Черный Гиппократ

Глава семнадцатая

Семья Куртизановых, состоявшая из двух человек: красавицы Фаины и благоверного мужа ее Иннокентия, жила в одном из окраинных районов Санкт-Петербурга, в хрущевском доме, в трехкомнатной квартире — в писательской квартире, то бишь от Союза писателей. Это была так называемая «подменка»: то один, то другой нуждающийся в жилье литератор жил в этой квартире; со временем они получали квартиру капитальную — в престижном районе, в кирпичном доме и без сожаления уступали «подменку» другому нуждающемуся. Так было в прежние, застойные времена. Но времена изменились, жилищный вопрос совершенно заглох, и подававший надежды молодой писатель Иннокентий Куртизанов (не псевдоним), шедший до тех пор уверенно по иерархической союзписательской лестнице, застрял в «подменке». Возможно, надолго. Не исключено, что навсегда — такие уж трудные времена настали. В этом случае говорится: до греческих календ. Как известно, календы были у римлян; у греков их не было… Посему выражение это мудреное расшифровывается очень просто: не видать тебе, Кеша Куртизанов, квартирки в престижном районе и кирпичном доме, как собственных ушей; никогда не видать. Разве что после следующей революции…

Да, для писателей-конъюнктурщиков настали лихие времена. Иннокентий Куртизанов быстро это сообразил, но ничего с этим поделать не мог. Ему оставалось радоваться хотя бы «подменке». И прорастать в нее корнями. Какая-никакая, а все-таки квартира. Трехкомнатная. В Санкт-Петербурге. Ну и что — что без мусоропровода! И пускай без лифта. И пускай все углы в подъезде гнусно пахнут кошачьей мочой. Пускай возле дома по травке не пройти, не рискнув наступить на собачью неожиданность, ибо территория, прилегавшая к дому, предназначена для выгула собак… Пускай!.. Времена-то настали трудные, не исключено, что продлятся они… до греческих календ. А у них нет и этого!

Писателю Иннокентию Куртизанову не следовало обижаться на судьбу. Перед самой треклятой пресловутой Перестройкой ему удалось издать несколько книжек массовым тиражом; молодому еще человеку посчастливилось посидеть в бархатных начальственных креслах и потешить властью свое честолюбие — ибо он был не последний человек в писательской организации; судьба открывала перед ним далекие горизонты и на взлете Иннокентия сделала ему роскошный подарок — дала красавицу-жену…

А потом, вдруг, увы, переменилась. Это было так неожиданно. В это так не хотелось верить.

Но поверить пришлось.

Писательская, бывшая некогда мощной, организация зачахла и являла теперь собой только видимость, да и то жалкую; бархатные кресла истерлись, а на новый бархат вечно не хватало у организации денег; массовые тиражи Куртизановских конъюнктурных книг, годами лежавшие невостребованные на прилавках, ушли под безжалостный нож куда-то в город Одессу. Вместе с классиками марксизма-ленинизма… Горизонты затуманились, замутились. За этими мутными горизонтами совсем другие писатели теперь ловили рыбку. Бездари, конечно. Безыдейная литература…

Однако осталась квартира. Хоть и «подменка», но зато трехкомнатная. С кабинетом, поскольку писателю положено…

И еще от былой роскоши осталась красавица-жена. Фаина. Гордость и опора семьи — ибо только она сейчас приносила в дом регулярный заработок. Медсестра…

В доперестроечные времена Куртизанов имел грех стыдиться профессии жены. Что такое медсестра? Не престижно!.. Вот он — другое дело! Член союза!.. Причем важный был член, хоть и молодой — при бархатном был кресле.

А теперь все иначе. Перевесила Фаинина чаша весов. И кушали теперь Куртизановы в своей трехкомнатной квартире не литературный кружащий голову хлеб, а черный и черствый, возможно с отрубями медицинский хлеб.

Кажется, от этого Фаина в последнее время и начала задирать голову. С каждым днем все таял былой авторитет мужа. Красавица-жена заправляла теперь не только на кухне, но и в святая святых — в кабинете. Она позволяла себе врываться в кабинет и говорить гениальному Куртизанову свое презрительное «фе!» А что касается постели… то тут пошел сплошной мрак.

Вот и сегодня, вернувшись с работы, Фаина Куртизанову что называется «не дала». И «не дала» она ему грубо, несмотря на его масляные ласковые глазки.

— Фаина. Всего один разок… — просил Иннокентий.

Но у Фаины — у той Фаины, что некогда таскалась за ним хвостом по знаменитостям и кабакам, что заглядывала когда-то в глаза и исполняла любое, даже малейшее его желание, будь то в быту, будь то в светской жизни или в постели, — у той самой Фаины нервно дрожали губки.

— Заметь, Иннокентий, у нас ссора всякий раз, как ты начинаешь домогаться близости со мной. Это уже система…

Иннокентию не понравился ее тон; но что он мог поделать, если не обладал достаточным потенциалом для успешной борьбы с внутренним врагом? И он старался смотреть на ее дрожащие губки сквозь пальцы. Вольно или невольно… но его тон получался обиженным:

— Что я могу поделать, Фаиночка?.. Я же человек, мужчина… Мне это надо. Матушкой-природой заложено…

Фаина смотрела на него ненавидящим взором:

— Я не знаю, что заложено в тебя матушкой, но природой в тебя не заложен мужчина. Посмотри на себя, Куртизанов! Какой же ты мужчина?!

Он смотрел на себя: какой-то дорогой, но уже пришедший в ветхость домашний халат… брюшко, в прежние времена задорно вздернутое кверху, а ныне несколько опавшее… худые волосатые колени… потертые тапочки на босу ногу…

Куртизанов не нашел ничего необычного. Сейчас многие еще в худшем положении, чем он. Поэтому он изрек довольно уверенным тоном:

— А что! И ничего мужчина…

— Разве это мужчина! — взорвалась Фаина (раньше она не позволяла себе так взрываться; это было что-то новенькое; быть может, что-то изменилось в ее жизни?). — Всего лишь кобель. Самец. Кстати, не очень опрятный…

— Что ты хочешь сказать? — совсем насупился Иннокентий.

— А это как в анекдоте! — зло рассмеялась Фаина. — Мужчина это тот, кто зарабатывает деньги. Понимаешь?.. Чем больше денег, тем мужчина — мужчинее. Даже если он импотент!.. Даже если у него вообще нету ни орудия, ни лафета!..

— Значит все дело в деньгах? — облегченно вздохнул Куртизанов; он, кажется не мог перенести оскорбления, если бы жена поставила сейчас под сомнение его мужские физиологические способности. — В деньгах все дело?

— И в деньгах тоже!.. — все-таки укусила красавица Фаина.

— Ну, знаешь, дорогая!.. Я тебя не узнаю, — покачал головой расстроенный Куртизанов. — Бывали времена, когда не очень-то тебя прельщали деньги. Вспомни, как хотелось тебе покрасоваться в лучах моей славы. И как ты красовалась!..

— Времена изменились, — вставила Фаина.

— Да, но все еще вернется, — с надеждой в голосе воскликнул он. — И вот тогда…

— Ничего не вернется! — убежденно заявила Фаина. — Таким, как ты, больше не подняться. Сейчас другие правят бал, другие заказывают музыку…

— Погоди! Я напишу роман… — потряс над головой пальцем Куртизанов. И тогда…

— О чем ты напишешь? — только Фаина умела так жестко смеяться. — Опять про завод? Или про это… как его?.. ФЗУ? Про колхоз?.. Ха-ха! Умник! Кому это надо?

— Пишу, о чем знаю, — с гордым видом запахнул халат Куртизанов. — Захочу — напишу сексуальный роман…

— Сексуальный? — открыла от удивления рот Фаина. — Ты хочешь сказать, будто что-то понимаешь в этом?

— А разве нет?

— Не смеши меня, мальчик! Дальше известных способностей хряка у тебя дело не продвинется…

Куртизанов чувствовал себя неуютно: какая-то сила будто стояла за Фаиной и придавала ей невероятной уверенности. Этой уверенности в ней не было раньше. Он, действительно, не узнавал собственную жену. И опасался идти напролом, дабы не сделать еще хуже.

Куртизанов вздохнул, сдавая некоторые свои позиции:

— Ну, Фаиночка, ты не должна быть так строга. Надо иметь хоть чуть-чуть великодушия… Пойми меня. Многое изменилось в стране, и я пока не могу зарабатывать большие деньги. Вспомни, Моцарт вообще не вылезал из нищеты. Возможно, бедность — это удел всякого гения!.. Бедность — это невеста гения!..

Фаина иронически хмыкнула, но промолчала. Еще полчаса назад она собиралась прилечь и отдохнуть, но теперь, как видно, переменила планы; она ходила по комнатам от зеркала к зеркалу и наряжалась. А Куртизанов ходил вслед за ней.

И голосом, казавшимся ей нудным, выговаривал:

— Я честный человек, Фаиночка. Я не халтурщик какой-нибудь. Я зарабатываю деньги честным трудом.

— Где, интересно, эти деньги? — Фаина примеряла новые серьги.

Куртизанов воззрился на нее:

— Откуда эти серьги?

Вопрос его остался без ответа. И Куртизанов продолжил:

— А честным трудом сейчас много не заработаешь. Это просто невозможно. Разве не так, Фаина? Если ты видишь, что кто-то едет на «мерседесе», — будь уверена, едет вор.

— Сколько воров вокруг? — обронила ехидную улыбку красавица Фаина.

— Вор на воре, ты права…

Фаина ушла, хлопнув дверью.

А гениальный писатель Куртизанов едва не наткнулся на эту дверь носом. Он был растерян в связи с переменами в супруге.

— Но, Фаиночка…

После полудня Владимир Нестеров вышел из палаты и направился в сторону туалета. Старая мымра пребывала у себя на посту. Она сидела за столом и что-то сосредоточенно писала. Очки висели на самом кончике ее носа.

На Нестерова мымра не обратила никакого внимания, и потому ей не дано было узнать, отчего так топорщатся его карманы. Благополучно миновав сестринский пост, Нестеров заперся в туалете.

Здесь, как всегда, дурно пахло. Нестеров открыл настежь форточку, но это практически не помогло: за окном накрапывал дождь, и движения воздуха почти не было.

Нестеров достал одно яйцо и щелчком пальца разбил его с тупого конца. Подняв голову к потолку, выпил содержимое. Скорлупу смял и бросил в унитаз.

Достал второе яйцо и повторил всю процедуру с точностью автомата. Достал третье… Выпив его, скривился. Огляделся вокруг себя. Да, дело было не из простых и не из приятных. Нужно было обладать немалым мужеством и прекрасной выдержкой, чтобы одно за другим выпить полтора десятка сырых яиц в смердящем общественном туалете…

Но Нестеров явно обладал и мужеством, и выдержкой, потому что в течение десяти минут карманы его пижамной куртки опустели, а унитаз, напротив, едва не наполнился — смятой скорлупой.

Нестеров выпивал яйца одно за другим, а от дурного запаха отвлекал себя мыслями. Он думал о том, что с его желчнокаменным холециститом — очень вредно принимать одновременно такое количество яиц. Ведь желток — это сплошной холестерин, а холестерин — это новые камни в желчном пузыре, и в перспективе новые приступы…

Но была еще идея! А ради идеи на какие жертвы не пойдешь! Приходится рисковать ради идеи…

Владимиру Нестерову нужен был белок в моче. Это называется альбуминурия… Поэтому сейчас он выпил столько яиц.

Так поступали студенты мединститута, когда не хотели ехать на сельхозработы. Они выпивали полтора десятка сырых яиц, а через некоторое время шли в студенческую поликлинику и предъявляли сильные боли в пояснице. Разумеется, им тут же назначали анализ мочи, незамедлительно обнаруживали альбуминурию и… врачи поликлиники за голову хватались! Естественно, с такими больными почками разве можно ехать на сельхозработы? И симулянт получал искомое освобождение…

Вот этот фокус и решил сделать Нестеров…

Спустив воду в унитазе и убедившись, что ни одной скорлупки не осталось на виду, Владимир вышел из туалета.

Доктор Иванов у себя в операционной установил второй «аквариум» — недалеко от первого, в котором билось ожившее сердце. В этот второй резервуар, наполненный желтоватой питательной жидкостью, Иванов поместил почку.

К почке тоже тянулись разнообразные трубки — гофрированные и гладкие — а также разноцветные проводки. Под почкой был короткий отрезок мочеточника — сантиметров пять. К мочеточнику подсоединялась резиновая трубка, которая посредством небольшого отверстия в стенке резервуара выводилась наружу — в объемный стеклянный сосуд, играющий роль мочевого пузыря. В этом сосуде уже был установлен электронный миниатюрный анализатор. Если бы почка начала работать и выдала «на гора» порцию мочи, анализатор тут же принялся бы за дело — дал самые развернутые характеристики. Вся система управлялась и контролировалась отдельным компьютером.

Иванов один за другим пробовал новые питательные растворы, которые были разных цветов. С помощью стеклянной воронки он вливал их в прозрачный приемник, что располагался позади насосиков. Поршни потихонечку перекачивали растворы из приемника в систему, растворы бежали по трубочкам в почку, а Иванов с напряженным видом следил за показаниями датчиков. Но те никак не реагировали.

— Абсенс… Опять абсенс! — восклицал Иванов, открывал свою книгу в зеленом переплете и записывал туда сплошные нули напротив сложных химических формул. — Отсутствие результата — тоже результат.

Эта истина успокаивала его. Понаблюдав за почкой, за мочеточником, из которого не вытекло ни капли, Иванов брался за новый раствор.

— Ну заводись! Заводись же моя хорошая!.. Если ты заведешься, то я пойму, что на верном пути. Тогда я миллиардер, а мое дело — процветающее дело…

Рядом активно — в хорошем здоровом ритме — билось сердце. От его сокращений колыхался слегка в резервуаре питательный раствор. Цевницы время от времени тихонечко исполняли бессмертную мелодию Бетховена…

А вот почка капризничала. Ее компьютер молчал.

Зато разговорился Иванов. Мечтательное выражение появилось у него в глазах:

— О, если я оживлю мертвую почку!.. Это будет потрясающе! Окупятся все жертвы, которые мы принесли к алтарю бога Знания — Чистого Знания. Это будет гениальное достижение современной науки — моей науки… Я поставлю производство на широкую ногу, наберу новых людей. Буду, контролировать все морги, все травматологические клиники и, быть может, даже выступлю с официальной программой… Ученый мир, медицина будут только приветствовать это… А потом… — глаза Иванова блестели лихорадочным блеском. — Потом… я положу перед собой мозг. Я дам ему новую жизнь. Научусь входить с ним в контакт. И поставлю чужой интеллект на службу себе. Я создам в этих стенах мозготеку… Вот величайшая из идей! Идея писателя Беляева в романе про оживленную голову — детский лепет… Мозготека! Только она способна мощным рывком продвинуть человечество по пути прогресса. Я соберу здесь мозг величайших ученых из всех стран. Деньги — пыль. У меня будут на то достаточные деньги… Я помещу их здесь, на специальных, полках, в лучших резервуарах, я дам им глаза и уши, быть может, сумею дать им и речь. И вместе мы будем творить. Моя мозготека, мой штат, мой ученый коллектив… Мы многого добьемся. Они, мои ученые гении, не обремененные домашними, бытовыми, семейными заботами, не подавленные страхами, не возбужденные мирскими радостями, не угнетенные болезнями, не томимые желаниями плоти, будут творить здесь в абсолютном спокойствии. Под моим контролем. Управляемые мной — в направлении, мной указанном… Я дам им вторую, третью жизнь… Величайшие писатели будут продолжать писать свои романы; изобретатели — изобретать; конструкторы — конструировать; философы — мыслить… — Иванов закрыл книгу в зеленом переплете и, глядя на почку, которая никак не хотела оживать, совсем размечтался. — Почему цивилизация так медленно продвигается вперед? Потому что мало талантов и гениев. Один талант на тысячу дармоедов. Один гений — на сто тысяч талантов… Но, Боже мой! Как мало живут гении и таланты! Как быстро они сгорают! И как мало успевают сделать!.. Их не берегут, не взлелеивают, а даже, наоборот, — ставят им всяческие препоны… Я изменю это уродливое положение вещей. Крупнейшая лаборатория гениев будет здесь, студия творцов, аудитория бессмертных профессоров… Средоточие Великого Чистого Разума!..

Иванов замолчал и несколько минут задумчиво смотрел на почку. Тут запищал компьютер. Иванов вздрогнул и вышел из состояния задумчивости. Посмотрел на экран монитора — на информацию, высветившуюся там.

Кивнул:

— Ты прав. Давай попробуем стимулировать, — он нажал несколько кнопок на клавиатуре, лицо у него было в этот момент сосредоточенное, решительное. — Я сделаю это! Жизнь свою положу. Но это не пустые мечты…

Компьютер воспринял команду. Стальная рука миниробота внесла в приемник ампулу с бесцветной жидкостью и раздавила ее над фильтром. Стимулятор поступил в систему.

Через секунду бесстрастный голос компьютера объявил:

— Стимулятор в системе!.. Стимулятор в почке!.. Нет потенциала!.. Абсенс!..

Иванов вздохнул и изобразил в своей книге очередной нуль.

В это время послышался звонок в гостиной…

Иванов недовольно передернул плечами и перевел систему в режим длительного функционирования. Вышел из операционной.

За стеклянной дверью ожидала Фаина. Она была великолепна. Как-то строга. Иванов еще не видел ее строгой…

Он открыл дверь, впустил Фаину.

— Давно не виделись, Саша, — сказала красавица, едва взглянув на него.

Постучав каблучками до ковра, она скинула туфли и по ковру уже шла босиком. Удобно расположилась на кожаном угловом диване. И тогда почувствовала себя как будто увереннее. Иванов давно заметил, что женщины чувствуют себя увереннее и спокойнее, когда сидят. И только тогда с ними сколько-нибудь можно обсуждать какие-нибудь проблемы. Кажется, Фаина не относилась к числу исключений из этого правила.

Она как будто была в расстроенных чувствах. Красивая, растрепанная, злая… Губы ее дрожали, глаза ни на чем не задерживались. Одна рука нервно теребила пуговку на обивке дивана, а другая шарила в сумочке.

Иванов запер дверь:

— Не частая ты здесь гостья.

Фаина строго стрельнула в него глазами:

— Я же замужняя женщина… увы!

Она нащупала в сумочке пачку сигарет, зажигалку.

Иванов тут же подумал, что ни к чему зажигалка — огонь, настоящий живой огонь так и полыхал у нее в глазах, голубоватый дьявольский огонь…

Иванов улыбнулся этому наблюдению и подсел к Фаине на диван, подвинул к ней поближе пепельницу на журнальном столике:

— Тебе будто кто-то накрутил хвост…

Она прикурила:

— Мой козел… Я хочу сказать — что сама накрутила ему хвост, — Фаина расслабилась и пустила дым в потолок.

— И наставила рога, — подсказал Иванов.

Фаина, наконец, улыбнулась:

— Рога Куртизанову я наставила через месяц после свадьбы…

Иванов принял шутливо-огорченный вид:

— Значит, я у тебя не первый… как бы это выразиться поточнее… продавец рогов?

— Нет, не первый, — красивым пальчиком Фаина поглаживала сигарету. — Первым продавцом был секретарь тогдашнего ленинградского Союза писателей СССР.

— Ах, да! — припомнил Иванов. — Ведь твой Куртизанов — литератор… И что? — заинтересовался он, поглядывая на круглые коленочки Фаины. — Что этот секретарь?

Фаина таинственно засмеялась:

— Был какой-то банкет — я уже не помню… Презентация чьей-то скучной книги, претендующей на госпремию. Или уже обмывали собственно премию. Секретарь пригласил меня танцевать…

— Танцевать? — Иванов закатил глаза под потолок. — О, как это очаровательно! Я уже тысячу лет не танцевал…

— Я тоже, — Фаина изящным жестом стряхнула пепел в пепельницу.

— Как же! — напомнил Иванов. — А у меня в кабинете, на столе… Можно сказать в неглиже…

— Это не считается, — Фаина с ухмылкой отвела глаза. — Это была всего лишь демонстрация платья.

— Хочешь потанцевать?

Фаина сладко потянулась:

— Потом… Так хорошо сидеть на твоем диване…

— Ну так что же секретарь? Это так любопытно!..

— Когда мы танцевали, он предложил сыграть партию в бильярд…

— Женщине в бильярд? — удивился Иванов. — Какая странная фантазия!..

Выпуская из губ сигарету, Фаина сверкнула очаровательными белыми зубками:

— Мне тоже так в начале показалось. Я даже грешным делом подумала, что он собирается заглянуть мне под юбку… в то время, когда я буду целиться в шар… ну этим, как его!..

— Кием, — подсказал Иванов.

— Вот-вот, — обрадовалась Фаина. — Именно это слово. Я никак его не запомню.

— И дальше…

— Он оказался решительнее, чем я предполагала. Мы были в бильярдной одни, и он сразу приступил к игре. Ах, что это была за партия!.. Я играла глядя в потолок. А он… Он был великолепный игрок! Шары так и катались вокруг нас, стучали друг о друга и падали в лузы, — Фаина усмехнулась. — Но в самом выигрышном положении оказалась моя луза… У него был неутомимый кий…

Иванов расхохотался:

— Тебе милая не откажешь в остроумии! — и тут же предложил. — У меня тоже есть бильярд. Он уже два года стоит — больше для виду. Как фортепиано у некоторых полуинтеллигентов. Ты научишь меня играть в бильярд?..

Фаина погрозила ему сигареткой:

— Ты лукавишь, Иванов! Я знаю, какой ты непревзойденный игрок. Мне кажется, ты мог бы заниматься этим даже на потолке. Ты ведь гений во всем — не только в медицине…

Иванову приятна была похвала:

— Хочешь что-нибудь выпить? Например…

— Я бы не отказалась от шампанского, — перебила его Фаина и затушила окурок в пепельнице, потом достала из сумочки зеркальце, помаду и подправила губы.

Тем временем Иванов сходил к бару и вернулся с двумя бокалами шампанского.

Фаина встретила его ласковым взглядом.

— Как раз этого мне сейчас не хватает.

Он сказал, садясь рядом и опуская свободную руку Фаине на колено:

— Не могу решить для себя вопрос: когда ты красивее — во гневе на своего козла или в любви ко мне.

Она отпила глоток вина:

— Разве это так важно? Я есть — и ладно, — Фаина с удовольствием смотрела, как его рука нежно поглаживает ей колено; Фаина даже жмурилась от удовольствия, как жмурится кошка, которую гладит хозяин; потом едва заметная тень промелькнула у нее по лицу. Фаина вспомнила что-то неприятное, брови ее дрогнули и сдвинулись. — Я разругалась с ним в пух и прах…

— С Куртизановым?

— С ним. Я сказала ему много. Я колола его в сердце. А он все принял. Пилюлю за пилюлей. Только слабо трепыхался. Он раньше не был таким… Жизнь доламывает его.

— Ругайся с ним почаще, дорогая. Это тебе идет, — Иванов маленькими глотками пил вино. — Ты прекрасна во гневе!

— Он уже ни на что не годен — писатель хренов, — продолжала Фаина, прищурив глаза. — Ни на что. Не мужчина. И даже не самец. Просто некое существо в домашних тапочках на босу ногу и в замызганном халате. Он даже ремонт в квартире не способен сделать, гвоздь в стену забить… Боже, с кем я связала свою судьбу! С каким ничтожеством! От него никакого проку. Верно ведь говорят: от козла молока… Производитель? Ничего он не произвел. Не наделил меня счастьем материнства… Книги написал? Кому нужны его книги? «Про людей которые работают: про председателей колхозов, про секретарей обкомов партии, про учащихся ФЗУ, про производственные отношения в бригаде коммунистического труда…»

Сообразив, что этот монолог затянется долго, Иванов сходил к бару за бутылкой:

— Отдыхать — так отдыхать!..

Он подлил Фаине вина. Потом себе.

Фаина продолжала говорить, презрительно кривя красные яркие губы. Она, должно быть, и помаду выбрала поярче, чтобы Иванову виднее было ее презрение к «этому козлу»:

— От него никакого проку. Разве что сдать в утиль!.. — она отхлебнула большой глоток шампанского и задумалась над собственными словами; тут глаза Фаины озарились каким-то внутренним сатанинским светом — глубоким, красноватым адовым светом: — А что! Это идея! — Фаина оживилась и схватила собеседника за плечо. — Иванов, дорогой! Покупай у меня этого козла. На мясо, на органы… Сколько ты за него дашь? Ты не видел его? О, он в самом цветущем возрасте! Ни на что еще не жаловался…

Иванов несколько отстранился от Фаины, весьма удивленный, и посмотрел на нее пристально, серьезно.

— Иванов, я не шучу… — она потянулась за сигаретами.

Но он остановил ее руку:

— Я не люблю, когда много курят. И мне не нравится, что куришь ты…

— Хорошо, брошу… — она действительно, бросила пачку сигарет куда-то в сторону входной двери. — Ну, так что ты скажешь на мое предложение?

— Сколько ему лет? — серьезно спросил Иванов.

— Тридцать пять недавно исполнилось, — Фаина вся подобралась и сосредоточилась, когда заметила реакцию Иванова; до Фаины дошло, что ее неожиданное предложение перестало быть шуткой; ее немного испугало это, но ненадолго и только в смысле ответственности за содеянное в перспективе; Куртизанова ей было не жаль, ибо она давно ненавидела его всеми фибрами души вместе с его нудной пишущей машинкой и производственными отношениями в бригаде коммунистического труда; ей так захотелось избавиться, наконец, от этого ярма…

— Тридцать пять… — задумался Иванов. — Болезнью Боткина не болел?

— На сколько я знаю, нет, — Фаиночка заволновалась немного и чтобы скрыть это внезапное волнение, принялась пить вино — закрылась бокалом.

Иванов усмехнулся:

— Ты пошутила, наверное. А теперь пожалела. Я же вижу.

— Вовсе не пошутила… То есть сначала пошутила, а потом подумала: а почему бы и нет?!

— Чего же ручонки дрожат?

Фаина взглянула на свои подрагивающие руки:

— Не каждый же день сдаешь мужа в утиль.

Иванов смотрел на нее со все возрастающим интересом:

— Я, кажется, недооценивал тебя. А в тебе скрыт немалый потенциал.

— Во мне много чего скрыто, — усмехнулась Фаина. — Показать?..

— Не сейчас… В бильярдной покажешь… — Иванов разглядывал на свет стерильно-чистый бокал, в котором играло пузырьками искрилось вино. — Мы ведь о деле говорим.

— Хорошо. Сколько дашь?..

— Не гений, говоришь, твой Куртизанов? — задумчиво поинтересовался Иванов. — Мозги ни к дьяволу у твоего писателя, да?..

— Мы же не про мозги говорим, — резонно заметила Фаина.

— Да, разумеется… — он допил из бокала вино. — Ты просто зла на своего Куртизанова. Злость не сегодня — завтра пройдет, и ты одумаешься.

Фаина решительно покачала головой:

Моя злость не пройдет. Ей уже много лет… Если бы ты только знал, как я устала от Куртизанова. Он — обуза. Он лишний вес на моих ногах. Он мешает мне жить, понимаешь?

— Зачем же ты за него выходила?

Фаиночка обиженно поджала красные губки:

— Молодая была, глупая. Да и он не такой был десять лет назад. Он казался мне таким перспективным. Член союза писателей все-таки!.. — Фаина подставила свой бокал под новую порцию вина.

— Ты хочешь напиться?

— Я никогда не напивалась. Я тренирована спиртом, — красавица Фаина упрямо тряхнула своими великолепными несколько растрепанными волосами. — Так ты заберешь его, Иванов?

— Заберу, конечно, — тихо пообещал Иванов.

— Забирай. Ты меня этим только обяжешь. Я вздохну свободно… Только скажи: сколько дашь?..

Иванов вскинул глаза к потолку, что-то прикинул, почесал себе подбородок:

— Ну тысячи полторы я за твоего благоверного, пожалуй, дам. Больше — никак не получится. Сама понимаешь, неинтересно торговать в убыток себе.

Фаина была довольна:

— Полторы — так полторы…

Иванов посмотрел на нее изучающе: с одной стороны, с другой — какая это все-таки загадка — женщины!

— Что ты на меня смотришь? Осуждаешь?

— Нет.

— Может, я тебе не нравлюсь больше?

— Наоборот. Еще сильнее нравишься. Что-то родственное как бы появилось в тебе.

— Почему же тогда так смотришь?

Иванов отвел глаза:

— Ты на счет своего благоверного хорошо подумала?

— Хорошо. Пусть это тебя не тревожит.

— Не передумаешь, красавица?

— Нет.

— Ну ладно!..

И Иванов подвинул к себе телефон, набрал номер. Пока ждал ответа, ласкал взглядом обольстительную фигурку Фаины. Рука его опять легла ей на колено, но легла скорее по привычке, чем ведомая горячим плотским желанием — внимание Иванова в эту минуту было занято предстоящим телефонным разговором.

Ему долго не отвечали. Наконец на том конце провода подняли трубку. У Иванова заблестели глаза:

— Виктора Леонтьевича можно?..

Он подмигнул Фаине, потянул ее к себе за колено. Она не противилась, подсела ближе. Только вдруг залилась пунцовым румянцем — быть может, от вина, быть может, от предвкушения предстоящих ласк или назойливой мысли, что не слишком-то честно поступает она по отношению к супругу — хоть и нудному, бесполезному, бесталанному, сто раз рогатому козлу, но все-таки супругу, с которым как-то сходила под венец и с которым ее соединил Бог. А может, румянец заливал Фаину по всем этим причинам; вместе взятым… Попробуй разбери, что на уме у красивой женщины, которая еще хочет стать самостоятельной!..

Когда Фаина подсела ближе, рука хирурга Иванова скользнула вверх, занялась блузкой Фаины. Нежные, отливавшие перламутром пуговки одна за другой сдавали свои позиции. И тут уже взору Иванова предстала нежная многообещающе поблескивающая розовая ткань бюстгальтера. Рука хирурга — сильная и опытная — справилась и с этим препятствием. Всего через минуту сидел бюстгальтер где-то на ключицах у Фаины, и рука вмиг потеряла к нему всякий интерес. Рука уже сжимала молочно-белую очаровательную Фаинину грудь. Фаина полыхала, как костер, и дышала все жарче…

— Витек! — вдруг воскликнул Иванов, и Фаина вздрогнула, будто этот Витек уже стоял рядом. — Витек, привет! Это я… Узнал? Да… Я вот по какому делу… Есть подходящий донор, Витя. Записывай адрес… — Иванов сделал Фаине знак, и она шепотом назвала ему адрес; Иванов продиктовал адрес в трубку; потом склонив голову, переспросил: — Что ты говоришь?.. — улыбнулся. — Да, это адрес Фаины… Да… донор — ее муж, — на лице Иванова изобразилось удивление. — Что значит почему? Она продала его с потрохами. Ты же знаешь — нас интересуют как раз потроха!.. Что? Ха-ха!.. — продолжая мять очаровашку-грудь, Иванов взглянул на Фаину. — Он говорит, что подумает над твоим почином. И, может, свою благоверную спишет на потроха!..

Фаина, видимо, испытывала немалое наслаждение от манипуляций искусной руки Иванова. Фаина так и наплывала на него грудью:

— Это Башкиров такой остроумный?

— Да, бывает иногда.

Иванов положил трубку на аппарат. А Фаина была все ближе. Она сначала с ногами забралась на диван и уже порывалась перекинуть ножку, оседлать Иванова (наверное, представлялся ей в эту минуту породистым могучим и стремительным орловским рысаком, на которого она спешила пересесть с опостылевшего козла), но он остановил ее:

— Я тоже хочу попробовать партию в бильярд.

— В бильярд? — до нее уже туго доходили слова. — В какой бильярд?

Он лизнул ее яркие выразительные губы:

— Я тебе гарантирую, там будет очень много шаров. Они будут перекатываться, и стучать, и падать в лузы.

— Ах, это!.. — блаженно зажмурившись, улыбнулась Фаина.

— А твоя луза… — Иванов любовался ее прекрасным лицом. — О, я постараюсь, чтобы главные шары… я постараюсь, чтобы кий… — возбуждение все сильнее, все более властно охватывало его.

Фаина расхохоталась:

— Ты будешь натирать этот кий мелом?..

Она все же оседлала его. Пылко и крепко Фаина обхватила Иванова — руками и ногами:

— Слушай, Иванов! Ты много говоришь сегодня. Показывай, где твой бильярд.

Он поднялся с дивана. Она сидела у Иванова на груди крепко. Она так прижималась, будто хотела врасти в него — чтобы без нее ему уже невозможно было… Сожалела ли она в эту минуту хоть сколько-нибудь о своем козле, о его отвратительной вечно щелкающей машинке, о его поползновениях в постели, о трехкомнатной квартире в непрестижном районе, о темном подъезде, пропахшем кошачьей мочой, о всей своей прежней жизни?..

Сожалела ли?..

Нисколько.

В тот момент, когда Иванов нес ее, она вообще ни о чем не думала. Она душой и телом отдалась инстинктам. Она хотела… Она жаждала принять атрибут мужской власти — великий гениальный Ивановский жезл. А спина ее — раскаленная плоть — прямо-таки плавилась от того хотения, и остудить ее сейчас мог только прохладный бильярдный стол…