Черный Гиппократ

Глава двенадцатая

Недалеко от Пулково, но и не очень близко — чтобы только не докучал гул самолетов, — у доктора Иванова была дача. Можно сказать: большая капитальная дача. Раньше это называли — дом. Теперь — коттедж. Некоторые, кто победнее, со скрытой завистью — особняк (наверное, потому, что дача, действительно, стояла особняком, в густом лесу, вдали от дачных поселков). А совсем бедняки, которым хоть однажды приходилось видеть дачу доктора Иванова, с истинной пролетарской злобой называли ее дворцом. Не исключено, что последние были правы. Хотя здесь не помешала бы оговорка: дворец в сравнении с чем?.. Например, «Ласточкино гнездо» под Ялтой можно ли назвать дворцом? Можно — в сравнении с дачей-клетушкой среднестатистического российского пенсионера, или в сравнении с собачьей конурой, что, по существу, одно и то же. А в сравнении с «Зимним» упомянутое «Ласточкино гнездо» — самая настоящая конура.

Чтобы у читателей не сложилось разницы во мнении относительно дачи доктора Иванова, следует описать ее поподробнее…

Это три уровня.

Подвал — настоящие катакомбы. Здесь и гараж, и складские хозяйственные помещения, и погреба, и сауна — одновременно могущая служить бомбоубежищем, и небольшой бассейн — три на три; а главное — довольно просторное помещение с тремя суперсовременными холодильными камерами и мраморным секционным столом посередине, с множеством ламп дневного света на стенках и потолке.

Первый этаж — сердце дачи. Кухня — сплошь облицованная импортным кафелем, сияющая белизной. Столовая выдержана в неброских розовато-коричневых тонах; пол — полированный гранит, стены — тоже гранит, но с вкраплениями небольших мозаик из яшмы, хрусталя, малахита и т. д. — на гастрономические сюжеты. Просторная гостиная с камином, дубовыми, как в Кремле, панелями, с баснословно дорогой итальянской мебелью и с роскошными французскими гобеленами на стенах. Под широкой лестницей на второй этаж — вход… в операционную. Аппаратуры в операционной было не меньше, чем в операционной одной из германских клиник. Заставлены все стены. Аппарат искусственного дыхания — простейшее, что здесь было. Остальное — сплошные компьютеры…

Второй этаж попроще: четыре спальни и кабинет. Две стены кабинета — книги по медицине, преимущественно по хирургии; одна стена — шкафы с папками, видеокассетами, дискетами. А четвертая стена — Коро в золоченой раме. В углу сейф. Посередине стол-аэродром и опять же компьютер.

Александр Александрович Иванов, к месту сказать, не считал свою дачу замечательной. Тем более — роскошной. Разве что в самом начале — когда построил ее. Потом он быстро привык к удобствам и даже стал ощущать иногда недостаток пространства. Сауна казалась ему недостаточно большой, бассейн — тесноватым, столовая — мрачноватой, не хватало спален, чтобы разместить иной раз всех гостей; в кабинете не помешало бы иметь еще одну стену; не повредила бы делу вторая операционная — для работы исключительно с сердцем…

С сердцем он сегодня и работал, вернувшись из клиники.

В углу операционной у Иванова стоял особой конструкции стол — его гордость. Прямо в столешницу были вмонтированы необходимые приборы, клавиатура компьютера; другая половина столешницы загибалась вверх — она была идеально прозрачна и служила стенкой сосуда, напоминающего аквариум. В этом сосуде, полном некоего прозрачного питательного раствора или консерванта, на резиновых растяжках было укреплено сердце — величиной с кулак — без сомнения, человеческое сердце. К сердцу были подшиты гофрированные трубки разной толщины, как видно, несущие функции большого и малого кругов кровообращения. Эти трубки замыкались на замысловатых приборах, выполненных в стекле и напоминающих внешним видом многократно увеличенный музыкальный инструмент цевницу, или иначе — флейту Пана. Трубки поменьше — не толще спички — были вшиты в мышечную ткань сердца. Эти трубки замыкались на миниатюрных насосах, подключенных к компьютеру. Компьютер управлял процессом: насосы нагнетали в трубки питающий раствор, этот раствор под давлением поступал в мышцы сердца через мелкие артерии, а через вены, уже отработанный, отсасывался. Процесс этот именуется в науке перфузией… Помимо трубок — гофрированных крупных и разноцветных мелких — к сердцу подводилось еще множество проводков. Всюду на сердце крепились датчики, а от датчиков информация поступала на писчики. Но те пока не двигались, было мертво сердце. Компьютер управлял, насосы нагнетали, растворы поступали и отсасывались, а сердце «молчало»…

Доктор Иванов помечал результаты процесса в толстой книге, напоминающей пресловутую конторскую. Вне всяких сомнений, книгу эту доктор Иванов ценил — он даже «одел» ее в дорогой сафьяновый темно-зеленый переплет…

Иванов пристально смотрел на писчики. Те даже не вздрагивали. Датчики молчали, бумажная лента с несколькими прямыми линиями раскручивалась с одного барабана и накручивалась на другой.

— Ну заводись же, мотор, заводись… — приговаривал Иванов, поглядывая на сердце в «аквариуме».

Сердце оставалось неподвижным.

Иванов набрал новую команду на клавиатуре. Через насосы в трубки нагнеталась уже жидкость другого цвета. Но сердце по-прежнему безмолвствовало, линии выходили из-под писчиков прямые, как натянутая нить.

— Н-да!.. Перфузия… — раздраженно бросал Иванов и опять пальцы бежали по клавишам.

… Быть может, не лишним будет сказать, что перфузия — метод, который давно используется в науке. Впервые применили его анатомы в XVII веке. Используется он сейчас при трансплантации органов — для сохранения их перед пересадкой. Перфузия в сочетании с гипотермией — охлаждением дает возможность довольно долго сохранять орган донора… Некто Легаллуа в XIX веке высказал мысль, что с помощью перфузии можно оживить и поддерживать в «рабочем состоянии» отсеченную голову. А известный фантаст Беляев даже воплотил эту идею в своем романе.

Иванов сделал новую запись в своей книге и опять обратился к клавиатуре:

— Ну же!.. Заводись!.. Неужели совсем угас твой автоматизм?.. Хорошо — стимульнем… — несколькими нажатиями пальцев он набрал команду.

Электрический импульс пробежал по проводкам. Сердце трепыхнулось и опять замерло. Писчики выписали замысловатый зигзаг…

— Надо же! Всего полчаса после клинической смерти…

Иванов послал еще один разряд.

Сердце снова вяло трепыхнулось.

Недовольно скривившись, Иванов сделал запись в своем гроссбухе…

Зазвонил телефон. Доктор снял трубку.

— Да… — бросил он, хмуро глядя на неподвижное сердце.

— Александр Александрович? — послышался из трубки почтительный женский голосок.

— Я… — Иванов набирал на клавиатуре новую команду.

— Это Маргарита вас беспокоит.

— Какая Маргарита? — удивился Иванов.

— Дежурная сестра, — напомнила, несколько обидевшись, Маргарита.

— А! — прояснилось лицо доктора. — Девушка с весьма подходящей фамилией Милая… Что-нибудь случилось?

— Да, Александр Александрович. Извините, конечно, что мешаю вам, не даю отдохнуть. Но у нас тут аврал… Вы после дежурства и все такое…

— Короче…

— Привезли суицид. Двадцать два года. Падение с высоты. Травмированы органы брюшной полости, поврежден позвоночник, сломаны ребра…

Иванов насторожился, подобрался, пальцы его замерли на клавиатуре:

— А Блох?

— Блох и Пашкевич оперируют. Огнестрельное ранение. Вызываем хирургов из других отделений. Но Блох сказал, чтобы я позвонила вам.

— Хорошо, еду. Пусть пока начинают…

Иванов положил трубку и поднялся. Уже стоя, он перевел всю систему перфузии в режим длительного функционирования.

Спустя пять минут хозяин особняка спустился в гараж и сел за руль расчудесного черного «мерседеса». Когда машина тронулась с места, ворота открылись автоматически. Едва слышно урча двигателем, автомобиль покатил по проселку и через четверть часа выехал на шоссе. Здесь он быстро набрал скорость…

С едва слышным «благородным» гудением работали маленькие насосы; то розоватые, то голубоватые растворы поступали в тоненькие трубки. Зеленоватым светом мерцал экран монитора. Раскручивалась и скручивалась бумажная лента, расчерченная, как по линеечке, несколькими разноцветными линиями…

И тут вдруг писчики вздрогнули… На прочерченных линиях зафиксировались крохотные зубцы. Через несколько секунд писчики дернулись сильнее. Сердце шевельнулось — раз, другой… третий… Сначала вяло — словно раздумывая, следует ли вообще возвращаться к жизни. Потом — бодрее. Сжимался и разжимался «кулак» — то низ его, то верх… Патологоанатомы говорят, что сердце взрослого человека по величине приблизительно соответствует его кулаку… Здесь, в «аквариуме», ожило и начало сокращаться совсем небольшое сердце — скорее всего женское. После слабеньких первых сокращений последовали более сильные. По гофрированным трубкам побежал раствор. И тогда заиграли цевницы — начали исполнять гимн. Раствор, проходя через них, раскручивал маленькие колесики, по виду напоминающие мельничное колесо. Движение этих колесиков зафиксировал чуткий компьютер и скорректировал режим с учетом возникших изменений.

А цевницы играли все громче.

Что же они исполняли, приветствуя ожившее сердце?

Конечное же, Бетховена… В девятой симфонии есть у него заключительный хор — тот, что на слова оды «К радости» Шиллера.

Цевницы играли эту мелодию все громче.

Увереннее билось сердце…

К вечеру прооперированный после ранения следователь Алексей Перевезенцев стал несколько приходить в себя. Он мутным взглядом окидывал стены и потолок палаты интенсивной терапии, пытался подняться, но потом, ощутив боль, с недоумением замирал и смотрел к себе на живот. Взгляд его натыкался на повязки, уже пропитавшиеся сукровицей, и еще большее недоумение отражалось но его лице. Как видно, Перевезенцев не до конца понимал, где находится, и не помнил, что с ним произошло.

Значит, «пробуждение» его весьма походило на кошмар.

Маргарита почти не выходила из этой палаты. Выполняла назначения, промокала салфеткой Перевезенцеву лоб, смачивала пересохшие губы, измеряла температуру, поправляла подушки…

Владимир Нестеров заглянул в эту палату:

— Помочь?

Маргарита устало пожала плечами:

— Чем архитектор может помочь медсестре?

Нестеров все же вошел.

Маргарита кивнула ему:

— Раз уж вы здесь, подвиньте поближе вон ту стойку. Буду ставить ему капельницу.

Нестеров сделал, как она просила.

Маргарита открыла стерилизатор на столике:

— А теперь держите жгут. Вы же видели в кино, как надо держать жгут?

— Видел, — Владимир спрятал улыбку, стянул Перевезенцеву плечо жгутом.

И Маргарита принялась нащупывать вену. Уколола иглой.

Перевезенцев опять открыл глаза и посмотрел на Нестерова:

— Ты кто? — и попытался приподняться.

— Успокойтесь, — Маргарита положила Перевезенцеву руку на грудь. — Он такой же пациент, как и вы.

— Ах, да!.. Я в больнице — Перевезенцев послушно откинулся на подушку и тихонько застонал — боль давала себя знать.

— Мы поставим вам капельницу, — объяснила Маргарита. — Лежите смирно…

— Меня, значит, подстрелили…

— А вы разве не помните? — удивилась Маргарита; она уже вошла в вену знаком велела убрать жгут.

— Нет. Не помню… — Перевезенцев закрыл глаза и говорил так, будто бредил. — Я бегу… Я знаю: он там — прячется в подвале…

— Кто? — спросил Владимир.

— …Ребята у меня за спиной. Я оглядываюсь… И тут, кажется, удар в живот. Да… Такое ощущение, словно паровоз в живот въехал и все кишки на колоса намотал… Потом — темнота. Ничего не помню… Скажите, я хоть в Питере?

— В Питере, в Питере… — успокоила Маргарита и улыбнулась.

Перевезенцев вздохнул облегченно:

— Ну тогда все в порядке. Дома и стены помогают, — он посмотрел на Нестерова. — А ты кто?

— Я — Владимир.

— Ты новенький, что ли?

— Мы в больнице. В хирургическом отделении, — напомнил Владимир. — А тебя ранили. Вспомни…

Перевезенцев кивнул:

— Все! Вспомнил… Ранили. Это было ужасно.

Маргарита подрегулировала скорость введения раствора:

— Да. Вы уже говорили… Почувствовали удар в живот.

Перевезенцев поглядел на Маргариту:

— Ты, девочка, совсем молодая… Наверное, не помнишь — в конце семидесятых был фильм «Новые центурионы»…

— Нет, не помню.

— Там копа одного смертельно ранили. В живот. Кишки пузырились. Натурально показали — американцы иногда чересчур натурально показывают… У меня наверное было то же самое?

— Вы об этом спросите у хирурга. А я не видела.

Перевезенцев перевел глаза на Нестерова:

— Извини, парень! Я несу ахинею, да?

— Все нормально, — улыбнулся Владимир. — Только не двигайся — у тебя капельница.

— Ты побудешь со мной, парень? Ты постарше… Ты помнишь тот фильм?

— Я помню… Того копа дважды ранили в живот. Первый раз отходили, а второй…

— У меня пока первый…

— А вот девушку не удалось спасти, — сказала Маргарита.

— Какую девушку? — встрепенулся Перевезенцев. Не было там никакой девушки. Только копы…

— К нам сегодня поступила девушка, — терпеливо объяснила Маргарита. — Бросилась в лестничный пролет. Сколько ни бились над ней — не спасли.

— Суицид… — сказал Перевезенцев.

Здесь в палату легкой стремительной походкой вошла медсестра Фаина.

Маргарита удивилась:

— Ты? Сегодня же мое дежурство…

Фаина улыбнулась ей прохладно:

— Я знаю, дорогая… Но дело в том, что Сан Саныч поменялся дежурствами с Блохом и вызвал меня. Если ты не очень против, то я тебя отпускаю — и буду несколько часов должна.

— Хорошо. Я не против, — согласилась Маргарита. — Но почему?..

Фаина осмотрела повязки на животе Перевезенцева, капельницу, ответила:

— Ну, понимаешь, у них — у врачей — свои дела. Кому когда дежурить — не мы решаем. А тут еще эта смерть!.. Девица-самоубийца на нашу голову!.. Сан Саныч — сама должна заметить — капитан корабля. Он стоит у штурвала, так сказать… И тяжесть ситуации принимает на себя… Да и здесь… — Фаина оглядела палату. — У меня чуть-чуть побольше опыта. Словом, отдыхай, Рита…

— Хорошо, — Маргарита кивнула на листы назначений. — Я все отметила здесь, что сделала.

Но Фаина, кажется, не слушала ее — она, подняв бровь, вопросительно смотрела на Нестерова:

— А вы помощник?

— Да вот… помог подушку подложить, — развел руками Владимир.

Фаина укоризненно покачала головой:

— Посторонним сюда нельзя входить… Даже таким симпатичным.

— Сестра, не прогоняйте его, — слабым голосом попросил Перевезенцев. — Мы разговариваем, и это отвлекает меня от боли.

Но Фаина была неумолима:

— Правила нельзя нарушать.

И Нестеров направился в свою палату.