Чернобыльский дневник (1986–1987 гг.). Заметки публициста

Он приказал ждать…

А может быть, это душа моя блуждает в образе колли на обожженных лапах?..

…Ее не тронули. Возможно, еще и потому, что была она красива той особой собачьей красотой, за которой — не только порода и безупречный окрас, но и мудрость одаренной от природы и грация уже рожавшей суки, чуткость внезапного одиночества и благородство скорби. Не поднималась рука накинуть проволочную удавку и остановить немое вопрошание глаз… Не поднимала рука затаившуюся в стволе маленькую пулю — так тяжела была пуля перед черной мишенью блестящего зрачка… Не принимала рука протестующего жеста, хотя сам вид ее был укором. И все же встречаться с колли было тяжело. Стыдливо клали кусок колбасы или сыра и спешили прочь. Или обходили стороной. Или закрывали лицо руками. Или не поднимали головы.

Хозяева уехали внезапно, приказав ждать. И Гера ждала. Прошел остаток дня, прошла ночь. Потом еще день и еще ночь. Она забеспокоилась. Из-за своей собачьей нужды. Жалобно скуля, обошла комнаты и остановилась у дверей, ведущих на лоджию. Осторожно коснулась зубами шпингалета. Села, нетерпеливо постукивая хвостом. А что скажет хозяин? Все же это не место, где ее выгуливали… При воспоминании об улице взвизгнула. Железо звякнуло о зубы, и дверь подалась вперед…

Обратно вошла, виновато поджав хвост и стыдливо озираясь. По морде пробегала судорога. Ощущение беды возникло у нее еще в ту ночь, когда от внезапного грома дрогнули стекла. Она любила дождь и не боялась грома, но в этом раскате ее насторожили незнакомые звуки… Поспешный отъезд хозяев усилил ощущение тревоги. К тому же из соседней квартиры доносился протяжный вой.

Вой будил ее и по ночам. Гера знала по голосу, что это черный Рэм, с которым она нередко играла во дворе и в лесу. У Рэма была белая хозяйка, маленькая и проворная. Гера ничего против нее не имела, хотя радовалась, что у нее черный хозяин, высокий и крепкий. Обычно Рэм даже лаял редко. Сейчас в его надломленном голосе бился страх. В такие минуты ей хотелось присоединиться к этому захлебывающемуся плачу, изредка прерывавшемуся глухим хрипом. Но она знала: хозяин этого не любит! Тяжело поднималась с коврика и начинала ходить взад и вперед по длинному коридору, неизменно останавливаясь у входной двери. Прижав нос к щели, жадно тянула. Собачьи уши, чуткие к малейшему шороху, подрагивали от нетерпения. Но за дверью по-прежнему царила изматывающая тишина. Так встречала Гера рассвет.

Давно съедено все, что оставил хозяин. Но сильнее голода мучила жажда. Гера привычно открыла на кухне кран, но вода не шла. Каждое утро замирала она против раковины и смотрела на кран до тех пор, пока в ушах не возникал шум вытекающей воды. Он стремительно нарастал, но вода все не шла. Гера в страхе убегала на лоджию. Но и здесь беспокойство не исчезало: улицы, как и прежде, безжизненны, в окне напротив скребет стекло худой белый кот, и еще отчетливей слышится булькающий плач Рэма.

Однажды Гера заметила, что из-под холодильника вытекает тоненькая струйка воды, — горячий шершавый язык все лизал и лизал высушенный линолеум, но жажда не проходила. Откуда-то вытекала, медленно разбухая, и падала на пол призывная капля, за ней, так же медленно, другая, потом третья. Гера ждала — капель было так мало для ее огнедышащего языка.

На другой день капли застучали быстрее, собираясь в лужицу. Гера пила до одышки, а вода не убывала. Она догадалась… Рванула зубами дверцу холодильника — вода хлынула на пол. Запахло ту-холью. Гера, поборов отвращение, вытащила кусок мяса…

Ночью впервые спала спокойно. Утром вскочила от звона разбитого стекла — Рэм выбросился из окна. И она завыла, заметалась по квартире. Потом бросилась к двери и с остервенением стала рвать скользкий дерматин.

Хозяева появились неожиданно. С визгом бросилась им навстречу, облизывая руки и слабея от восторга. Но ответной радости не было. Хозяйка, увидев клочья ваты на полу, бросилась на кухню, потом в комнату… Бил Геру хозяин. Хозяйка плакала: «Теперь, наверно, все грязное…» Гера не убегала — виновато поджимала худые бока и вздрагивала от ударов. Она знала слово «грязно» и думала, что ее наказывают за изгаженную лоджию.

И все же радость Геры была острее боли: хозяева вернулись! Теперь все пойдет по-прежнему. Она сидела на своем коврике в коридоре, жадно прислушивалась к родным голосам.

Хозяева доставали из шкафов и укладывали в белые мешки немудреные пожитки. Гера заволновалась: они снова уедут! В это время хозяин с мешком на спине направился на улицу. Гера шмыгнула за ним в открытую дверь. Обратно ее не пустили: «Жди здесь!» Она покорно уселась возле машины. Хозяин выносил мешки и бросал в кузов крытого грузовика. Был он тороплив и хмур. От него исходил резкий неприятный запах. Гера пыталась поймать его взгляд, порывалась к нему, но каждый раз останавливало резкое: «Сидеть!»

Наконец хозяева вышли. Заговорили о ней. Гера, услышав свое имя, застучала хвостом, нетерпеливо переступая с лапы на лапу, жалобно заскулила: что-то беспокоило ее в споре хозяев.

Хозяйка забралась в машину. За ней полез хозяин. Гера недоуменно тявкнула. Он обернулся: «Жди, Гера!» Это «жди» испугало: она уже ждала, и это было страшное ожидание. Рванулась следом. «Жди, Гера!» — ласково прошептал хозяин. Но эта долгожданная ласка только подхлестнула — собака залаяла, запрыгала около машины. «Жди, Гера! На место!» Дверца захлопнулась. И с этим хлопком внутри Геры что-то оборвалось — судорогой свело живот, и содержимое желудка подступило к горлу. Машина тронулась. Собака — за ней, разбрызгивая рвоту и путаясь лапами. А навстречу ей летело и падало надсадное: «Назад! На место, Гера!»

Она вернулась к дому поздно вечером. Вошла в темный подъезд. Долго прислушивалась. И вдруг огромными прыжками помчалась по лестнице на-вверх. С размаху ткнулась в дверь квартиры — заперто, осторожно поскреблась — тихо. И вновь острая боль пронзила живот…

Каждый день к домам подъезжали машины. Люди спешно грузили в них знакомые мешки, и Гера знала: они тоже уедут. Она садилась в стороне и смотрела. Ее жалели — чувствовала по голосам, ее кормили, ее даже звали с собой. Но это были чужие люди, чужие голоса — родной приказал ждать. Она провожала машину за машиной, потом обходила подъезд, обнюхивала разбросанные по лестнице вещи. Однажды наткнулась на дохлую кошку, лежавшую на одеяле. Обошла вокруг с поджатым хвостом. Предупреждающе зарычала и, вцепившись в край одеяла, потащила на улицу.

Приближалась осень. Все реже и реже приезжали на машинах люди, все тревожнее и холоднее становились ночи. Гера трусила по обочине дороги, ведущей на станцию, — здесь она была с хозяином, здесь мог быть хозяин. Правда, что-то случилось с лапами: облезла кожа, обнажив мясо, покрытое присохшими острыми песчинками — ступать было больно, но боль притупляла собачью тоску. Уселась в сторонке, недалеко от входа. Здесь всегда были люди, множество людей, и колли старалась уловить знакомый жест.

Однако все здесь казалось Гере враждебно-беспощадным: захлопывающиеся дверцы ревущих машин; задранные вверх, как собачьи морды, трубы; беспрерывная вода, рвущаяся из шлангов и заливающая землю; тошнотворные запахи, чужие хриплые голоса, перекрываемые воем сирены… За бранью, скрежетом и рыком железа, визгом тросов угадывала Гера ту громовую ночь, не пролившуюся дождем, после которой уехал хозяин.

Колли осторожно облизывала ноющие лапы, изредка косясь по сторонам. Что-то настораживало. Что-то изменилось вокруг и в ней самой. Гера забеспокоилась. Возбуждение нарастало… Мир из из черно-белого превращался в будоражаще-разноцветный, и даже лапы, ее лапы, всегда привычночерные, стали другими — розовыми. Обессиленно-злобно зарычала. Но разноцветное не только не исчезало — становилось ярче и отчетливей. Колли заметалась: хаос красок раздражал, обострял чувствительность, обессиливал. Мир перевернулся. Она чувствовала его смертельную обновленность, бесполезность и обезображенность красок здесь, в этой бедственной и бедствующей суете людей и машин, воды и огня. Она завыла, пугаясь собственного голоса — тягучего, нутряного, каленого. Этот вой уносился в чистую голубизну поднебесья, не возвращающего даже отголосков…