Черный Гиппократ

Глава тринадцатая

Доктор Иванов, заглянув к Перевезенцеву и пробежав глазами назначения Блоха, удовлетворенно кивнул и направился к себе в кабинет. Там он достал из пухлой папки одну историю болезни и полистал ее. Остановился на данных обследований.

— О! Вот это чудненько!.. — пробормотал он себе и что-то выписал в блокнот.

Потом Иванов оторвал подклеенный к истории бланк с двумя кривыми линиями — красной и синей — и спрятал в карман халата. Принялся читать записи Блоха.

— Молодец, Давид…

В это время в кабинет вошла Фаина.

Иванов, на секунду оторвавшись от истории, взглянул на нее и опять углубился в чтение:

— Все спокойно? — это был дежурный вопрос.

— Да, Сан Саныч, все нормально, — Фаина пребывала в некой задумчивости.

— Что-нибудь нужно? — Иванов продолжал читать.

— Нет, ничего не нужно, — голос у Фаины был бесцветный; при ее обычной эмоциональности это казалось странным.

Иванов оторвал глаза от истории и удивленно посмотрел на Фаину:

— Как вообще у тебя дела? Ты скучная какая-то… Может, злишься, что вызвал тебя на дежурство?

— Нет, наоборот, — слабо улыбнулась Фаина. — Для меня это сейчас отдушина.

— A-а, понятно! Значит, — личная жизнь…

Фаина сверкнула глазами — скорее обиженно, чем зло:

— Как раз никакой личной жизни! И если бы не работа, то не знала бы куда девать себя…

— А что говорит твой муж?

— Да какой он муж! — теперь Фаина сверкнула глазами скорее зло, чем обиженно. — Он козел. Притом совершенно обнаглевший. Денег домой не приносит ни шиша, а как в постель — так по-пионерски: «Всегда готов!»

Иванов ухмыльнулся и оглядел безукоризненные — классические — формы Фаины:

— Почему так грубо, Фаиночка? Его можно понять… Когда рядом такая женщина… Ты себя хоть в зеркало-то видишь?

— А в постели он слабак, — открыла секрет Фаина; в данный момент она почему-то была даже рада, что муж ее слабак в постели; она ощущала, как ей повезло в жизни, и получала удовольствие от этого ощущения.

— Слабак? — Иванов пристально посмотрел на Фаину, будто стараясь прочесть у нее на лице, не считает ли она и его слабаком.

— А разве нет?.. Во-первых, никакой предварительной игры. Сразу к телу — как боров. Кобели — и те сперва ухаживают за сучкой, крутятся вокруг нее. И только потом… Во-вторых, никакого искусства, никакого умения: подергается-подергается да отвалится к стенке, как сытая пиявка. О том, что чувствует или ждет партнерша, — и в мыслях нет. Никакой фантазии, никакого опыта…

— Да… беда! — сказал Иванов не то всерьез, не то с иронией.

Фаина, разумеется, не обратила внимания на явную неопределенность в его тоне:

— И вообще, когда он на мне, у него в позвоночнике что-то щелкает.

Иванов улыбнулся:

— В таком случае пусть поищет у себя остеохондроз…

Поделившись своими проблемами, Фаина несколько успокоилась и теперь пребывала опять в состоянии грустной задумчивости. Фаина подошла к Иванову и ласково взъерошила ему волосы, провела рукой по крепкому подбородку, погладила высокий благородный лоб, заглянула в глаза:

— Блох говорит, что ты — гений, что голова твоя дороже золота…

— А что еще говорит Блох? — рука хирурга Иванова привычно легла на нежное бедро Фаины, на то место, где проходит стройная мышца, что так волновала его.

— Блох говорит, что ты придумал какой-то там питательный раствор… И на этом растворе стоит все дело.

Иванов принялся слегка массировать мышцу. Фаина от удовольствия переступила — мышца напряглась и ослабла.

Иванов задышал чаще:

— Слишком много говорит наш Блох.

— Мне же можно, — улыбнулась Фаина, и в улыбке ее что-то было от улыбки львицы, нежащейся на солнце где-нибудь в саванне. — Я ведь своя девочка.

— Да, ты своя девочка. Как это хорошо звучит…

Рука Иванова скользнула вверх по облюбованной мышце, но вдруг вздрогнула и замерла… У красавицы-медсестры под халатиком никакой одежды не было. Это открытие не надолго остановило руку Иванова. Он продолжал массаж — уже значительно выше… Фаина Куртизанова сладко запрокинула голову. Ей так нравилось, что делала под халатиком рука Иванова. Фаина стала к нему вплотную, обхватила руками его голову — и крепко прижала к своей груди. От наслаждения промычала что-то нечленораздельное…

Но Иванов убрал руку:

— Не время, Фаиночка! Попозже…

Медсестра, разочарованно вздохнув, отошла:

— Я не знаю, что более гениально: твоя голова или твоя рука…

— Ты умеешь поднять настроение, я знаю, — Иванов пытался снова обратиться к истории.

Фаина Куртизанова с грациозностью кошки уселась на диван, пошевелила бедрами, чтобы удобнее было сидеть, и со знанием дела закинула ногу на ногу.

Иванов покосился на Фаину.

Она улыбнулась, замурлыкала что-то. Она уже напрочь забыла о семейных невзгодах.

У нее были стройные мраморно-белые нежные бедра и кругленькие колени. Доктор Иванов не в силах был отвести глаз от этих колен.

А Фаина еще дразняще покачивала ножкой…

Покачивала и молчала… Покачивала и поглядывала заискивающе… И мурлыкала, мурлыкала… Кошка.

Иванов не выдержал, сполз со стула и сел на пол у ног Фаины. Нежно поцеловал ей коленку:

— Ты — само совершенство! Тебе без оглядки можно поклоняться — как богине.

Фаина молчала и улыбалась. Она знала силу своей красоты. В этот момент она поглядывала на Иванова несколько даже свысока. Что-то царственное было в ее взгляде. Наверное, так смотрела Клеопатра на своих любовников прежде, чем убить.

А Иванов все целовал ей коленку.

И тогда она, как видно, надумала его «убить» — как убивала Клеопатра. Фаина сняла ножку с колена и развернула бедра…

Однако у Иванова была крепкая воля. И он, несмотря на все прелести Клеопатры, столь доступные ему сейчас, не только не лишился рассудка, но даже вполне владел собой. Он поднялся с пола и вернулся к столу; принялся опять перелистывать историю болезни, так заинтересовавшую его.

А у Фаины-кошки, у грациозной Фаины-львицы, у непревзойденной Фаины-Клеопатры здесь прокисло лицо. Ведь Фаина уже настроилась на любовь. Она уже была как перезревший персик, только возьми — и брызнет сок…

— Ты скотина, Иванов, — она нервно одернула задравшиеся полы халатика.

Иванов улыбнулся:

— Хочешь знать, что я читаю?

— Историю. Я же вижу… — потихоньку давила обиду Фаина.

— Разумеется, историю. Но чью?..

Фаина приподнялась и глянула через Иванова на бланки анализов:

— Нестеров… Ну, и что?

Иванов погладил историю рукой:

— Это очень подходящий клиент, а вернее сказать — донор. Здесь у него никаких родственников — значит, не будут околачивать пороги, добиваться дополнительных консультаций. Он — крепкий молодой парень. Хорошие здоровые почки. Правую возьмем…

— И в твой питательный раствор? — сообразила Фаина. — Но у него же, насколько я помню, другой диагноз.

— Конечно, другой диагноз, — кивнул Иванов. — так и должно быть. У него желчнокаменная болезнь. Камешки кстати совсем небольшие… А в том, что почка якобы плохая, я его уже почти убедил. Остается только немного нажать — настоять на удалении… И все! Мы с Блохом это быстро провернем.

— Нестеров, — повела бровью Фаина. — Симпатичный парень. Не жалко?

— А чего жалеть? — удивился Иванов ее реакции. — Сколько таких было. И сколько еще будет… Страна большая, народу много. Быть может, даже чересчур — не все находят себе место… К тому же и с одной почкой нормально проживет. Знаешь ведь, как говориться: одноглазый — не слепой, одноухий — не глухой…

— А эта девица… что от Башкирова… — поинтересовалась Фаина. — С ней намучились?..

— Вот именно, намучились. Редко кто так цепляется за жизнь. Живого места на ней нет, а она не уходит… Знаешь, почему?

— Очень хотела жить?

— Нет, ее желания тут не играли роли — сознание-то отключено. Дело в другом: по профессии она танцовщица — то же, что и спортсменка. Сильный организм… — Иванов засмеялся. — Ну и, как говорят врачи: мы сделали все, что смогли.

— Ты имеешь в виду сердце и почки? — поняла Фаина.

— Да, они у меня здесь, в холодильнике. Потом заберешь.

— А патологоанатом? Что он скажет?

— Как обычно, — усмехнулся Иванов. — Эта самая Марина Сенькова пойдет через Самойлова. Он и прикроет. Знаешь ведь, ныне патологоанатом пишет акты под диктовку хирурга…

Фаина передернула плечами так, будто ее зазнобило:

— Не нравится мне этот Самойлов. Взгляд у него какой-то стеклянный, остановившийся — мертвый…

— Ничего удивительного — каково окружение!.. — согласился Иванов. — Мне он тоже не нравится — жадный. За каждого донора требует все больше, — Иванов вздохнул. — Но удобный наш Самойлов: из под моего ножа сразу под его нож… и концы в воду; в нашем случае — в холодильник… Самойлов понимает, что удобен нам. Поэтому и жмет.

Фаина переменила ножку:

— Когда приедет Йыги? — и ругнулась: — Дьявол! Никак не дается мне эта фамилия.

Фамилию Йыги, действительно, непросто произносить.

— Через день-другой, я думаю.

— Денежки привезет? — ласково взглянула Фаина.

— Как обычно. А сколько тебе надо?

— Много… Чтобы обустроить личную жизнь, — мечтательно закатив глазки, произнесла Фаина. — Но я не жадная — ты же знаешь. Сколько дашь, столько и возьму. Никогда не скажу, что мало.

Иванов равнодушно пожал плечами:

— Сколько надо, столько и дам. Я тоже не жадный. Лишь бы дело шло.

От этих простых слов Фаина вдруг растрогалась:

— Ты мой хороший! Зачем мне какая-то личная жизнь, если есть ты?.. Иди ко мне… Пожалуйста… — она подтянула чуть выше полы халатика, и взгляд Иванова переместился вниз; Фаина отлично знала, что ее бедра сводили Иванова с ума. — Здесь тебя ждут, — она, озорно улыбаясь, показала глазами под халатик. И даже спрашивали…

Иванов через силу улыбнулся и отвернул голову:

— Не время, Фаиночка. Есть еще работа. А работа — превыше всего…

— Ах, Иванов! — обиделась Фаина. — Если б я не испытала уже твои возможности, то могла бы подумать, что ты импотент. Или это тактика? Разжигаешь меня и отходишь, разжигаешь опять и отходишь… Это кончится когда-нибудь?..

Иванов не ответил. Он улыбался своим мыслям.

Медсестра Фаина Куртизанова, тяжело и продолжительно вздохнув, поднялась с дивана и направилась к выходу. Она очень умело покачивала бедрами — хорошо чувствовала меру. У порога остановилась:

— Будут какие-нибудь указания, доктор?

Иванов с удовольствием оглядел ее точеную фигурку:

— Часиков в двенадцать… зайди.

Фаина так и вспыхнула от этих слов. Видать, и вправду была сильно возбуждена, что загорелась, как факел, сильно от такой мелочи…

Уже открыв дверь, она ответила прохладным официальным тоном:

— Хорошо, Александр Александрович.

Оставшись один, Иванов запрокинул руки за голову и сладко потянулся на стуле.

— Похотливая самка! — с улыбкой изрек Иванов. — Сучка! Но не отнять — редкостной красоты!..

И он подвинул к себе историю болезни Нестерова…

Бабушка уже легла спать. А Вика все сидела на кухне у окна. В темноте. Свет уличных фонарей — призрачный, печальный, как свет луны, — падал на потолок. И Вика — печальная и призрачная, будто тень, — сидела, упершись плечом в подоконник, и глядела на улицу.

После этой дурацкой ссоры весь вечер она прождала Артура, надеясь, что тот одумается и придет. Но Артур не приходил.

Вика с надеждой и мольбой смотрела в темноту прихожей — туда, где стоял телефон. Девушка ждала, что Артур хотя бы позвонит. Все не должно же кончиться так глупо, из-за какого-то пустяка, из-за того, что она немного приревновала… Ведь приревновала-то она… из-за любви! Не ревнуют из-за ненависти!.. Неужели это Артуру непонятно? Неужели он столь бессердечен, что заставит ее мучиться всю ночь? Ее — Вику, которую, он говорил, любит больше жизни… Неужели не позвонит?

Но телефон молчал. Телефон вообще молчал в этот вечер. Не звонили знакомые, не звонили подруги. Будто сговорились.

Или телефон умер.

Вика несколько раз ходила в прихожую и поднимала трубку. Увы, она слышала полный жизни, правда, очень грустный гудок. Телефон не умер…

Умирала Вика.

Она смотрела за окно: на полутемную улицу, на канал, на подслеповатые фонари в дымчатой вуали накрапывающего дождя… Свинцовые тучи, а может, циклопические жернова, грозились вот-вот придавить мокрый несчастный северный город. Серые дома выглядели уныло…

Улица была пустынна, телефон молчал.

На душе у Вики ныла тоска. Ей-Богу, все было так плохо, что девушке не хотелось жить. Что об этом говорить? Это перенес практически каждый. Первая ссора переживается сильно…

Голос бабушки послышался из комнаты:

— Разве ты еще не спишь, Вика?

— Уже иду, бабушка.

— Что-нибудь случилось, Вика?

— Все хорошо, бабушка…

Доктор Иванов перестал писать. Стопочку историй отодвинул на край стола, блокнот закрыл, сунул в карман халата. Взглянул на часы. Стрелки показывали половину двенадцатого.

Доктор зевнул и потянулся до приятного хруста в суставах.

В это время раздался тихий стук в дверь.

Иванов усмехнулся:

«Не дождалась!..»

Дверь открылась, в кабинет тихо скользнула Фаина. Глаза у нее возбужденно блестели, весь вид был заговорщицкий.

Фаина осторожно прикрыла дверь, чтобы не хлопнула, и приложила палец к губам. Сказала шепотом:

— Все спят… А этой дуре-санитарке я дала полстакана спирта. Храпит теперь у себя, как мужик…

Иванов поднялся и, подойдя к двери, закрыл ее на защелку. Здесь же, у двери, он обнял Фаину.

Она прижалась к нему животиком, горячо зашептала:

— Ты не будешь меня больше мучить? Я горю уже вся. Во мне появился некий сторожок — стоит нажать на него, и я взорвусь…

— Сейчас попробуем отыскать этот сторожок, — ухмыльнулся Иванов и своими ловкими «хирургическими» пальцами принялся расстегивать халатик Фаины.

— Но, предупреждаю, осторожнее… — сказала с улыбкой Фаина. — Я могу потерять голову. Я — как порох сейчас…

— Мне это так нравится, — Иванов расстегнул последнюю, самую нижнюю, пуговку, и руки его взметнулись вверх, замерли на горячей упругой обнаженной груди. — Здесь?

— Что — здесь? — Фаина возбужденно дышала ему в лицо.

Иванов упоенно вдыхал ее дыхание, которое сильно и волнующе пахло женщиной:

— Сторожок.

— Ах, сторожок!.. — чуть не забыла Фаина; грудь ее так и вздымалась. — Нет, сторожок ниже…

— Вот здесь? — ловкие сильные пальцы хирурга Иванова пробежались вокруг пупка.

Фаина закатила кверху безумные глаза и простонала:

— Ты хочешь, чтобы я взорвалась?

Иванов поймал губами ее раскрытый рот и вобрал в себя весь ее воздух.

Фаина спустила голову ему на плечо:

— Я открою тайну: сторожок еще ниже…

— О, как я сам не догадался!..

Когда рука Иванова нащупала тот самый сторожок, Фаину будто ток пронзил — она вытянулась в струнку и прижалась к нему всем телом — да так сильно, словно хотела ворваться в него и утонуть в нем.

А его рука была мастерица.

Фаина укусила Иванова за ухо и, не разжимая зубов, прошептала:

— Я от тебя без ума, Иванов…

Но здесь он высвободил ухо и отошел от Фаины, оставив ее полуобнаженную посреди кабинета.

— О, нет!.. — она заплакала натуральными слезами. — Ты, фашист проклятый! Только не говори опять, что будешь писать свои проклятые истории!..

Иванов был настоящий хищник. И как будто понимал толк в любви. Иногда, если очень хотелось взять, он не торопился брать; оттягивал удовольствие.

И Фаина начинала понимать его игру. Она пыталась взять себя в руки и быстро запахнула халатик.

Но Иванов не дал ей возможность прийти в себя:

— Чуть не забыл, Фаиночка, — он подошел к шкафу. — По пути на работу я заехал в супермаркет и… вот… Небольшой для тебя сюрприз!..

Он достал из шкафа сверток.

Дрожащими от возбуждения пальцами Фаина разорвала упаковочную бумагу и извлекла на свет платье — великолепное ярко-красное, расшитое по подолу черными шелковыми лентами, глубоко декольтированное спереди и сзади.

— О, Иванов!.. — сияя от радости, воскликнула Фаина.

— Называется «Страсть корриды», — удовлетворенно сказал доктор Иванов. — Черное — это земля; красное — это кровь… Примеришь?

— Ну, конечно! О чем речь? — так и порхала по кабинету бабочкой Фаина. — Мой придурок Куртизанов никогда не делал мне таких подарков. О, как я ошиблась в жизни!

— Не будем о грустном.

— Да, да! О, Иванов! Ты — чудо!..

Фаина бросилась к окну и задернула шторы. Без ложного стыда скинула халатик — совершенная, она не стеснялась наготы. И надела платье…

Фаина была поистине прекрасна. В этом платье она могла с легкостью горячить кровь тем, кто на нее смотрит. Ей стоило только притопнуть ножкой, встряхнуть подолом и выставить вперед пышное бедро — и все врачи-мужчины в радиусе ста метров, т. е. в пределах клинической больницы № 66, повалились бы к ее стопам и не пикнули.

Но Фаина была равнодушна ко всем мужчинам клинической больницы № 66, кроме Александра Александровича Иванова.

Ему и посвящались все дальнейшие действия красавицы-медсестры, роковой женщины Фаины Куртизановой…

Фаина, будто страстная Кармен, прошлась по кабинету. Ей не хватало только розы в распущенных по оголенным плечам черных волосах. Как на проигравшего любовное противостояние жалкого и ревнивого Хозе, смотрела Фаина на Иванова — холодно и даже надменно:

— Где тут подиум?

Иванов указал глазами на стол.

Фаина ступила сначала на стул, а затем вспорхнула на лакированную столешницу. Пристукнула каблучками; приняв величественную осанку, прошлась туда-сюда. Истории болезни не долго были попираемы — стайкой перепуганных птиц они слетели на пол.

Прищелкивая пальцами, словно постукивая кастаньетами, Фаина принялась танцевать — сначала медленно, потом все быстрее, быстрее… Развевались ее красивые пышные волосы. Фаина кружилась, быстрые стройные ножки все выше и выше открывались взору хирурга Иванова. Хирург был зачарован зрелищем. Он подошел совсем близко к столу. Ласковые потоки воздуха от крутящегося красно-черного подола шевелили его волосы. Мелькание красного и черного все сильнее возбуждало его. И Иванов уже тянул к Фаине дрожащие руки. И Фаина сама уже не могла совладеть со своей страстью, ей безумно хотелось его — сейчас, здесь, прекрасного, мудрого, гениального, потрясенного ее красотой… Голова у нее закружилась, и Фаина упала на стол прямо на руки Иванову…

И он взял ее — здесь же, на полу, на истоптанном ковре, ибо не было сил утерпеть до дивана: ни у нее, ни у него. Он взял ее быстро, с мудрой грубостью дикого зверя, задрав кверху столь раздразнивший его красно-черный подол, закинув прекрасные сахарные ножки себе на плечи. Взял ее, едва не зарычав — да и зарычал бы, но где-то в подсознании у него пульсировала мысль: они в больнице все же… Движения охваченного страстью хирурга Иванова были столь сильны и напористы, что стонавшая от «буйных ласк» Фаина заскользила спиной по ковру. Это скользящее движение могло бы продолжаться бесконечно долго, но в определенный момент Фаина уперлась теменем в ножку дивана. И в этом месте они одновременно пережили апогей страсти — низменной, плотской, звериной, потерто-ковровой и возвышенной — слились их губы, слились их сердца и душа вошла в душу, стала единой на двоих безумных душой. Они будто пали глубоко в смерть, а затем вознеслись высоко в жизнь. И обрели в этой метаморфозе наслаждение. Почувствовали радость, легкость и небесный восторг…

— О, Иванов, ты прекрасен! — прошептала Фаина, все еще упираясь головой в ножку дивана. — Ты не только в науке гений, но и в пылкой любви.

Иванов расслабленно лежал сверху. Мутный невидящий взор его блуждал по обрывкам красно-черного платья, разбросанным по ковру. Иванов вздохнул так, будто его отпустила земная тяга:

— Фаина, мы кончим на плахе!..

Она, роковая женщина, дьявольски расхохоталась:

— А потом на топоре!..