Черный Гиппократ

Глава двадцать первая

Сердце работало хорошо. Данные, которые время от времени выдавал компьютер, вполне удовлетворяли Иванова. Если так пойдет и дальше, сердце будет функционировать не один год. Его — безымянное, возвращенное к жизни из преддверия смерти, — можно будет даже кому-нибудь пересадить. И тогда у него будет новое имя… Какое? Это женское сердце. Имя женщины известно Иванову. Оно записано в книге с зеленым сафьяновым переплетом. Иванов при желании даже может узнать, кого любило это сердце… А кому оно будет принадлежать, если выдержит испытательный срок, каково будет новое его имя — сейчас невозможно сказать. Можно только предположить… Новое имя будет Элен, или Катрин, или Сюзанна, или Эльжбета… А любить она будет пылко и страстно Карла, а может быть Клауса или Пьера… Какая разница! Главное — оно будет жить…

Иванов уже отключил звучащий механизм «цевниц». Торжественная мелодия Бетховена «навязла» у него в ушах и начала раздражать, отвлекать от важных дел.

Сейчас Иванов стоял у операционного стола, склонившись над телом… Иннокентия Куртизанова. Жизнь еще теплилась в «доноре». Зеленоватая искорка на экране монитора фиксировала пульсацию сердца; работал аппарат искусственного дыхания.

Иванов работал быстро и ловко. У него — гениального хирурга — были гениальные руки. С тонкими длинными необычайно гибкими пальцами.

Если б существовал вид спорта, основанный на гибкости, — Иванов был бы в этом виде спорта чемпион. Если б существовало искусство «изящных фигур и комбинаций», составленных кистью руки, — Иванов прослыл бы непревзойденным мастером, поскольку с расчудесными пальцами своими мог выделывать то, что выделывают дождевые черви на асфальте после дождя…

Иванов был в прекрасном настроении и что называется — в ударе. Под рукой у него стояли несколько прозрачных стеклянных сосудов с желтоватым питательным раствором, в которые уже были помещены некоторые изъятые органы.

Иванов на минутку разогнулся и, отдыхая, приподнял вверх руки в стерильных измазанных кровью перчатках — профессиональный жест хирургов. Поглядел на сосуды, довольным голосом сказал:

— Ну что ж, друг мой!.. Я тебя слегка выпотрошил, если ты не возражаешь, — он взглянул на неподвижное лицо Куртизанова. — А ты, я вижу, не возражаешь… Кое-какие эндокринные железы, почки… Они тебе уже не понадобятся: этакая роскошь! Зачем тебе, уважаемый, почки? Мне они больше нужны… А сейчас займемся и сердцем. Оно будет у меня биться — вон там в углу. Пара будет. Как без пары! Без пары не живут… Женское сердце, мужское сердце!.. Она была машинистка, ты был… я не оговорился, был литератор. У вас найдется много общего. Не правда ли?.. Я даже ради такого случая могу создать для вас третий — общий круг кровообращения. Вместе будете качать мой гениальный раствор… А может, просто подогретую воду — на огород… — Иванов улыбнулся этой оригинальной мысли, потом сам себя и поправил. — Нет. На огород — это, конечно, практично, — но не символично как-то. Лучше вы будете вдвоем, в два сердца, качать воду в мой зимний сад. И поливать розы. И они зацветут вашей любовью… Ведь вы полюбите друг друга, верно?.. И зацветут розы… Я открою тебе маленький секрет, Иннокентий. Она была симпатичная женщина. Конечно, не так хороша, как Фаина, но получше многих. Выше середины. Она вполне достойна любви… Я назову две розы вашими именами. Это будет так трогательно!.. А поливальный насос мощностью в два сердца — это будет мое великое изобретение. Первое, как ты понимаешь, — мозготека…

Иванов окинул мечтательным взглядом стены операционной. Как видно, представил эти же стены, но занятые мозготекой. Видение, посетившее его, показалось ему прекрасным.

Иванов опустил руки в рассеченное тело Куртизанова:

— Ну что ж, уважаемый! Отдохнули маленько и — за работу. Сам знаешь, время гения бесценно…

Вывалив на стол кишечник, желудок, поджелудочную железу, Иванов по локоть засунул руку в брюшную полость Куртизанову — провел руку под левое ребро:

— Надо будет почитать как-нибудь твои романы… Ага! Бьется! Вот оно, совсем рядом. Живое. Трепещет! Будто какой-то зверек в норке. Но я достану тебя. Не убежишь от меня, зверюшка… — на лице Иванова мелькнула ласковая улыбка.

Иванов большим секционным ножом рассек диафрагму. Потом вошел в средостение. Подвел руку к самому сердцу. Оно билось, билось у него на ладони — сильное, твердое, энергичное…

В глазах Иванова застыл восторг:

— Ни с чем не сравнимое ощущение!..

Он поразвлекался минут пять с этим бьющимся сердцем, затем подвел к нему другую руку — со скальпелем — и двумя быстрыми движениями пересек пучок сосудов, входящих в сердце. Сразу брызнула кровь и, бурля, стала заполнять брюшную полость.

Поместив сердце в специально приготовленный для него сосуд, Иванов сказал:

— В добрый путь, Иннокентий!

И отключил аппарат искусственного дыхания.

Стало тихо.

Иванову как будто не очень понравилась эта тишина. Скучная она была какая-то. А ему при его настроении хотелось поразвлечься. Он нажал на клавишу, и «цевницы» отозвались бессмертной бетховенской мелодией.

— Ну вот! — Иванов похлопал остывающего Куртизанова по щеке. — Теперь я могу спокойно размяться! Стерильность мне уже ни к чему. Могу в носу поковырять, могу почесаться… Это такая мука — когда хочется почесаться, а нельзя.

Он убрал сосуды с органами в холодильник:

— Ну вот! Полный комплект!..

Иванов вышел в гостиную и направился к бару. Налил себе полстакана «мартини». Выпил, задумался. Налил себе еще полстакана.

Почувствовав себя совсем хорошо, вернулся в операционную. Осененный какой-то мыслью, воззрился на остывающее тело Иннокентия Куртизанова:

— Мы с тобой так и не пообщались… Но ничего! Это дело поправимое. Не так ли?..

Он располосовал Куртизанову скальпелем лоб, завернул кожу со лба на лицо, достал пилу, сверкающую никелем, и пустил полотно по надбровным дугам.

Спустя минут десять, Иванов держал на ладони мозг — окровавленный и дымящийся. Алкоголь уже хорошо ударил Иванову в голову, и голос его стал хриплым:

— Ну ты, умник! Писатель хренов! Привет!..

Мозг Куртизанова он повернул к себе лобными долями. Свободной рукой погладил извилины.

— Никто тебя не гладил так. Я первый и последний… Хорошо, правда?.. Я думаю, ты слышишь меня — вибрацию голоса. Уши — это уже лишнее… Слышишь? Вот что я хочу тебе сказать: а Фаиночка-то — моя! Это ведь она тебя продала мне, любезный. За рубль двадцать. С потрохами. Не веришь?.. Женщины, брат, великая тайна. Никогда не знаешь, что у нее на уме, — даже тогда, когда думаешь, что знаешь. Но я-то узнаю. Узнаю первый! В моей мозготеке будет специальное женское отделение. Все их мыслительные процессы — если таковые у них вообще существуют, — я выведу на экран компьютера. Быть может, это будут зрительные образы или текст — я еще не решил. Но тайну постигну… — Иванов поворачивал мозг к свету и так, и сяк, и поднимал его над головой, и опускал, и отдалял, вытягивая руку, он словно любовался им, сложнейшим творением природы, которое само оказалось способным творить.

— Алло! Ты слышишь меня, Куртизанов? Продала тебя твоя любимая Фаиночка. И теперь весь ты мой. И я могу с тобой сделать все, что захочу: могу растворить в концентрированной серной кислоте, могу расчленить и разбросать по лесу, могу набить твое тело камнями и утопить в водоеме, а могу зажарить и съесть… Я могу даже начать с тебя свою мозготеку. Хотя… ты, конечно же, уже умер. Да и ненужен мне твой примитивный мозг! У меня здесь будет собрание гениев… Я с тобой лишь поговорить хотел… — он приблизил мозг к самым своим глазам. — Вот что я тебе скажу напоследок, инженер человеческих душ… У тебя, быть может, фантазия хорошая? Тогда представь: когда Фаиночка придет сюда после дежурства, — сюда, заметь, не в твою халупу, я трахну ее на этом операционном столе. А могу и на твоем теле… Впрочем нет, жалко будет Фаиночку — застудит она себе спинку. Ведь твое тело к тому времени уже будет холодным…

Сказав все это, Иванов пренебрежительно бросил мозг в мусорную корзинку… Взял и бросил! И мозг в эту корзину с глухим стуком упал.

Бум-м-м!..

Но разве ж это только мозг упал в мусорную корзину?..

Нет, далеко не так! Это целый мир упал… Мозг — ерунда, мозг — пыль и прах, всего-ничего бренной плоти.

А вот мир писателя — это колосс. Колосс, поднявшийся и процветавший в приснопамятные восьмидесятые годы и совсем захудавший, оглиноножившийся к середине проклятущих девяностых. И рухнул этот практически невостребованный колосс потому, что одна не очень дальновидная, не очень благодарная (или вовсе не благодарная), но роковая женщина продала его за ненадобностью за рубль двадцать…

Доктор Блох, как и положено было в отделении, совершал вечерний обход. Не обошел доктор вниманием и Нестерова. Не очень-то сильно Блох интересовался самочувствием пациента, равнодушным взглядом скользнул по температурному листу, по листу назначений… Зато полюбопытствовал:

— А не могли мы с вами прежде где-нибудь встречаться? — и заглянул Нестерову в глаза.

Глаза у Блоха были странные — цвета спелой сливы… Не то темно-карие, не то карие с синевой.

— Мир тесен, — уклончиво ответил Нестеров, он сам был сейчас уверен, что уже видел где-то эти сливовые глаза.

— Я вспомню, — почему-то неприязненно глядя на Нестерова, обещал Блох. — У меня хорошая память на лица. Я обязательно вспомню…

И он вышел из палаты.

Нестеров подумал, что, возможно, многое будет зависеть оттого, кто из них первый вспомнит, где они встречались прежде.

Больные в палате потихоньку готовились ко сну. Молодые ребята поубирали свои плейеры и тихо лениво переговаривались. Виталий Сергеевич несколько минут шуршал газетой. А Владимир крутился под одеялом — никак не мог дождаться, когда же все уснут. Ему казалось, что именно сегодня соседи по палате совсем не собираются засыпать.

Однако пришло время, и в палате стало тихо.

Нестеров поднялся в полумраке — слабый свет падал из коридора — стянул с соседней незанятой койки одеяло, скатал его, положил на то место, где только что лежал сам. Придал ему форму лежащего на боку, подогнувшего ноги, человека. Скомкал полотенце и бросил его на подушку. И накрыл все это своим одеялом. Получилось довольно убедительно — Нестеров спал, укрывшись одеялом с головой. Ночью ему уже уколов не делали. Поэтому вряд ли кто обнаружит его исчезновение до утра. А до утра он, наверное, все успеет…

Прихватив из тумбочки «чекушку» коньяка и придерживая связку отмычек в кармане, чтобы не брякала, Нестеров неслышно выскользнул в коридор.

Дежурной сестры — а сегодня дежурила Фаина — на посту не было. Нестеров слышал голоса, доносящиеся из сестринской. Наверное, Фаина и санитарка пили вечерний чай и приканчивали свои бутерброды.

Лучшего не приходилось и желать.

Через минуту Нестеров покинул отделение. Пройдя через холл мимо лифтов, он вышел на аварийную лестницу и остановился, прислушался. Все было тихо. Вверху и внизу на площадках горели дежурные лампочки с синим стеклом. Они излучали холодный мертвенный свет — такой, что Нестерову показалось, будто он уже попал в морг.

Все еще придерживая отмычки, Нестеров мягким крадущимся шагом спустился на первый этаж. Тут лестница кончалась. И попасть в подвал можно было только через кафедру судебной медицины. А Нестеров почти не сомневался, что ему нужно именно в подвал.

Дверь перед ним была высокая — как во всех старых зданиях, — крашеная, грязная, со следами подошв по низу — вероятно, эту дверь чаще открывали ногами, чем рукой.

Дверь была заперта. Но отпереть ее, оказалось, не составляло никакого труда: Владимир первой же попавшейся отмычкой ковырнул пару раз в замочной скважине, и замок послушно щелкнул.

Владимир вошел на кафедру и тихо прикрыл за собой дверь.

Здесь было темно. И пришлось подождать минуту у двери — пока зрение не адаптируется к темноте… Вряд ли на кафедре оставляли сторожа… Так подумав, Владимир стал действовать смелее. Миновав холл, он прошел по коридору в один конец кафедры, затем в другой. Заглянул в некоторые аудитории — там был полумрак, с улицы лился призрачный свет фонарей. Дверь кабинета завкафедрой была закрыта на ключ. Нестеров подумал: а если б оказалась открытой? И восседал бы там в кресле сам профессор… И вопросительно посмотрел бы на него… Что бы он сделал?

Попросил бы закурить…

Или сказал бы: извините, ошибся дверью…

Или: мы с вами где-то встречались, не правда ли?..

Владимир улыбнулся и вернулся в холл. По темной лестнице спустился в подвал. Нащупал выключатель на стене… Здесь можно было не опасаться, что кто-нибудь обнаружит свет. Подвал есть подвал. И Владимир щелкнул выключателем…

Перед ним тянулся длинный коридор. По правую руку — несколько дверей с навесными замками — вероятнее всего, какие-нибудь склады. По левую руку — всего одна дверь. С внутренним замком… Кажется, то, что он искал. Владимир подошел к этой двери, нажал на ручку. Как и следовало ожидать, дверь была заперта.

Не опасаясь уже производить шум, Владимир извлек отмычки из кармана. Они весело зазвенели на стальном колечке. Владимир, осмотрев замок, подобрал подходящую на его взгляд отмычку и вставил ее в замочную скважину. Повернул туда-сюда… Никакого результата. Чертыхнувшись, Владимир решил попробовать другую отмычку. Но и другая не подошла. Владимир присел, внимательнее, насколько позволяло освещение, оглядел замок и замочную скважину. Попробовал третью отмычку — покрутил ее в замке со все возрастающим раздражением. Результат — прежний, то есть никакого результата. Владимир собирался уж вытащить эту отмычку, как вдруг замок открылся, и дверь подалась вперед, в темноту. В нос ударил неприятный резкий запах…