Чернобыльский дневник (1986–1987 гг.). Заметки публициста

Эвакуация

В это утро, 26 апреля, я проснулась с ощущением какого-то еще неизведанного волнения и, одновременно, с чувством сброшенного наконец с плеч тяжелого, но сладостного бремени: вчера, еще до темна, дописалась последняя строка поэмы о Паганини, которую я решила включить в свой поэтический сборник. С этой последней строкой рождалась моя первая книга, книга моего мира, моей души; с этой последней строкой рождались новые надежды… Распахнула шторы — и зажмурилась от яркого солнца. Курчавились нежной весенней зеленью под окнами березки, самолюбиво топорщились резные листочки клена. И только птиц не было слышно, в кормушке осталось нетронутым зерно. Зато солнце оставалось солнцем! Захотелось на улицу, под эти животворные лучи, под высокое небо… Хотелось вдохнуть полные легкие весенней свежести, еле уловимого аромата воздуха, чтобы — в который раз! — ощутить полноту жизни, неповторимость каждого дня, каждого мгновения…

…Улицы Припяти были обильно политы водой. Как нередко. Но на ее поверхности, особенно во вмятинах дорог и у бордюров, пузырилась белая, почти морская пена. «Добавки», — мгновенно пронеслось в голове, и глаза сами обратились в сторону АЭС. Но сосновый бор, любовно сохраненный строителями, закрывал привычную панораму корпусов и труб энергоблоков. Я поспешила в первый микрорайон, откуда атомная была видна как на ладони.

В субботний день в городе особенно многолюдно: торопятся в школы дети первой смены, возвращаются из бассейнов и со стадионов мальчишки и девчонки второй смены, гуляют с розовощекими малышами нарядные мамы, спешат с набитыми рюкзаками запоздалые рыбаки и с садоводческим инвентарем дачники. Но непривычно часто встречаются люди в милицейской форме — у почты, возле школ и училища, Дворца культуры, магазинов, на площадях. Праздношатающимися их не назовешь. Подтянутые, сосредоточенные, спокойные. И только во взглядах нет-нет и промелькнет озабоченность.

Я подошла к автостанции — пустота. Все рейсы отменены. Пуст и базар, лишь заядлые покупатели стайкой обсуждают досадное недоразумение, в разговоре то и дело мелькает слово «авария».

Припятчане, живущие более пятнадцати лет в соседстве и содружестве с атомной электростанцией, привыкли к ее существованию, даже к внеплановым остановкам реакторов и аварийным выбросам, и не придавали этому большого значения, уверовав в ее безопасность и надежность. Для большинства горожан Чернобыльская АЭС не просто место работы, но и сама жизнь, а значит, и потребность, и интерес, и… любовь.

Но сегодня небо над ЧАЭС кровоточит. Огромная черная труба четвертого энергоблока стала красной; она, словно раскаленный скальпель, вспарывает небо; она приковывает взгляд, завораживает богатой палитрой красного цвета. И я иду на этот цвет, словно какая-то сила подталкивает в спину. Меня остановил постовой: «Туда нельзя!» Туда — нельзя. Там, ниже трубы, развороченная стена корпуса четвертого энергоблока, черная, неестественная. Вот оно — найденное слово, объясняющее этот странный день, 26 апреля, — неестественность.

Я вновь возвращаюсь на людную площадь. Все говорят об одном и том же, но неуверенно и неопределенно. Решили узнать в горкоме партии. Кто-то направился к телефону, но в трубке, вместо ответа, одни вопросы: кто говорит? кто сеет панику? как ваша фамилия? Наконец направились в милицию — уж там наверняка дадут правдивый ответ.

В ночь с 25 на 26 апреля ответственным за несение службы в городе был сам начальник ГОВД майор милиции Василий Андреевич Кучеренко. Около часа, объехав посты и важнейшие объекты, он заскочил домой: жена в отъезде, а как дочки? Четырнадцатилетняя Ирина и пятилетняя Людмила спали. Осторожно прошел на кухню, поставил чайник… и вздрогнул от неожиданного взрыва. На АЭС? А может, самолет… преодолевает воздушный барьер? Чайник засвистел и, словно соревнуясь с ним, задребезжал телефон. В трубке взволнованный голос дежурного: «Товарищ майор, докладывает лейтенант милиции Шевченко. На атомной электростанции произошел взрыв. Возник пожар. Сильный. Участковый инспектор капитан милиции Колпак съездил на АЭС на мотоцикле, проверил — он первым увидел пожар, первым позвонил в отдел…». Кучеренко сорвал с вешалки плащ и бросился к лифту. У подъезда уже ждала машина. Мысли набегали одна на другую: «Капитан милиции Колпак… Леонид Николаевич… этот всегда на месте… пожар сильный… позвонить в УВД…». В горотдел вошел, как всегда, спокойным. «Вот что, Яков Николаевич, — обратился он к дежурному, — собирай личный состав по тревоге, а я — на станцию».

Сразу же за мостом машину обволокло не то туманом, не то мглой — в двух метрах ничего нельзя было различить, ехали наощупь. С полуразрушенного здания четвертого энергоблока поплыл битум, сверху бушевало пламя, мелькали фигурки пожарных. Возле административно-бытового корпуса «скорые», кого-то почти бегом несут на носилках к машине. Разыскали директора станции, но он только пожимал плечами… Вскоре дозиметрический контроль доложил: радиация.

Было около двух часов ночи, когда Кучеренко возвратился в отдел. Тишина. Подошел к ленинской комнате, прислушался — тишина. Резко отворил дверь и замер: весь личный состав, не считая тех, кого не было в городе, ждал его… Уже потом, позже, признается он: «Горло перехватило от волнения, от гордости за этих людей, от любви к ним… Рассказал обо всем так, как есть. Приказывать не мог, не хватило совести…» Да, тогда он оперативно принял первое важное решение: нужно перекрыть подъездные пути к атомной, так как утром появятся рыбаки, дачники. Обстановка сложная, но кому-то нужно встать на самые опасные три поста. Да, он не приказывал, он только сказал: надо. И сразу встали трое — работники ГАИ: старший сержант милиции Владимир Денисенко, инспекторы дорожно-патрульной службы коммунист Сергей Малюх и комсомолец Валентин Вишневский. За ними — остальные. Пришлось выбирать, но выбирал Кучеренко машинально, на кого, как говорится, упал взгляд…

Майор милиции Кучеренко сделал самое трудное: отправил ребят на перекрытие подъездных путей к АЭС. Он боялся. Нет, не ответственности. Боялся за их здоровье, за их жизнь. Это потом в МВД УССР подтвердят, что руководство Припятского ГОВД правильно оценило обстановку в первые два часа после аварии. Он и не сомневался в правильности своих действий — ему очень трудно было отправить ребят… Но он преодолел свою тревогу, свой страх за них — первых. Он уже ставит четкие задачи перед каждым сотрудником: об аварии люди знают, не исключена возможность паники и беспорядков, не исключена — и этого нельзя не учитывать; людям объяснять, говорить правду, но успокаивать — дальнейшие меры пока не известны: каждый микрорайон, каждый объект взять под наблюдение и охрану — помощь может потребоваться в любую минуту; расставить посты, по улицам пустить спаренные патрули… Он собирает у себя в кабинете заместителей и распределяет их по микрорайонам, советуется с замполитом — капитаном милиции Анатолием Петровичем Стельмахом. Он встречает заместителя начальника УВД Киевского облисполкома полковника милиции Владимира Ильича Володина, вновь едет с ним на АЭС, объезжает город, инструктирует посты. Утро медленно, но наступает: на часах — пять. Полковник милиции Володин уже поднял личный состав области по тревоге — утром в Припять прибыли работники милиции из близлежащих районов, предполагал полковник и возможность эвакуации — готовил людей…

В ночь на 27 апреля во многих окнах не гас свет… Утром ждали сообщения по радио, но оно упорно молчало. И лишь в обед раздалось: внимание! внимание! внимание! Никаких объяснений — в дорогу. На три дня.

Вслед за сообщением — звонок в дверь. Открываю — на пороге милиционер. Спрашивает о самочувствии, не нужна ли помощь, нет ли больных… Он успокаивает плачущую маму, которая помнит эвакуацию во время войны. Он советует взять для детей теплые вещи — на весеннюю погоду надежды мало (и как он был прав!). У него красные от бессонницы глаза, но до блеска начищенные сапоги. У него на плечах погоны — и дочь тянется потрогать их…

У каждого подъезда уже стоят автобусы. Все одеты по-походному, шутят. И все же довольно тихо.

У каждого автобуса — милиционер, проверяющий по списку жильцов, помогающий вносить вещи и, наверно, думающий в это время и о своей семье, с которой и повидаться-то не удалось за эти сутки.

Кто-то включил транзистор. Ухо привычно отделило от слаженного хора инструментов нервные голоса скрипок…

Автобус тронулся. Наш милиционер помахал на прощанье. И от этого взмаха стало неловко: мы уезжали — он оставался. И от этого взмаха стало спокойнее: ему не безразличны судьбы людей и он рад, что мы уезжаем. Ради нас он остается, как и его товарищи, в пустом городе, остается на посту — служба…

В этот день, 27 апреля, мы постигли не только разумом, но и сердцем, что такое эвакуация. Длинная вереница автобусов с зажженными фарами, выехав из города окружной дорогой, медленно двигалась в сторону Полесского. Навстречу — такая же нескончаемая колонна крытых грузовиков. В некоторых из них — солдаты в респираторах.

Неожиданно для всех заплакала женщина с трехмесячным ребенком на руках — наша соседка по подъезду. Разговор захлебнулся. Ее сынишки, отбежав от окна, наперебой стали утешать:

— Не плачь, мамка, не плачь…

— Не плачь, сама же говорила, что от слез молоко пропадает, чем кормить будешь?

— В окно гляди — война, наверно, там солдатов повезли видимо-невидимо, не плачь…

Мужчины отвернулись. Женщина затихла. Стало слышно, как разноголосо урчат моторы, перекрикиваются милиционеры патрульно-постовой службы, расставленные вдоль дороги.

Впереди показалась крохотная деревенька-вдовушка: у калиток стояли сгорбленные старушки, осеняющие крестом каждый проезжающий автобус…

Я посмотрела на маму. Враз постаревшая, оплывшая, с обесцвеченными тайной тревогой глазами, она показалась мне почти незнакомой, моя совсем не старая мама. Обычно упрямая и решительная, с властно поджатыми губами, сейчас она напоминала мне раненую птицу, удерживающуюся на ногах благодаря растопыренным крыльям: ее руки, тяжелые и безвольные, лежали на остреньких плечиках внучек. Но особенно поразила какая-то каменная жалкость, подчеркнутая серой грубошерстной кофтой и комнатными тапочками на иссушенных полиартритом ногах. Каменная жалкость женщины, уже терявшей… Терявшей отца, дом, мужа, сына, снова дом и еще много-много того, что не выразить словами, не излить слезами… Но я знаю, что таких, как мама, уже нельзя утешить. Знала об этом и раньше, поэтому рука моя никак не могла написать на праздничной открытке пожелание счастья — поздно. Как пощечина — поздно. Как стук мерзлой земли о крышку гроба — поздно. Как поцелуй любимого — в лоб! — поздно… И даже утешать — поздно. И я не утешаю, хотя сердце готово выскочить из груди от жалости к этой жалкости, к этой беззащитности сильной женщины, к этому привычно-покорному оцепенению. Не утешаю, потому что сейчас, в этот миг, вдвойне поздно…

Вечерело, когда часть колонны, в том числе и наш автобус, повернула с трассы на грунтовую дорогу с указателем «Максимовичи». Вскоре показалась и деревня, растянутая несколькими улицами на все четыре стороны. Остановились на площади. Водители автобусов, сбившись стайками, курили. Бегали какие-то люди. Оседала белесая пыль, поднятая множеством колес и ног. Мы терпеливо ждали, даже не подозревая, что это лишь начало долгого ожидания, первый урок терпения и терпимости к ожиданию, защита перед неизвестностью, неопределенностью, неестественностью. Прошел час, другой, а мы все сидели на своих местах в автобусах и ждали, не зная кого и чего. Одно не вызывало сомнений: нас оставят здесь.

Наконец пришла полная, в цветастом платке женщина. На лбу ее дрожали капельки пота, она машинально смахивала их рукою, но они проступали вновь и вновь. «Не горюйте, люди добрые, — виновато улыбаясь, говорила она, — сейчас разместим всех. Мы всю ночь не спали — ждали вас, все ждали, да вы почему-то запозднились на целые сутки… Не горюйте, люди добрые, сельчане ждут вас, помогут. И колхоз поможет. Потерпите немножечко…»

Поехали по одной из улиц, останавливаясь у каждой хаты. Женщина с той же виноватой улыбкой называла число членов семьи, которое может принять хозяйка, и кто-то выходил, оборачиваясь на прощание и улыбаясь виноватой улыбкой, словно перенятой у женщины в цветастом платке. А может быть, это была просто растерянность…

Дошла очередь и до нас. Приняли радушно: усадили за стол, угощали молоком. Вдова с престарелой матерью расспрашивали нас об аварии, рассказывали о себе, беспокоясь, не привезли ли мы с собой эту неслыханную заразу — радиацию, и что она представляет, и как от нее спасаться. Мы успокаивали их, делились скудными познаниями, почерпнутыми в основном из книг и фильмов о трагедии Хиросимы и Нагасаки, и чувствовали, что нам не верят: Хиросима — это далеко, это чужое, а кто может знать правду о чужом… Они и о Припяти ничего не слышали, атомной электростанции никогда не видели — полещуки. Больше успокаивало наше желание помыться — нагрели ведро воды, дали тазик. Мылись мы во дворе, постукивая зубами от ночной прохлады…

В эту ночь заснуть так и не удалось. Вспомнилась последняя встреча с друзьями 26 апреля.

«Лариса услышала взрывы, встала, подошла к окошку, — рассказывал Василий Павлюк. — Разбудила меня. Я знал о планово-предупредительном ремонте на четвертом энергоблоке и сначала не поверил ей, что горит, что от блока поплыла, «растекаясь по всему небу», черная туча. Подумалось: женская фантазия. Но уже через несколько минут шум за окнами усилился: переговаривались, вернее, кричали, перекрикивались через мегафоны милиционеры и пожарные, урчали машины, трещали мотоциклы. Вскочил… От атомной станции плыл черный дым, сквозь который пробивались редкие языки пламени. Значит, что-то горит, значит, полетела наша премия… С трудом дождались утра. Пришел брат, пошли на разведку. Подходим к больнице, смотрим — Люда Приходько идет, держась за забор. Подумалось: неужели пьяная? Вроде на нее непохоже. Подошли. Оказалось, что она лежала в хирургическом отделении, только вчера ей сделали операцию, а утром пришел врач и сообщил об аварии. Больные забеспокоились, а услышав об эвакуации — и того больше. Врач говорит, что тот, кто может идти, считается выписанным, машин нет — все на блоке. А как ей сказать, что не может, когда дома дочь ждет… Пошла. Часа за полтора мы ее довели до дому. Только тогда дошло, что дело очень серьезное: раз говорят об эвакуации, значит, поврежден реактор…

Тогда, 26 апреля, мы долго спорили об эвакуации, пытаясь угадать сроки: от двух недель до трех месяцев максимум! Подшучивали над Ларисой, готовящейся к родам: в поле, в поле, голубушка, по-крестьянски — будем возвращаться к предкам, от цивилизации к природе… И она смеялась, но глаза оставались неподвижными — помнила прошедшую ночь и плывущую тучу…»

И вот сейчас, оставшись одна, без друзей, я восстанавливаю в памяти наш разговор, вспоминаю шутки, жесты, выражения лиц, словно пытаюсь склеить расколотый взрывом привычный мир, устоявшийся быт, наконец, себя, раздерганную ворохом чувств и мыслей в этот неестественный день. Где они сейчас — Лариса и Василий, Светлана и Петр? И что несла в своем черном чреве та туча над городом? Конечно, доза облучения космонавтов может достигать в год ста рентгенов, но космонавты — люди особенные, подготовленные и к перегрузкам, и к дозам. Простой смертный тоже в какой-то степени подготовлен цивилизацией и атомными, но кто даст гарантию, что последствий не будет, что у Ларисы родится здоровый ребенок, что радиоактивные изотопы, накапливаясь в организме, не станут источниками внутреннего облучения… Мы разучились думать, привыкнув знать, — зная об излучении, не додумались даже закрыть форточки, уберечь детей от улицы. Разучились помнить о чужой Хиросиме как об общей беде, о своей боли — и вот сейчас гадаем о туче, гадаем о туче. Было свечение — не было вспышки. Это главное. Но был город — и нет города: какая Припять без нас — зияющая пустотой дыра. После тучи. Совсем не грибовидной тучи. Как жаль, что Лариса смогла все это увидеть из окна… Довелось увидеть… Пустой город — как черная дыра, черная дыра вселенной. Еще одна…

Потянулись безликие, скомканные неопределенностью и безделием дни. Никто не мог сказать, что будет дальше. По утрам шли к медпункту пить йод. Затем вставали в очередь в продовольственном магазине. Это стояние стало своего рода обрядом, единственным развлечением, совмещающим полезное занятие с потребностью в общении. Здесь знакомились. Здесь делились новостями и деньгами, бедами и тревогами. А после толпились на площади около клуба…

Время, казалось, выдохлось, перешло с бега на ходьбу, а потом просто застыло над этой землей, потеряв след. И только природа, не нарушая ритма смены дня и ночи, напоминала о существовании времени. Только природа. Бесполезное время воспринималось как вечность — непосильное для души бремя. Мужчины уехали в Припять насыпать песком мешки. Некоторые стали устраиваться на работу в колхозе.

Иной жизнью, в ином измерении жил сельский Совет: составлялись списки проживающих, уточнялись адреса, оказывалась помощь, разыскивались родственники и дети (работающих в тот день, 27 апреля, эвакуировали из учреждений и организаций). И вместе с этим велись полевые работы, шла посевная… Но жителей Максимовичей беспокоила судьба села: прибывшие дозиметристы установили повышенный радиационный фон. Весть мигом облетела все село, заметно поубавив радушие хозяев и безобидность «гостей». Пьяный мужик на деревянной ноге, завидев приезжих, лез в драку: «Сами построили станцию, сами взорвали, сами и расхлебывайте. Нам — войны по горло…». Ему отвечали нестройным, обиженно-озлобленным хором. И было стыдно и за пьяного мужика, оставляющего деревянной ногой в песке многочисленные ямки — с трудом удерживал равновесие, и за праздную толпу с ее готовностью противостоять слабому, опустившемуся человеку, и за свою отрешенность от пьяницы и от толпы. И было больно, что в словах мужика подспудно чувствовалась правота, что авария случилась именно в Припяти и что, наверное, не скоро обретем мы свое человеческое достоинство, если ищем и находим удовольствие и облегчение в унижении друг друга…

Через два дня после эвакуации, 29 апреля, покинули Припять работники ГОВД — их заменили милиционеры из Богуславского района. Размещались на новом месте — в селе Луговики Полесского района, в полевых условиях. К этому все же многие не были готовы… Я не знаю, что говорил Кучеренко своим подчиненным на вечерней поверке, но на следующий день свободные от службы благоустраивали территорию и ремонтировали школу, которая отныне становилась и домом, и местом работы. Приводили в порядок форму. Солдат всегда солдат. Милиционер — представитель власти, носитель чистоты и справедливости самой жизни. Организованность, дисциплина почти военные. И этого «почти» требует ситуация.

…Человек на своем месте. Как это много значит, как многое меняет и всегда оказывается решающим. Сам Кучеренко — из таких. Я помню, как несколько лет назад он был назначен начальником ГОВД Припяти (прежнего куда-то перевели из-за несоответствия). Пришла познакомиться, уже зная, что сразу после армии поступил в Ивано-Франковскую среднюю специальную школу милиции МВД СССР, два года работал участковым инспектором в Борис-поле, затем учился в Ленинградском высшем политехническом училище МВД СССР имени 60-летия ВЛКСМ, а перед назначением в Припять пять лет был замполитом в Васильковском РОВД. Обыкновенный послужной список. «С чего думаете начать?» — спрашиваю. Чувствую — напрягся, как пружина, но отвечает спокойно: «С себя, а затем с людей, с их сознательности, дисциплины, организованности, порядка. Это всегда важно».

Принципиальность и твердость нового командира были отмечены сразу. Большинством восприняты с облегчением. Кто-то предпочел выждать. Кто-то усмотрел в этом позу, а кто-то и ущемление своих «неограниченных» прав и возможностей. Он не спешил: ломать — не строить, изучал каждого сотрудника. Был убежден: чтобы милиционер воспринимал службу как служение законности и справедливости, он должен быть не только требовательным, но и милосердным, должен не только карать, но и сострадать. И сплеча не рубил: умел прощать, убеждал, поддерживал любое хорошее качество, не помогало — расставался. Не без сожаления: значит, не добрал человек чего-то человеческого. И без сожаления: милиция не то место, где достаточно казаться. Подбирал надежных.

В это время и пришел к нему заместителем по политчасти Анатолий Петрович Стельмах, до этого работавший на АЭС, потом вторым секретарем горкома комсомола, инструктором горкома партии. И вот милиция. Меня такой поворот не удивил. Какими мы представляем себе руководителей? К сожалению, такими: в лексиконе только производные от слов «дело» и «работа», на лицах — выражение этакой государственной значимости и занятости, в манерах — признание собственной непогрешимости: раз поставили, значит, соответствую… Ничего похожего и близко не было ни во внешности, ни в поведении Стельмаха. От него требовали «власть употребить», а он был внимателен к людям и приветлив. Питал искреннюю несимпатию к дутым отчетам и неумным циркулярам. Мог сметь «свое суждение иметь», Словом, являлся человеком не «должностного круга», но был необходим, потому что трудился добросовестно и ничего взамен не требовал. И все же суть ответа на вопрос: «Почему в милицию?» — не только в этом. Чисто условно людей в любом коллективе Стельмах делил на три категории: личности — люди, наделенные неординарными способностями и человеческими качествами; трудяги-исполнители — думающие, знающие себе цену и цель в жизни люди, ставящие рабочую честь превыше всего; и, наконец, работники для себя. И ему всегда хотелось трудиться там, где наименьший процент тех, которые проживают жизнь…

И у него было свое начало в Припятском ГОВД. Анатолий Петрович знал и раньше, что в братской могиле на железнодорожной станции Янов похоронен Герой Советского Союза Дмитрий Васильевич Шурпенко — бывший милиционер девятого (ныне 108) отделения милиции Москвы. В местном музее разыскал фотографию и биографию героя: родился на Смоленщине в многодетной крестьянской семье, в 1937 году был призван в армию, после службы по охране общественного порядка, однажды за один вражеский налет затушил 34 зажигательные бомбы, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 30 июля 1941 года одним из первых в московской милиции был награжден боевой медалью «За отвагу», которую вручил ему в Кремле М. И. Калинин; в 1943 году добровольцем ушел в действующую армию и уже в октябре в числе других за форсирование Днепра ему было присвоено звание Героя Советского Союза… С этого и начал свою первую политбеседу, но говорил не столько о самом подвиге, сколько о честной жизни Шурпенко, о назначении человека, о назначении милиционера. Разговор задел за живое — решили создать уголок героя, связались с коллегами-москвичами. Так началась дружба, так началась настоящая работа с людьми. И в нем признали комиссара. В него поверили как в человека и потянулись к нему…

И как-то незаметно, словно само по себе, изменилось в ГОВД все: люди, отношения, даже само здание. Нет, сложностей хватало и теперь, но не было самоуспокоенности, пускания пыли в глаза. А когда ситуация, обстановка потребовали концентрации всех сил и возможностей коллектива, эти изменения стали еще очевиднее.

Первого мая в селе было тихо: сидели у телевизоров. В Киеве проходила праздничная демонстрация — нарядные колонны, цветы, улыбки и крики «ура!». Все это никак не укладывалось в сознании, казалось нереальным, невозможным в то время, когда совсем рядом бушевала беда, гибли люди, когда тысячи эвакуированных ждали решения своей участи.

И полетели телеграммы во все концы, словно враз все вышли из какого-то полусна, полуоцепенения, непонятного отупения. Уезжали на попутках в Полесское, где разместились горком партии и горисполком, работавшие круглые сутки. Но в этой работе по-прежнему не было самостоятельности, гибкости, заинтересованности в решении судьбы каждого отдельного человека, а не среднестатистического, абстрактного, не имеющего в отчетах ни имени, ни биографии. Вот почему по-прежнему входили в кабинеты политических руководителей не как представители народа, а как просители, заранее униженные предполагаемым отношением и ответом: там люди жизни кладут, а вы здесь со своими личными вопросами… Анемия, поразившая городскую власть после аварии, здесь, в Полесском, прошла, потому что рисковали, взяв на себя огромную ответственность, уже руководители республиканского ранга и выше. За их спиной Припятский горком партии и горисполком вновь обрели уважение к себе как к государственной, конституционной — законной власти, несмотря на роль подхвата: кому из простых смертных известна эта роль?.. Вот почему, как и в дни аварии, собиралось на площади «народное вече», дающее ответы на многие вопросы: дозиметристы сообщали уровни радиации, врачи растолковывали тайну листочков с анализом крови, гигиенические меры и санитарные нормы, водители называли количество автобусов — 1100! — подготовленных для эвакуации припятчан, эксплуатационники рассказывали о гибели Владимира Шашенка и Валерия Ходемчука… Любая деталь: остановившиеся часы на уцелевшей стене, зафиксировавшие время аварии — 1 час 23 минуты, вода, оставляющая на руках и ногах радиационные ожоги, увеличение лимфоузлов и сыпь у детей — воспринималась как открытие ядерного века. И все же особой темой была праздничная демонстрация в Киеве…

Девятое мая ждали уже с долей отчаяния: отпразднуют — будут решать! Каждый день толпились под репродукторами с авоськами, в которых вместе с продуктами торчали бутылки «Каберне». Многие были навеселе. За магазином, где торговала вином молоденькая продавщица под присмотром милиционера, царило возбужденное оживление: красное вино выводит радионуклиды, водка убивает рак…

Получив от родных денежный перевод, мы решили уехать, не дожидаясь праздника. Стали прощаться…

К нам пришли бывшие соседи. Откупорили бутылку вина, но застолья не получилось: не было тем для разговора, кроме одной, да о ней предпочитали молчать, щадя друг друга. Так и сидели молча, и пили молча — каждый за свое и, конечно, за общее: пусть там все будет хорошо, чтобы вернуться домой… Свет не включали, хотя сумерки только усиливали ощущение горечи и заброшенности. Хотелось, чтобы, минуя ночь, наступил рассвет. Очень хотелось, хотя мы и не знали, что утром придут автобусы и увезут беременных женщин и детей. И вновь всколыхнется село разноречивыми слухами, а напряжение неопределенности — что дальше? — прорвется ссорами, стычками, внезапными вспышками гнева, слезами и обидами. И вновь мы заполним площадь, но уже с чемоданами и сумками, чтобы дождаться единственный, переполненный автобус и, оглохнув от крика и брани, вернемся домой ждать следующего утра. И так несколько дней, пока не уедем на попутной машине в Полесское.

От Полесского в Киев автобусы шли один за другим — рейсов было столько, сколько собиралось пассажиров. Женщины, не пожелавшие расстаться с детьми на неопределенное время, спешили увезти их в города и деревни — лучше в деревни! — к своим матерям, свекровям, братьям и сестрам. Главное — подальше, хоть на край света, как будто там, на этом краю, первозданная чистота воздуха и земли, девственное целомудрие природы. А здесь враг, спрятавшийся за словом «радиация», не имеет ни облика, ни конкретности беды, которую несет. Он невидим и неслышим, но он везде: в реке, на траве, на листьях и плодах деревьев. Он сделал соучастниками и реку, и траву, и деревья. Он изуродовал и природу, и лица. Он проявил в глазах и лицах, не приукрашенных косметикой, — умывались по несколько раз на день, — тупой страх, не подчиняющийся здравому рассудку, обнажил тайное, глубинное — и это человеческое естество вызывало не только гордость и уважение, но и отвращение, гадливость. «Нет ничего безопаснее и прочнее, чем деньги, — грассировала белокурая женщина, — это единственное спасение в наш обездушенный век…». Ей возражали, но ее слушали и даже соглашались.

На очередном КП автобус отправили под «душ» — люди в защитной одежде направляли мощные струи воды, смывающей радиоактивную «грязь» с корпуса и колес. Почему-то вспомнилась сказка о «живой и мертвой» воде: в эти дни вода вернула людям память о своей живительности, целебности, стала единственным доступным всем средством из глубоких деревенских колодцев, покрытых полиэтиленовой пленкой — средством избавления от пыли, оседавшей на лица, волосы, одежду. Обувь не меняли, несмотря на предупреждения дозиметристов: где взять столько пар туфель и сандалий, чтобы переобуваться почти ежедневно. Зато стирали постоянно — безжалостно терлись рубашонки, маечки, пеленки, трещали по швам, расползались, а после — чинились, штопались, латались. Грязную воду после стирки выливали на землю — «мертвую» воду — с надеждой, что земля оживит и ее. «Мертвую» воду, стекающую с автобуса, собирали в отстойнике. Доверчиво смотрели на эти тугие струи, бьющие из шлангов, с благодарностью — на людей в грубой резиновой одежде и противогазах, с просветлением — друг на друга, словно только что пережили очищение от грязи и скверны…

До Киева добрались без приключений. Около урны переобулись, побросав в нее завернутые в целлофан растоптанные туфли, и, не поднимая глаз, направились к троллейбусу. На нас смотрели как на диковинку. На нас оглядывались. От нас отодвигались подальше. Многие вышли на первой же остановке. Мы отнеслись к этому с полным безразличием, тем более, что вид у нас, мягко говоря, был действительно странный: мама в тапочках, плаще и теплом платке, дочь в ситцевом платье, куртке и берете, натянутом на уши, моя светлая куртка даже у меня самой вызывала брезгливость. К тому же нас занимала единственная мысль: как купить билеты на самолет?..

В аэропорту — столпотворение. Ревущие толпы метались от одной кассы к другой. Разноголосо плакали дети, ползали по полу, искали матерей, сдавленных неуправляемой очередью. Редкие мужчины, как правило, киевляне, энергично работали локтями, яростно отрывая от себя сдерживающие чужие руки. Начальник аэровокзала уже не выходил из кабинета, исчерпав все силы на уговоры и объяснения. Жалкие, растрепанные милиционеры силились отодвинуть толпу от дверей, не отвечая на незаслуженные упреки.

Оставив маму с девочками, я поехала на железнодорожный вокзал. Здесь было еще хуже… С трудом протиснулась в здание вокзала и остановилась. И тотчас на меня зашикали со всех сторон, подталкивая локтями и сумками. Между рядами кресел ходили милиционеры, предлагая желающим отдых в гостиницах Киева — автобусы ждали у подъездов, в гостиницы селили бесплатно. Позаботились о людях и на вокзале: работали буфеты, комнаты матери и ребенка, аптечки. И лишь поезда не могли вместить всех пассажиров враз.

Я вернулась в аэропорт. Мы уселись на сумки, расставшись с какими бы то ни было надеждами улететь сегодня, завтра, послезавтра… Однако к вечеру объявили о дополнительных рейсах. Люди успокоились. Всю ночь взлетали самолеты. Мама с дочерью и племянницей улетели в Тюмень, где, по прогнозам синоптиков, шел мокрый дождь со снегом, на дорогах гололедица, резкое похолодание, возможны метели и снежные заносы…

Раздав последние рубли плачущим женщинам, я вышла на улицу. Высоко в небе сияют звезды, именитые и безымянные, но равновысокие и равнонеобходимые и небу, и земле. Между ними движутся красные мигающие огоньки самолетов… Очнувшись, пытаюсь вспомнить сегодняшнее число — последние дни слились в единый сумбурный клубок, выкативший меня за пределы способности воспринимать окружающий мир как реальность. Кружится голова — и звезды стремительно несутся к земле, раскачивающей меня из стороны в сторону. Я ловлю воздух открытым ртом и приседаю, чтобы удержаться на ногах… Кто-то поддерживает меня под руки и что-то говорит. Голос успокаивает землю — она перестает качаться. Засунув руки поглубже в карманы брюк, направляюсь к почти пустому автобусу, чтобы уехать в Киев. Никто не ждет меня, но ехать некуда, да и сил на большую горечь нет… В дверях оборачиваюсь: на том месте, где я только что стояла и смотрела на небо, — одинокая фигура милиционера.

В автобусе тепло и уютно. Мои — на полпути к «краю света», где метет метель, дует ветер, но нет пыли, нет страха, нет слез. Что еще человеку надо?

…Лишь через несколько дней вспомню я руки, поддержавшие меня около аэровокзала — руки милиционера, руки незнакомого мне человека. Прошло всего двадцать дней после аварии, тысячи людей — перед глазами. Трудно вспомнить лица, имена. Но качнется земля — и раздается рядом голос человека, появляется фигура милиционера… Никогда раньше не задумывалась я о будничной работе людей в милицейской форме — двадцать дней рядом со мной постоянно были милиционеры: тушили пожар на поврежденном блоке, вывозили из опасной зоны, регулировали работу автотранспорта, сочувствовали, помогали, оберегали, поддерживали… И все это вмещается в понятие долга — служение законности и справедливости, служение людям. И я не могу не вернуться в зону — мы все должники друг перед другом.

…На первое комсомольское собрание работников Припятского ГОВД после аварии пришли не только комсомольцы и коммунисты, но и многие беспартийные. Оно было короче обычных, самых коротких, но значительнее и напряженнее: за каждым скупым словом — недосказанное, но понятное и близкое всем, потому что пережили — вместе, побеждали — вместе. Беззаветное мужество при тушении пламени на крыше машинного зала проявили пожарные, самоотверженно действуют экипажи вертолетчиков, бригады врачей, коллективы цехов Чернобыльской атомной электростанции, строителей, городских и районных отделов внутренних дел области и республики — борьба с вышедшим из повиновения атомом еще продолжается, работа ведется круглосуточно, хотя самое страшное уже позади. Позади и самое главное — обеспечение безопасности населения, возложенное прежде всего на работников милиции. Только не итоги подводятся на комсомольском собрании — решаются дела дня завтрашнего, не речи говорятся — держится совет… Ведет собрание секретарь комсомольской организации лейтенант милиции Владимир Яковлев. «Свой служебный и гражданский долг при ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС хочу выполнять коммунистом», — читает он строки заявления — собрание единогласно дает рекомендацию для вступления в кандидаты в члены КПСС старшему оперуполномоченному уголовного розыска Василию Дмитриевичу Тарасенко. Аплодисментов нет — есть понимание и уважение товарищей по службе: право называться и быть коммунистом доказано на переднем крае, на передовой.

Да, эти люди подчиняются приказу. Но только ли в приказе дело? В эти дни едва ли не чаще слова «радиация» звучало слово «доброволец»… Тогда, 29 апреля, милиционеры Припятского ГОВД получили указание покинуть город. Пришла смена. Но опять кто-то должен был остаться еще на несколько дней, чтобы ввести в курс дела вновь прибывших, познакомить с объектами и их особенностями. Тогда Василий Андреевич Кучеренко вновь должен был сделать непростой выбор, пусть из числа добровольцев. И он назвал семерых: Владимира Яковлева, старшего следователя Вячеслава Яковлевича Вашеку, участкового инспектора Леонида Николаевича Сержана, инспектора ИДН (инспекция по делам несовершеннолетних) Николая Качана, милиционера патрульно-постовой службы Николая Кириенко, оперуполномоченного уголовного розыска Юрия Остренка и участкового инспектора Николая Мищенко, последние четверо — комсомольцы. Он назвал их, зная о подвиге пожарных…

Приехав из Киева в Полесское поздно вечером, я осталась ночевать в горкоме партии. «Заодно и подежуришь — я третьи сутки без сна, — сказал заведующий орготделом Анатолий Иосифович Герман, — в соседней комнате есть матрац…».

Часы пробили полночь. Я принесла Матрац и бросила на пол. Спать не хотелось. Села в кресло к телефону. Стол был завален бумагами. Прямо перед глазами какой-то список фамилий, некоторые цифры против них обведены красным карандашом. От нечего делать стала читать незнакомые фамилии: Кибенок… Правик… Лелеченко… Сердце дрогнуло: ребята из электроцеха рассказывали, что в день аварии Саша Лелеченко вместе с другими находился у поврежденного реактора, излучающего смертельные дозы радиации, — восстанавливали повреждения на силовом оборудовании: нужно было подать энергию. Рядом — вывалившиеся куски графита. Вода затапливала кабельные каналы. Срочно нужно было проверить трансформаторы, перекрыть задвижки подачи водорода. Он пошел сам, выгоняя молодых из цеха… В тяжелом состоянии его отвезли в больницу… Страшная догадка заставила машинально отдернуть руку от красного кружочка против его фамилии. Вспомнился телефонный разговор Германа с женой пожарника — в трубке слышался странный голос женщины, называвшей себя вдовой… Меня объял ужас: этих уже нет, уже — нет, Саши — нет… Я бросилась вон из комнаты, но в коридоре горкома партии было темно и тихо, и шагнуть в этот настороженный полумрак не хватало духу. Опустилась, оплыла на порог, спиной к столу, на котором лежит страшный список. Я не знаю, кто такой Кибенок, но я знаю Сашу — Александра Григорьевича Лелеченко, заместителя начальника электроцеха. Помню, как впервые пришла в дом Лелеченко — на день рождения его жены Любы, Любови Николаевны Матвеевой. Снимая обувь, прислонилась к стене — и закачалась на винтике с сорванной резьбой розетка. «Электрика в доме нет, — пошутила Любовь Николаевна, — зато на работу убегает чуть свет, а приходит затемно». — «Так ведь на работу — святое дело…» — улыбнулся Александр Григорьевич. А дело он действительно почитал и служил ему — об этом позднее, работая редактором многотиражной газеты, помещу я в ней статью Л. Малиновской. И он обидится на меня и не будет разговаривать полгода. А потом придет к дому и станет бросать в окно камешки… Простил, значит.

Воспоминания захлестывали: мы еще беспечно гуляли по городу, не веря слухам об эвакуации, а он уже заслонил нас собою — «работа — святое дело…».

Я переползла с порога на матрац и легла вниз лицом, зажав уши ладонями… Беда всегда остается бедой, каким бы массовым ни был героизм потом… Это — отнятая смертью жизнь или, иначе — жизнь, отданная не только во имя Родины и спасения тысяч и тысяч других, но и из-за преступной халатности, равнодушия к людям и делу, некомпетентности опять же других. Это — жертвенность, которой изначально можно было избежать. А смерть действительно выбирает лучших, потому что они первыми идут ей навстречу. Это — раненные болью глаза и души. Это — надломленные горем голоса молодых вдов, затаенная тревога за мужей и жен, отцов и матерей, друзей и любимых, сыновей и дочерей. Это — преодоление. Преодоление прежде всего самих себя… И не нужно пытаться начать жить сначала — нужно продолжать жить, но жить иначе: честнее, чище, разумнее и в то же время сердечнее, потому что нет чужой беды, чужой боли, чужой земли. Есть просто боль и просто беда. И одна Земля на всех… Преодолеть личное горе — конечно, мужество. Разделить, как личное, кровное, и преодолеть горе общее — героизм. И прежде всего героизм духа — основа правды и ее залог. Так боролись с бедой на Чернобыльской АЭС лучшие, те, что всегда первыми идут ей навстречу, преодолевая и страх, и усталость, и неизмеримо большую силу ядерной энергии, вышедшей из-под контроля и ставшей виной одних — и всех, платой одних — и всех… Преодоление. Преодоление сознания, своей пассивности, образа жизни, наконец. Проверка не только на прочность, но и на доброту, милосердие, сострадание и — понимание. Проверка на звание человека.

…И вот я сижу на комсомольском собрании, пристально вглядываясь в лица милиционеров. Да, самое страшное уже позади, но умирают еще и сегодня. Они привыкли выполнять приказы, но разве на приказах держится мир, разве приказ послал людей к смертельному дыханию реактора? Сергей Романенко… Он был в отпуске, но, узнав об аварии, прибыл досрочно, как и Владимир Григорьевич Шмаков. Две недели без отдыха нес вахту Николай Николаевич Кононенко — и никто не мог отменить этот личный приказ. А сколько выпало на долю участковых Анатолия Семененко, Петра Николаенко, Алексея Мельника, работника ГАИ Владимира Иваницкого. Останавливаю взгляд на Василии Андреевиче Кучеренко — мой ровесник, наш современник, один из командиров переднего края. Должно быть, это удел честных, судьба преданных долгу, доля первых. Именно в этом — назначение милиционера, независимо от звания и должности. Но в этом и сила человеческого духа. И еще в том, чтобы не «не задумываясь», а сознательно зачислить себя в добровольцы и быть им.

Почти ежедневно прибывали добровольцы из различных областей Украины. Из райотдела милиции города Артемовска Донецкой области приехал капитан милиции коммунист Виктор Алексеевич Щиров. «На какую должность пойдете?» — спросил его капитан милиции Стельмах. «На любую», — ответил Щиров.

«Меня определили в службу БХСС, — рассказывает Виктор Алексеевич. — Первое, что бросилось в глаза, — это четкая организация работы в Припятском ГОВД. Я восемнадцать лет в милиции и знаю, что это значит, а тем более в таких сложных условиях. Высокая требовательность и вместе с тем бережное, доброе отношение к людям, искренняя забота об их здоровье и быте. Несмотря на то, что ГОВД стал своего рода воинским формированием, межличностные отношения как бы поднялись на более высокую ступень, стали теснее и прочнее. Сразу отмечают вновь прибывшие и самоотверженность майора милиции Кучеренко.

Сейчас в мои обязанности входит обслуживание строительного управления по ликвидации последствий аварии. Затрачены огромные материальные ценности — задействованы и экономические, и научные, и технические возможности страны. И задача ясна: все, что дает страна, должно пойти строго по назначению. Я далек от мысли, что в этих условиях кто-то будет греть руки, но нельзя допустить ни одного факта бесхозяйственности».

Потеряв дом, имущество, лишившись практически всего, что наживалось годами — в течение жизни, каждый человек сам определял цену потери: кто-то жалел город, кто-то только что полученную квартиру, кто-то со студенческих лет собираемую домашнюю библиотеку, кто-то драгоценности или деньги. И все это понятно… Меня же больше всего мучило сознание невосстановимости оставленных записей, черновиков, стихов. Из-за ложного страха перед паникой и боязни ответственности, руководители различных инстанций объявили об эвакуации… перед эвакуацией, и подготовиться к ней просто не было времени. Да и как подготовиться к тому, чего не знаешь?! Я буквально умоляла Василия Андреевича Кучеренко выдать мне разрешение на посещение квартиры. Зная, что те, кто работает в Припяти, имеют такую возможность и используют ее. Мои доводы были убедительны, и он наконец согласился.

Непостижимое «открытие» ожидало меня в пустом городе: некоторые квартиры были взломаны и разграблены… Слово «мародер» прозвучало как синоним слову «вампир»… Это была изнанка трагедии. Чуть позже узнаю я имена некоторых любителей поживиться за чужой счет — Коваленко, Чайковский, Гуркин, Островский, Круковец… Их значительно больше, чем названо, а сколько, как говорится, осталось за кадром, не пойманными за руку, не уличенными в бесчестьи. Не на пустом месте была подхвачена в эти дни фраза: кому война — кому мать родна… Страшная правда о человеке…

Беда, как это ни горько, рождает не только героизм, а экстремальные условия обнажают не только лучшие человеческие качества. И трагедия на ЧАЭС подтвердила это еще раз с потрясающей откровенностью и прямотой. Да, чистые стали чище, честные — честнее, добрые — добрее, а бессовестные, как сказал поэт Иван Драч в одном из своих стихов, остались бессовестными. Приспособленцы всех мастей и рангов приспосабливались к новым условиям, прятались в отдаленных от переднего края кабинетах за мужество и добросовестность сотен и тысяч людей, — от этого множества безымянных; примазывались к славе бескорыстных тружеников, вновь говоря за них — молчаливых — длинные патетические речи о долге, о чести; почти на лету подхватывали быстро освобождавшиеся должности (первые и выбывали из строя первыми), размахивая указующими перстами, принимая и отменяя за один день не по одному десятку решений, опять прикрываясь занимаемой должностью. И эти преступления, к сожалению, не подходят ни под одну статью в Уголовном кодексе, хотя и выходят за рамки морали.

Были, а может, всплыли из болота вещизма и безнравственности, а может, и родились и старые известные домушники, и новые не изученные «полесовщики» — «специалисты» по колесам от автомашин, вскрывавшие гаражи. Каждое колесо на толчке автомобилистов стоит от ста до ста двадцати рублей — доходное дело, бизнес. И не остановила мысль о том, что «грязь» на колесах может стоить кому-то жизни, — сильнее была мысль о стоимости колеса на черном рынке. Личные машины, оставленные владельцами на ночь за территорией пионерского лагеря «Сказочный» — места жительства вахтовиков, разбирались в течение нескольких часов — оставался один корпус.

И эти детали вскоре появлялись на рынках в различных городах не только республики, но и страны.

Любое подобное «открытие» ранило больно, но любая новая задача, новая нагрузка встречалась коллективом Припятского ГОВД с пониманием. Изнанка трагического события заставила всех глубже и честнее взглянуть на проблемы по соблюдению общественного порядка, сохранности государственного и личного имущества в зоне отселения. Были образованы комендатуры, осуществляющие пропуск транспорта с грузами в зону и досмотр его при выезде, — Припятский ГОВД обслуживал комендатуру в Диброве. Вся тридцатикилометровая зона была разбита на патрульные участки, куда входило несколько населенных пунктов. На этих участках патрулирование велось круглосуточно, чтобы пресечь попытки проникновения в дома и общественные заведения. Были и погони, и засады, и кропотливое расследование, все было, потому что был дефицит совести и чести… Но в лице милиции вершила правосудие Советская власть — справедливо и милосердно.

Эвакуированные… Так называют нас до сих пор. И будут называть еще долго. Что ж, пусть называют, только помнят, что стоит за этим названием.