираторах, костюмах. Бабки во дворе, тут же корова, бычок, свиньи, куры — хозяйничают. Узнали Ивана Захаровича, успокоились, но ехать отказываются. Он им сказал, что Миша за Припятью ждет. Бабкам по восемьдесят лет, а нагрузили по три мешка. Одна как была босиком, так и поехала. Везут их. Бабки плачут. А как узнали, что Миши нет… Привезли их в Лубянку, померяли… И сами грязные, и вещи грязные! Доехали до Полесского. Варке, скорее от страха, плохо стало. Я вызвала «скорую», забрал их главврач. Пролежали они в больнице три недели. Кровь плохая. У Варки, например, лейкоциты один и девять… Но поправились, дело к выписке. Раз даю детям телеграмму — нет ответа. Другой раз — нет. Потом прослышала, что Миша этот ездил живность забирать, а мать с тещей так и не стал искать… Наконец брат приехал и забрал.

Варка квартиру в Ирпене получила. Как встретит, так благодарит: никогда не думала, что буду жива, похудела маленько да ногти с пальцев на ногах послезали, а так ничего, спасибо… Это она говорит. Обулась теперь, а то даже в Припять босиком ходила. А Миша тот так и не отозвался…

Но я отвлеклась, хотя именно этот эпизод вспомнился мне не случайно… После расселения началась выплата компенсации за утраченное имущество. И здесь все очень сложно. И здесь много жалоб и справедливых, и несправедливых — от тех, кто обманом получил деньги, урвал у государства. И по выплате компенсации опыта в стране нет. Такой нюанс, например: одни проработали лет сорок, вдвоем, и получили семь тысяч, другие, тоже вдвоем, ничего не имели и жили в общежитии, а получили тоже семь тысяч. Думаю, что это неверно. Было опять же много переплат. Почему? Написал человек заявление, ждет. Проходит месяц, другой, третий. Нет денег. Пишет вторично. У нас десятки тысяч заявлений — найти непросто. Притом люди сменяются постоянно, уже прикомандированные работали. Только научатся — уезжать надо, на смену — новые. А люди торопят: идет зима — нужно купить одежду, получили жилье — нужно купить от мебели до иголки и ниток. А мы повторное заявление посылали на оплату. А там и первое находилось. Не все получали по два раза, многие понимали, что это ошибка, сообщали или сразу возвращали деньги. Но есть и хапуги. Однако мы сейчас все незаконные деньги возвращаем: было свыше 700 тысяч переплаты, сейчас три десятка тысяч осталось вернуть. Помогают нам админорганы, прокуратура. Вот, например, бывший секретарь комитета комсомола управления строительства… Жил в общежитии один, жена училась и жила в Киеве. А он подал заявление на себя и жену. Пришлось незаконно взятое у государства и людей вернуть… Со всех концов страны перечисляли на счет 904 люди свои трудовые, честные деньги — не должны они лежать в кармане у проходимцев и лгунов. А их, к сожалению, немало…

Особый разговор о молодых. Тринадцатого марта из Ладыжинского училища работников торговли Ивано-Франковской области приехали в Припять на три месяца на практику учащиеся, в основном девочки. Им тоже разрешили выплату компенсации по перечню утраченных вещей. Что берет с собой человек на три месяца, да еще летом? Шубу, шапку меховую, трое джинсов? Конечно, нет. А в перечне указывались эти вещи. У всех практически были такие дорогие вещи и так много — на сумму до трех тысяч и более, что их машиной нужно было бы вывозить. А ведь приезжали с сумками. Мы, конечно, проверили, опросили мастеров, завуча училища. Девочки уменьшили перечень до сотен рублей. И получили за действительно утраченные вещи. Но сама попытка обмануть государство во время такой страшной беды потрясает настолько, что не хватает слов. Нет уважения к таким! За прилавок встанут безнравственные продавцы.

Попытались воспользоваться моментом и некоторые учащиеся Припятского СПТУ, жившие и получившие образование за счет государства, ходившие в казенной одежде…

Припятский исполком сложил свои полномочия 21 июня 1987 года. Для продолжения работы осталась оперативная группа при Ирпенском горисполкоме по городу Припять. Я ее возглавляю. Выплачиваем компенсацию тем, кто возвращается со строек Сибири и Дальнего Востока, из-за границы, решаем вопросы их поселения. Кроме этого, у нас было пять гаражных кооперативов, в личном пользовании граждан — свыше трех тысяч легковых машин, у сотен людей — мотоциклы, моторные лодки. И за это выплачиваем компенсацию.

Очень хочется верить, что не будет больше таких случаев, таких аварий, таких бед. Я не физик, не энергетик. Но ученые в большом долгу перед землей, и не только перед этой — атомные станции построены в густонаселенных районах, под водохранилища уходят и плодородные земли, а блоки везде одинаковые. И нет в них веры! Но уж раз случилось горе такое, давайте же не будем обманывать друг друга. Нужно прежде всего выяснить всю правду и об атомных, и о положении на Чернобыльской АЭС, и о поведении людей в экстремальной ситуации. На будущее. Для себя я вынесла твердое убеждение: нужно видеть каждого человека, к каждому подходить индивидуально, нельзя мерять по шаблону, кабинетными мерками.