Черный Гиппократ

Глава шестнадцатая

Александр Александрович Иванов поставил машину в гараж и поднялся на первый этаж. На кухне выпил стакан свежего апельсинового сока и, утомленный, вознамерился несколько часов отдать сну. Можно было бы прилечь и в гостиной на диване. Но это был бы только полусон, дремота. А Иванов предпочитал все делать основательно: и работать, и отдыхать. Поэтому надо было подняться в спальню, а вернее — в одну из четырех спален. В эту холодную сырую погоду уютнее всего Иванову показалась спальня, окно которой выходило на южную сторону.

И он направился к лестнице.

Он так устал, что через силу одолевал ступеньки. Он расслабился, еще не дойдя до спальни. Он подумал, что можно было бы прилечь прямо на полу — вот здесь, на широких ступеньках, покрытых толстым ковром; в этом доме всюду было тепло.

Иванов поднимался по лестнице, придерживаясь за толстые лакированные перила. Рой образов кружился в его уставшей голове. Операционная и окровавленное тело Марины Сеньковой на столе… Его руки в резиновых перчатках… Контейнер… Фаина, танцующая на столе (задним планом куда-то в подсознание Иванова ушла мысль — как заметка в записной книжке, — что стоит поразмыслить над этим: красивые женщины любят танцевать обнаженными на столе — чтобы видел любимый и не только любимый, чтобы кто-то восхищался красотой; эта страсть продемонстрировать свои прелести, как видно, в природе женщины: женщина должна привлечь, зазвать «мотылька», женщина должна выполнить свою биологическую функцию, и манящие мотыльков-мужчин прелести ее и своего рода фиглярство на столе помогают ей в этом)… Нестеров с умными беспокойными глазами… Черные пронзительные глаза Блоха…

Иванов поднимался по лестнице. Он почти уже вышел на второй этаж, но внезапно, услышав некий звук, остановился…

Звук доносился снизу — из под лестницы, из его личной операционной.

Неужели?!

Иванов прислушался, склонив голову на бок…

И тут он услышал мелодию — торжественную бетховенскую мелодию. Ту самую, что «К радости»!..

Иванов, вмиг забыв про усталость, птицей слетел с лестницы и ворвался в операционную.

Сердце, опутанное проводками и трубками сокращалось. Оно работало энергично, в хорошем ритме. Оно в полном смысле слова жило. Маленькие насосики подавали в сердечные мышцы голубоватый питательный раствор, а сердце нагнетало в трубки — в круги кровообращения — раствор розоватый. Играли цевницы. Торжествовал компьютер: на мониторе то и дело пробегали зеленоватые ряды цифр, высвечивались диаграммы и таблицы, появлялись изображения сердца в одной проекции, в другой, затем возникали сечения сердца в разных плоскостях… Это была целая система, искусственный организм, фантастический киборг, который жил уже своей жизнью вне зависимости от создателя, то бишь доктора Иванова…

— Потрясающе!.. — прошептал Иванов, едва не прижимаясь лицом к стеклу «аквариума».

Он пару минут полюбовался ожившим сердцем, потом раскрыл книгу в зеленом сафьяновом переплете и стал аккуратно заносить в нее показания датчиков. Почерк у него был безукоризненный, можно даже сказать — каллиграфический. А книга у него была не просто книга, а настоящая летопись ученых изысканий — его, ивановских изысканий, книга славы его, ивановского гения…

Он писал и напевал под музыку великого Бетховена. Иванов знал слова хора, и голос у него был — пусть не бельканто, — но неплохо поставленный. Поучившись в соответствующем заведении, Иванов мог бы стать и неплохим певцом в хоре… Иванов пел и чувствовал, понимал гений Бетховена. Иванов, делая записи и распевая торжественную песнь, попутно думал о том, что если бы Бетховен жил в наше время и выучился на врача, то ему непременно тоже удалось бы оживить сердце, запустить этот капризный мотор. Ибо гений — он во всем гений. Ах если бы он, Александр Александрович Иванов, на заре своей юности избрал несколько иной путь и выучился на композитора, то сегодня в такой торжественный для себя момент непременно написал что-нибудь на стихи Шиллера. И написал бы не хуже самого Бетховена. Ибо всякий гений сродни другому гению. Ибо дар Божий летать высоко, независимо от того — врач ты, музыкант, инженер или конструктор самолетов…

Иванов был поистине счастлив и описать его счастье словами — бессмысленно. Кроме творца, никто не поймет глубину переживаний и вершину эмоционального взлета другого творца в тот момент, когда обрело жизнь его творенье.

Владимир Нестеров долго лежал без движений, лежал навзничь, глядя в потолок, закинув руки за голову. Несмотря на то, что сам он был неподвижен, как мумия, мысль его была гибка и динамична. Перебрав все аргументы «за» и «против», Нестеров пришел к логическому выводу, что Иванов либо допускает врачебную ошибку, либо… А что означало второе «либо», даже страшно было подумать. Но именно второе «либо» как будто более всего соответствовало действительности. За этим «либо» — таким безвинным с виду — скрывался криминал. Страшный криминал. Наподобие «ужастиков» — щекочущей нервы обывателя продукции Голливуда. А может, даже похлеще — поскольку все происходило в действительности и не с кем-нибудь, не с каким-то абстрактным киногероем, а с ним, Владимиром Нестеровым во плоти…

Иванов хотел взять, изъять, отнять у него почку…

Само собой понятно, что Иванову не нужна больная почка. И то верно: кому нужна больная почка?

А как отнять здоровую почку, предварительно не фальсифицировав диагноз? Ведь под изъятие надо подвести основание… Вот, кажется, и решение этого непростого вопроса… Если, конечно, предположение верно и здесь, в хирургическом отделении махровым цветом цветет криминал…

Далее Нестеров рассуждал так: на почку свою он не жаловался, обследования показали, что она нормальная, и Иванов вознамерился ее зачем-то забрать; можно ли проверить каким-либо образом этого Иванова, протестировать его?.. Можно. Например, попробовать имитировать одну из почечных болезней. Если Иванов преступник и нацелился на здоровую почку, то такой поворот дела его озадачит. Ему не нужна больная почка… А если Иванов честен и просто ошибается, как может ошибиться всякий врач, он должен обрадоваться новым подтверждениям своему диагнозу, он должен сказать: «Вот видите, я был прав!»

Это была интересная мысль, и Владимир принялся рассматривать ее с разных сторон. Как будто ничего не мешало ему попробовать. Если предположить, что с ним играют в какие-то игры, почему же и ему не поиграть?..

Приняв решение, Владимир сел в постели:

— Готовиться — так готовиться…

Виталий Сергеевич отозвался со своего места:

— Молодец! Так и надо! Чего тянуть?..

Владимир подумал:

— «Теперь будет мой ход. Пора менять тактику и занимать активную позицию».

Всех ходячих позвали на завтрак…

Владимир сидел за одним столом с молодыми ребятами из своей палаты.

К завтраку были приготовлены сырники… Сырники… Слово-то какое… Великолепное! Сырники!.. Ничего не может быть вкуснее сырников, если ты голодал два-три дня!

Ах, что это за чудо — больничные казенные сырники!..

Сразу после завтрака Нестеров направился в холл, набрал номер телефона.

Телефон ответил сразу. У Владимира даже возникло впечатление, что Вика сидела у телефона, ожидая звонка.

— Вика! Привет! Это я — Владимир.

— Здравствуйте, Володя, — почему-то печально ответила девушка. — Как вы?

— Стало немного лучше. Но было бы совсем хорошо, если бы ты помогла мне.

— Хорошо, говорите, что нужно, — с готовностью отозвалась Вика.

Нестеров на секунду задумался, ибо просьба с которой он собирался обратиться к Виктории, могла показаться ей странной. Какое дать объяснение?

Вика поняла паузу по-своему:

— Говорите, Володя, без стеснений. Я сделаю все, что необходимо…

Другого Нестеров и не ожидал услышать. И сказал:

— Вика, надо, чтобы ты принесла мне полтора десятка яиц.

— Полтора десятка яиц? — удивилась Вика.

— Да. Никак не меньше.

— Вареных?

— Нет, Вика, — сырых. Можно прямо из магазина.

— Хорошо, — в голосе девушки было столько удивления, что почти не осталось печали. — Но зачем столько?

Объяснение придумалось легко:

— Видишь ли, Вика, врачи рекомендовали мне специальную диету…

Девушка поняла:

— Я уже выхожу, Володя. Из магазина сразу к вам!..

Нестеров повесил трубку и, пошатываясь, поскольку был еще очень слаб, побрел в свое отделение.

В этот день дежурила какая-то старая мымра. О ней ходили нехорошие слухи: будто уколы она делает неуклюже, болезненно; она почему-то волнуется, когда делает уколы, у нее потеет лицо, и очки съезжают по мокрому носу на самый кончик; поэтому мымра больше думает о своих очках, которые могут упасть и разбиться, нежели о процедуре, какую выполняет… Так говорил Виталий Сергеевич. И еще говорили другие «старожилы» отделения…

Мымра сидела за столом дежурной сестры и разбиралась с листами назначений.

Когда Нестеров проходил мимо, мымра пристально взглянула на него и опять сунула нос в свои листы назначений.

У Нестерова не возникло желания что бы то ни было сказать ей. Глаза у старухи были злые.

Он направился в сторону пищеблока.

Он не видел, что мымра повернулась и напряженно смотрела ему вслед.

Вдруг она крикнула ему в спину, каким-то «резиновым» голосим, будто выстрелила:

— Нестеров! Вы что, хотите своровать хлеб? Вам нельзя еще много есть!.. Сырников достаточно…

Он даже не обернулся.

А вслед неслось жесткое:

— Нестеров! Я кому говорю!..

Под мымрой раздраженно заскрипел стул.

Но тут зазвонил телефон на столе у мымры, и это уберегло Нестерова от дальнейшего общения с ней.

Медсестра взяла трубку, и внимание ее переключилось на служебный разговор. Поэтому она не могла слышать, как интеллигентный Нестеров вполголоса огрызнулся:

— Да пошла бы ты!..

На пищеблоке Нестеров и не думал воровать хлеб. На каждом столе стояли хлебницы, и хлеб можно было просто взять — без всякого воровства.

Однако хлеб не интересовал Нестерова. Он украл… чистый стакан. И сунул его в боковой карман больничной пижамы.

Когда Владимир вышел из пищеблока, дежурная медсестра все еще говорила по телефону. Старушка, склеротичка, она уже, конечно, забыла про него.

Владимир вдоль стеночки дошел до туалета и заперся в нем. Потом он помочился в стакан и долго рассматривал мочу на свет. Она была светло-желтая прозрачная… И запах обычный. Нормальная органолептика нормальной мочи!..

Нестеров удовлетворенно кивнул, потом вылил мочу в вонючий, засыпанный хлоркой писсуар, а стакан бросил в мусорку. И вышел из туалета.

Мымры на месте не было. Может, она воровала хлеб?..

Нестеров скривился: это же надо было подумать про него такое! Оскорбить… запросто, походя… Действительно, мымра…

Он заглянул в палату интенсивной терапии. Следователь Алексей Перевезенцев еще лежал там. Он спал.

Дверь, которую открыл Нестеров, тихонько скрипнула, и Перевезенцев открыл глаза. Удивление мелькнуло в этих глазах, устремленных на Нестерова:

— Вы — Владимир?

— Да, — Нестеров, оглянувшись в коридор, вошел в палату.

Перевезенцев слабо улыбнулся:

— Простите, я думал, вы мне привиделись вчера…

— Кошмарный был сон? — уточнил Нестеров.

— Я бы не сказал… Но чувство реальности то и дело ускользает от меня. Я не всегда могу понять: где сон, а где явь… Вот и с вами — думал, сон. И та милая девушка…

— Это вы выходили из наркоза, — пояснил Нестеров. — А теперь будет все меньше сна и все больше яви. Все нормализуется.

— Я болтал вчера много чепухи? — поинтересовался Перевезенцев.

Нестеров покачал головой:

— Не сказал бы. Нечего беспокоиться: здесь же не клуб любителей словесности.

Перевезенцев кивнул. Потом сказал:

— Ко мне еще не приходил никто из сослуживцев. Поэтому хотел бы попросить вас…

— Может, будем на «ты»?

— Хорошо, Володя, — опять улыбнулся Перевезенцев. — Не в службу, а в дружбу… Позвони моим родителям в Вышний Волочок по телефону… — он назвал номер телефона. — И скажи им, что все хорошо…

— В каком смысле?

— Понимаешь, я должен был им позвонить вчера… И вот — закрутился, как видишь… в бинты… Представься им моим сослуживцем и скажи, что меня срочно послали в командировку. В Казахстан, например. Скажи, что я им сам позвоню оттуда через пару дней…

Нестеров вернулся к двери:

— Хорошо, я постараюсь, если этой мымры на посту нет…

— Это какой мымры? — заговорщицки взглянул на него Перевезенцев. — Которая уколы больно делает?

Нестеров дружески улыбнулся и выскочил в коридор.

Мымры за столом не было. И Владимир без проблем дозвонился до Вышнего Волочка…

Приблизительно через час пришла Вика. В отделение ее, конечно, не пустили, и она через санитарку передала записку: «Я в холле»…

Нестеров едва узнал ее: бледное, осунувшееся лицо, печальные глаза, дрожащие губы…

— Что случилось, Вика?

Девушка не ответила. Только слезы потекли по щекам. Она вытирала их скомканным платочком.

Нестеров взглянул ей в глаза:

— Кто-нибудь, кроме меня, еще загремел в больницу?

Вика покачала головой.

— Кто-то умер? — Владимир посерьезнел.

— Нет, что вы! — вскинула на него заплаканные глаза Вика.

Нестеров улыбнулся:

— Тогда остается только одно: ты, наверное, крупно поссорилась с Артуром.

— Очень крупно… — совершенно расклеилась Вика, слезы побежали в два ручья. — Он ушел и даже хлопнул дверью. И во всем виновата я сама. Я просто дура!..

Нестеров погладил ее по плечу:

— Ну перестань, Вика. Все еще образуется… И потом поверь моему опыту: в таких вещах, как правило, виноваты оба. Так что не очень-то кори себя. Не взваливай всю тяжесть только себе на плечи. Этот груз может быть слишком тяжел. Постарайся отвлечься чем-нибудь…

— Чем, Володя? — сквозь слезы спросила Вика. — Я ни о чем другом и думать не могу…

Ее платок был уже совершенно мокрый. Нестеров подал ей свой:

— Не переживай ты так, Вика! Все образуется. Со всеми это бывало. А если даже не образуется с Артуром, — образуется с кем-нибудь другим.

— С другим? — Вика, сообразив, о чем он говорит, даже отшатнулась от Владимира, будто произносил он святотатственные речи.

— Ну да!.. Тот другой, может, будет даже лучше. Посмеешься еще над собой, над Артуром: что воспринимала все так близко к сердцу. В твоем возрасте все воспринимают любовь так: будто пришла она навсегда — наверное, потому, что впервые… А потом вспоминаешь и удивляешься.

Вика всхлипнула и убежденно покачала головой:

— Нет, лучше Артура не будет.

— Артур, без сомнения, неплохой парень, — не мог не признать Нестеров. — Но ты у нас девочка видная. Разве не так? Женихи еще передерутся из-за тебя… Даже я, если б был помоложе, приударил бы за тобой.

Вика улыбнулась сквозь слезы и критически осмотрела Владимира:

— А разве вы, Володя, старый? Очень даже не старый. И симпатичный. Сколько вам лет?

— Тридцать. У меня переходный возраст…

Улыбка все еще светилась на мокром лице Вики:

— Самый настоящий жених. Могу вас даже с подругой познакомить.

Она передала Нестерову пакет, как видно, давая тем самым понять, что тема разговора для нее исчерпана.

Владимир напутствовал ее:

— Держись, Вика! И не воспринимай этот разлад так близко к сердцу. Все будет нормально!..

Он понимал, что это были только слова. Но что он мог еще сказать?.. И кто мог сказать ей еще что-нибудь? Кого она послушала бы?.. Первая любовь — штука особенная. Сильная, великодушная, ранимая и, пожалуй, глухая и слепая ко всему, кроме его, единственного, любимого человека — который есть все; он как бог, он всюду с тобой, и помыслы твои только о нем…

Вика ушла — она предпочитала спускаться по лестнице, а не лифтом.

Когда Нестеров остался в холле один, он несколько минут раздумывал над проблемами Вики, но потом вспомнил о своих проблемах. Ему предстояло решить, как незаметно пронести в отделение полтора десятка яиц. Нестеров подумал, что ничего с ним не случится, если их аккуратно разложить по объемистым карманам пижамной куртки. Что он и сделал…