К несчастью для Ковальского, ему не пришлось звонить с почты в среду утром; в противном случае, если бы ему было дано такое задание, он бы опоздал на самолет. В окошечке его ждала почта для мсье Пуатье. Он забрал пять конвертов, запер их в стальной чемоданчик и поспешил в отель. К половине десятого он передал письма полковнику Родену и был отпущен в номер отсыпаться. Его следующее дежурство начиналось в семь вечера и должно было проходить на крыше.
Он задержался у себя только для того, чтобы взять свой кольт-45 (Роден никогда бы не разрешил вынести его на улицу) и засунул его в кобуру, висевшую на плече под пиджаком.
Поляк специально заказывал мешкоподобные костюмы, чтобы они скрывали не только его могучий торс, но и все другие дополнения к фигуре. Он взял также моток лейкопластыря и берет, купленный за день до этого, и положил в пиджак. Туда же Ковальский всунул свои шестимесячные сбережения во французских франках и итальянских лирах. После этого он вышел, закрыв за собой дверь.
Сидевший на этаже дежурный посмотрел на него снизу вверх.
- Мне приказали позвонить, - сказал Ковальский, указав пальцем вверх в направлении девятого этажа.
Дежурный ничего не сказал, безучастно взирая на поляка. Ковальский вошел в лифт, и немного погодя он уже стоял на улице, надевая большие темные очки.
В кафе через дорогу сидел мужчина с номером "ОГГИ". Он на секунду опустил журнал и изучающе посмотрел в сторону Ковальского. Тот пытался поймать такси. Но машин не было, и поляк направился к углу квартала. Человек с журналом вышел из кафе и двинулся по тротуару. Небольшой "Фиат" вынырнул из линии припаркованных автомобилей в начале улицы и затормозил рядом с ним. Человек юркнул в машину, и она медленно двинулась за поляком. На углу Ковальский поймал такси и рявкнул водителю: "Фьюмичино".
В аэропорту Ковальский подошел к стойке "Алиталии", заплатил наличными за билет и заверил девушку за стойкой, что у него нет ни багажа, ни ручной клади. Ему сказали, что Посадка на марсельский рейс на 11.15 начнется через час. Человек SDECE тихо следовал за ним.
Убивая время, экс-легионер расположился в кафетерии. Он купил чашку кофе и перенес ее за один из плексиглассовых столиков, откуда можно было наблюдать за взлетной полосой. Большую часть жизни звук авиадвигателей означал для Ковальского лишь немецкие "мессершмитгы", русские "штурмовики", или американские "летающие крепости". Позднее этот звук уже означал воздушную поддержку Б-52 и "скайрайдерам" в Корее, "Мюстерн" или "Фуга" в Алжире. Но в гражданском аэропорту все было по-друтому, Самолеты приближались к посадочной полосе, приглушив двигатели, и были похожи на гигантских серебряных птиц. Казалось, они подвешены к небу на нитях, и это ощущение не проходило, пока они не касались земли. Будучи нелюдимым человеком, Ковальский все же любил сутолоку аэропорта. Он даже подумал о том, что, сложись его жизнь по-другому, он пошел бы сюда работать. Но он стал тем, кем стал, и возврата не было.
Его мысли вернулись к Сильви, и он погрузился в глубокую задумчивость. Это несправедливо, подумал он, что она умрет, а все эти парижские ублюдки будут жить. Полковник Роден рассказал ему о них и о том, как они предали Францию. Они обманули Армию и уничтожили Легион, бросив народы Индокитая и Алжира на произвол террористов. Полковник Роден никогда не ошибался.
Объявили посадку на марсельский рейс. Ковальский прошёл через стеклянные двери на пышущую жаром бетонную полосу, где в ста метрах от выхода стоял самолет.
Со смотровой площадки за посадкой наблюдали два агента полковника Роллана. Теперь на поляке был черный берет, а к щеке был прилеплен кусок лейкопластыря.
Когда лайнер взмыл в небо, агенты спустились в холл и остановились у телефонной будки. Один из них набрал местный римский номер. Когда на другом конце провода подняли трубку, он представился и медленно произнес: "Он отбыл. Рейс "Алиталия" четыре пять один, посадка в Маринань в 12.10. Чао".
Через 10 минут сообщение поступило в Париж, а еще через 10 минут оно уже было в Марселе.
Самолет "Вискаунт" перепорхнул через ослепительно-голубую воду залива и развернулся для захода на аэропорт Маринань. Миловидная римская стюардесса, улыбаясь, проверила, пристегнуты ли ремни безопасности, и затем села в свое кресло позади салона. Она обратила внимание на пассажира в кресле перед собой, взгляд которого замер на сияющей белесой пустоте Роун Дельты. Это был большой неуклюжий мужчина. Он с акцентом говорил по-французски и совсем не понимал итальянский. Родом из Восточной Европы, если судить по акценту, подумала стюардесса. Увалень был в черном берете, зеленом мятом костюме и темных очках. Огромный кусок лейкопластыря скрывал половину его лица.
Самолет сел точно по расписанию и подрулил к зданию аэропорта. Пассажиры прошли в зал таможенного досмотра. Пока они проходили сквозь стеклянные двери, лысый человечек, стоявший рядом с одним из таможенников, незаметно тронул того за рукав.
- Большой парень, черный берет, лейкопластырь.
Такое же указание он дал другому таможеннику. Пассажиры разделились на два потока перед таможенным барьером. Позади решеток по бокам прохода друг против друга сидели двое полицейских и смотрели на пассажиров, заполняющих пространство между ними. Каждый пассажир предъявлял паспорт и посадочный талон. Офицеры были из секретной службы DST, за государственною безопасность внутри страны. В их обязанности также входила проверка въезжающих иностранцев и возвращающихся из-за границы французов.
Когда появился Ковальский, человек в голубом мундире позади решетки едва ли обратил на него внимание. Он поставил печать в посадочный талон и, кивнув, разрешил Ковальскому двигаться дальше.
Почувствовав облегчение, тот прошел по направлению к таможенному барьеру. Несколько чиновников уже получили инструкции от маленького лысого человечка, который к этому времени уже растворился в офисе со стеклянным фасадом. Старший таможенник обратился к Ковальскому, показывая в сторону остальных пассажиров, ожидавших свои чемоданы у ленточного конвейера:
- Мсье, ваш багаж.
Ковальский нагнулся к таможеннику:
- У меня нет багажа.
Тот поднял брови.
- Нет багажа? А есть ли у вас что-либо для заявления в декларации?
- Нет, ничего, - ответил Ковальский.
Чиновник дружелюбно улыбнулся:
- Хорошо, проходите, мсье, - сказал он и показал в сторону стоянки автомобилей. Ковальский кивнул и направился к выходу.
Через некоторое время он уже ехал в автобусе по направлению к городу. Когда он исчез из виду, несколько таможенников собрались вокруг старшего.
- Интересно, что они хотят от него, - поинтересовался один.
- Он похож на мрачного педераста.
- Это сейчас. Я посмотрю на него, когда эти ублюдки им займутся, - вставил третий клерк, кивнув головой в сторону расположенного позади них офиса.
- Давайте, за работу! - оборвал их старший. - Сегодня мы уже послужили Франции.
- Ты имел в виду Большого Шарля[16], - бросил первый, когда они расходились, и добавил сквозь зубы: - Да сгноит его господь!
Был уже полдень, когда автобус остановился перед офисом авиакомпании "Эйр Франс" в самом центре города. Здесь было даже жарче, чем в Риме. Август в Марселе имеет свои особенности. Однако все они таковы, что лишь могут повергнуть человека в уныние.
Жара обволакивала город и была сравнима лишь с болезнью. Она закрадывалась в каждый орган, каждую клетку, отбирая силы, энергию, желание что-либо делать, разве что мечтать о прохладной комнате с закрытыми жалюзи и работающим на полную мощность вентилятором. Даже улица Каннабьер, обычно шумная и суматошная артерия Марселя, превращающаяся в море света и движения с наступлением темноты, теперь была пустынна. Полчаса Ковальский пытался поймать такси: большинство машин стояло в тенистых местах парка, а их водители наслаждались сиестой.
Дом, который указал в адресе Йойо, находился на главной дороге за городом в направлении Кассе. На Авеню де Либерасьон Ковальский попросил водителя высадить его, сославшись на желание пройти оставшееся расстояние пешком. Водительское "как угодно" в ответ было гораздо выразительнее, открытого текста по поводу того, что он думает об этих иностранцах, выражающих желание прогуливаться по такой жаре несколько сот метров, когда к их услугам имеется такси.
Ковальский проследил взглядом, как такси разворачивалось в сторону города, и двинулся в нужном направлении лишь тогда, когда машина скрылась за горизонтом. Он нашел улицу, название которой было записано у него на клочке бумаги, справившись у официанта, трудившегося в придорожном кафе. Дома выглядели еще совсем новыми, и Ковальский подумал, что Йойо, должно быть, сделал хороший бизнес на своей тележке, торгуя продуктами на вокзале.
Может, у них сейчас даже целый киоск, на который мадам Йойо давно положила глаз. Дела, наверно, идут неплохо. К тому же, для Сильви было бы гораздо приятнее вырасти здесь, чем среди доков. При мысли о дочери Ковальский на мгновение остановился у ступеней многоквартирного дома. Что там Йойо говорил по телефону? Неделя... Может, две...
Он взбежал по лестнице, немного задержался перед двойным рядом почтовых ящиков на стене холла. "Гржибовский, квартира 23" - было написано на одном из них.
На 2-м этаже все двери были одинаковые. На двадцать третьей квартире, рядом со звонком, в специальное отверстие была вставлена карточка с напечатанной фамилией Гржибовского. Дверь находилась в конце коридора, между 22-й и 24-й квартирами. Ковальский позвонил. Дверь открылась, и в образовавшееся отверстие на голову легионера вдруг обрушился страшной силы удар, нанесенный рукояткой ледоруба.
Удар рассек кожу, но отскочил от кости с глухим звуком. Двери соседних квартир распахнулись, и оттуда выскочили люди. Все это произошло меньше чем за полсекунды.
Ковальский взорвался. Хотя он и был тугодумом, однако одно дело он знал в совершенстве. Он умел драться.
В тесном пространстве коридора его рост и сила были бесполезны. Сквозь кровь, заливающую глаза, он определил, что впереди него было двое и еще четверо находились по сторонам. Ему нужно было пространство, чтобы драться, и он бросился напролом в квартиру 23.
Человек, стоявший перед ним, был отброшен назад. Двое бросились к Ковальскому сзади, пытаясь ухватить за воротник. Внутри комнаты он выхватил свой кольт, развернулся и выстрелил в сторону дверного прохода. В этот момент другой верзила, находившийся в комнате, навалился ему на руку, сбивая цель.
Пуля попала в коленную чашечку одного из противников. Тот слабо охнул и обмяк. Пистолет был выбит из руки Ковальского, когда ему был нанесен второй удар по кисти. Секундой позже пятеро оставшихся бросились на поляка. Вся схватка длилась три минуты. Позже доктор скажет, что Ковальский отключился только после того, как ему было нанесено несколько ударов по голове свинцовой дубинкой, обтянутой кожей. Часть одного уха была оторвана тяжелым ударом, нос был сломан, а лицо было похоже на уродливую маску темно-красного цвета.
Большую часть схватки Ковальский провел механически. Дважды поляку почти удалось дотянуться до пистолета, но кто-то ногой отбросил его в дальний угол комнаты. Когда наконец бесчувственное тело рухнуло на пол, лишь трое из его противников оставались на ногах.
Они надели на поляка наручники и отступили, тяжело дыша. Огромное тело лежало без движения, и только струйка крови, вытекающая из раскроенного черепа, говорила о том, что он все еще жив. Человек с простреленным коленом скорчился у стены рядом с дверью, прижимая блестящие от крови руки к своей изуродованной ноге. Он был бледен, монотонные ругательства вырывались сквозь посеревшие от боли губы. Другой стоял на коленях, медленно раскачиваясь взад-вперед, обхватив руками изувеченный пах. Еще один лежал недалеко от поляка, выразительный синяк красовался на его левом виске, куда угодил кулак Ковальского.
Главный в группе перекатил Ковальского на спину и оттянул ему веко. Затем подошел к телефону у окна, набрал местный номер, все еще тяжело дыша.
Когда взяли трубку, он сказал человеку на том конце: "Мы взяли его... Дрался? Конечно, дрался, черт его побери... Он выпустил одну пулю, Герини лишился коленной чашечки. Канетти получил по яйцам, а Виссар вырубился... Что? Да, поляк жив, таков ведь был приказ? Иначе он не натворил бы столько... Да, ему тоже досталось. Не знаю, он без сознания... Нет, подкрепление уже не нужно. Лучше пришлите пару машин скорой помощи. Да побыстрее", - и бросил трубку.
- Скоты, - пробормотал он ни к кому не обращаясь.
По всей комнате валялась разбросанная мебель, скорее сейчас похожая на дрова. Впрочем, она только для того и сгодится. Они считали, что поляк побежит назад по лестнице. Да и в соседней комнате не расставили мебели, а здесь мебель, черт ее побери, стала дополнительной трудностью. Ему самому в грудь угодило кресло, брошенное Ковальским. Грудь ныла от боли. Чертов поляк, подумал он, эти педики в управлении ничего не сказали нам, что он из себя представляет.
Через пятнадцать минут два "Ситроена" скорой помощи подкатили к дому. Из одного вышел доктор и поднялся наверх. Он осматривал Ковальского пять минут. Наконец, задрав рукав его рубашки, он сделал инъекцию. Вошли двое санитаров, положили поляка на носилки и засеменили с ним к лифту. Доктор повернулся к раненому корсиканцу, который недобро смотрел в его сторону, лежа около стены в луже крови.
Доктор подошел к нему, убрал руки с колена, посмотрел на рану и присвистнул.
- Так. Морфий и госпиталь. Сейчас ты вырубишься. Здесь я больше ничем не могу тебе помочь. Но считай, малыш, твоя служба закончилась.
В вену вошла игла, и Герини разразился потоком ругательств.
Виссар сидел, прижав руки к голове, с безумным выражением в глазах. Канетти уже стоял, прислонившись к стене. Его тошнило. Двое коллег подхватили его под мышки и вывели из квартиры. Старший группы помог встать Виссару, а в это время вторые носилки унесли безжизненное тело Герини.
Выйдя в коридор, старший последний раз оглянулся.
- Ну и бардак, - заметил доктор, стоящий рядом с ним.
- Местные власти позаботятся, - бросил старший. - Это их квартира.
С этими словами он закрыл дверь. Соседние квартиры были открыты, но там все было в нетронутом виде. Он закрыл обе двери.
- Соседей нет? - спросил доктор.
- Нет, - сказал корсиканец. - Мы заняли весь этаж.
В сопровождении доктора он помог Виссару, который все еще не мог прийти в себя, спуститься вниз по лестнице к ожидающим автомобилям.
Двенадцать часов спустя, после езды по дорогам Франции, Ковальский был доставлен в крепость в пригороде Парижа. Стены камеры были выкрашены в обычный белый цвет. Там и сям виднелись нацарапанные непристойности и молитвы. В камере было жарко и очень тесно, пахло карболкой, потом и мочой. Поляк лежал лицом вверх на узкой железной койке, намертво прикрученной к полу ножками. Кроме грязного матраса и скатанного одеяла под головой, на койке ничего больше не было. Два тяжелых кожаных ремня обвивали ноги поляка, еще несколько - пояс, грудь и запястья. Ковальский был все еще без сознания, но дышал глубоко и неравномерно.
С лица была смыта вся кровь, на ухо и череп наложены швы. Полоска пластыря перекрывала нос, рот был приоткрыт, сквозь него со свистом пробивался воздух. Два передних зуба были сломаны. Все лицо было в кровавых потеках и синяках.
Сквозь густой покров черных волос на груди, плечах и животе были видны другие выразительные свидетельства драки, следы от кулаков, башмаков и дубинок. Тюремный врач закончил осмотр, выпрямился и положил стетоскоп в сумку. Он повернулся и кивнул человеку, стоящему позади него. Тот толкнул дверь, и они вдвоем вышли в коридор. Стражник захлопнул камеру и задвинул засов.
- Чем это вы его так стукнули... скорым поездом? - спросил доктор, когда они спускались по коридору.
- Понадобилось шесть человек, чтобы его взять, - ответил полковник Роллан.
- Неплохо поработали. Они чуть не убили его. Если бы не его бычье здоровье, они бы его кончили.
- Да, это была драка! Все же, какие последствия для этого малого?
- Говоря обычным языком: возможен перелом правого запястья - мне не дали сделать рентген, если вы помните, плюс рассеченное левое ухо, череп и сломанный нос. Многочисленные порезы и кровоподтек, легкое внутреннее кровоизлияние, которое может дать осложнение и убить его или же разойдется само по себе. Он чертовски здоровый парень или, по крайней мере, был им. Меня больше всего беспокоит его голова. То, что у него сотрясение, - это без сомнения, а вот сильная или слабая форма - трудно сказать. Череп цел, хотя это и не заслуга ваших ребят. Просто у него башка как слоновая кость. Но у сотрясения могут быть очень серьезные последствия, если вы не оставите его в покое.
- Мне нужно задать ему некоторые вопросы, - заметил полковник, изучая кончик зажженной сигареты. Мужчины остановились. Кабинет доктора и выход находились в разных концах коридора. Врач с пренебрежением посмотрел на главу Службы "Действие".
- Это тюрьма, - сказал он тихо. - Да, она создана для людей, угрожающих безопасности государства, но я все же доктор. И во всем, что касается здоровья заключенных, буду командовать я. Этот коридор,.. - он кивнул головой назад в направлении того места, откуда они пришли, - ваша вотчина. Мне ясно намекнули на то, что все это не мое дело и что у меня здесь нет права голоса. Но вот что я вам скажу: если вы начнете беседовать с ним, то этот человек, еще до выздоровления, учитывая ваши методы, может либо умереть, либо стать шизофреником.
Полковник Роллан выслушал горькие предсказания доктора, не поведя и бровью.
- Сколько ждать? - спросил он.
Доктор пожал плечами.
- Трудно сказать. Он может прийти в сознание завтра или через несколько дней. Но даже если он придет в сознание, он не готов к допросу в медицинском смысле недели две. По Крайней мере в том случае, если сотрясение легкое.
- Но есть же всякие лекарства, - пробормотал полковник.
- Да, есть. Но у меня нет желания прописывать их. Вы, вероятно, имеете доступ к ним, даже наверняка имеете. Но от меня вы их не получите. В любом случае, что бы он сейчас ни сказал, вряд ли это будет представлять для вас интерес. Вероятнее всего, это будет бред. Его сознание сейчас скомкано. Оно может проясниться, а может и нет. Но если оно все-таки прояснится, это должно произойти само по себе. Лекарства, действующие на сознание, могут сделать из него идиота, который уже не понадобится ни вам, ни кому-нибудь другому. Скорее всего, он очнется через неделю. Вам нужно подождать.
После этих слов он повернулся на каблуках и отправился в свой кабинет.
Но доктор ошибся. Ковальский открыл глаза через три дня, 10 августа, и в этот день у него был первый и единственный допрос.
По возвращении из Брюсселя, Шакал еще три дня обдумывал последние детали своего предстоящего визита во Францию.
Имея в кармане водительские права на имя Александра Квентина Даггана, он отправился в Фанум Хаус, штаб-квартиру Автомобильной Ассоциации и приобрел международные водительские права на то же имя.
В комиссионном магазине, специализирующемся на товарах для путешествий, он купил несколько кожаных чемоданов. В один из них он сложил одежду, которая в случае необходимости превратит его в пастора Пер Йенсена из Копенгагена. Он спорол этикетки с трех датских рубашек, купленных в Копенгагене, и пришил их на пасторскую одежду. Воротник наподобие собачьего ошейника и пасторскую манишку он купил в Лондоне, сняв с них английские этикетки. Эти вещи он уложил вместе с туфлями, носками, нижним бельем и темно-серым легким костюмом, который мог бы носить пастор Йенсен. В тот же чемодан вошли вещи американского студента Марти Шульберга: легкие туфли, носки, светлые брюки, теплые рубашки и нейлоновая куртка.
Подрезав с краю подкладку чемодана, он вставил между двумя слоями кожи, образующими жесткие стенки, паспорта двух пассажиров, одним из которых, возможно, он пожелает стать. Сверху легла датская книга по французским соборам, две пары очков, одна для пастора, другая для студента, два разных набора цветных контактных линз, тщательно завернутых в салфетку, и специальные препараты для окраски волос.
Во второй чемодан вошли: туфли, носки, рубашка и брюки французского производства, купленные им на парижском блошином рынке. Там же разместились короткое пальто и черный берет. В подкладку этого чемодана он засунул фальшивые документы на имя Андре Мартена. Этот чемодан был частично пуст, поскольку сюда же Шакал планировал уложить набор стальных трубок, содержащих в себе полный снайперский комплект.
Третий чемодан, поменьше остальных, был наполнен вещами, принадлежащими Александру Даггану: туфли, носки, нижнее белье, рубашка, галстуки, платки и три элегантных костюма. Под подкладкой этого чемодана Шакал спрятал тысячу фунтов, которые он снял со своего счета по возвращении из Брюсселя.
Серый костюм был вычищен и наглажен, и теперь висел в стенном платяном шкафу. Во внутреннем кармане пиджака лежал его паспорт, английские и международные водительские права и бумажник со ста фунтами наличными.
В кейс он сложил принадлежности для бритья, пижаму, мочалку, полотенце, а также свои последние покупки - мешочек с гипсом, несколько мотков широкого бинта, полдюжины рулонов лейкопластыря, три упаковки обычного бинта, пару больших ножниц и тонкую тесьму. Кейс он не будет сдавать в багаж, решил Шакал, по своему опыту зная, что во всех аэропортах мира ручная кладь обычно не досматривается.Подготовительная стадия была завершена. Костюмы пастора Йенсена и Марти Шульберга, он надеялся, были всего лишь мерой предосторожности, и к ней придется прибегнуть лишь в случае провала Александра Даггана. Документы же Андре Мартена были жизненно необходимы для реализации его плана, даже если другие ему и не понадобятся. В этом случае первый чемодан с вещами можно будет оставить в камере хранения после окончания работы. Андре Мартен и винтовка тоже, вероятно, будут оставлены после завершения дела. Въезжая во Францию с таким багажом, он рассудил, что обратно выедет с одним чемоданом и кейсом, не более того.
Итак, все было готово. Но прежде чем отправиться в путь, он должен был получить два письма. Одно - с телефонным номером в Париже, по которому он сможет получать необходимую информацию о последних изменениях в системе охраны Президента. Другим должно было быть письменное уведомление от господина Майера о том, что 250 тысяч долларов переведены на его номерной банковский счет в Цюрихе. В ожидании этих писем он проводил время, расхаживая по квартире и пытаясь научиться естественно хромать. Через два дня англичанин был доволен результатами, достигнув такого уровня, что стороннему наблюдателю было бы трудно поверить в то, что на самом деле с ногой у него все в порядке.
Первое из писем прибыло утром 9 августа. Это был конверт с почтовым штемпелем Рима. В нем содержалось следующее сообщение: "Вы можете связаться с вашим другом по номеру МОЛИТОР 5901. Представьтесь словами "Это Шакал". Ответ - "Это Валми". Удачи".
Письмо из Цюриха пришло только утром одиннадцатого. Шакал широко ухмыльнулся, довольный тем, что, как бы ни повернулись дела, если, конечно, останется жив, - он уже разбогател на всю оставшуюся жизнь. Если же предстоящая операция закончится успехом, то он станет еще богаче. А в успехе у него не было сомнений. Шакал никогда не полагался на волю случая.
Остаток утра он провел у телефона, выбирая рейс, которым было бы предпочтительнее отправиться в Брюссель, и остановил свой выбор на самолете, вылетающем на следующее утро, 12 августа.
В подвале стояла тишина, нарушаемая лишь звуками тяжелого ритмичного дыхания пяти сидящих за столом мужчин. Перед столом стоял дубовый стул, к которому был привязан человек. При движении стул издавал металлический скрежет. Трудно было определить размеры помещения. В подвале находился единственный источник света, да и тот был сконцентрирован на человеке, сидящем на дубовом стуле. Это был стандартный светильник из тех, которые обычно используют для чтения. Однако в него была вставлена мощная лампа, от которой в изнурительной духоте комнаты становилось еще жарче. Подвижный колпак был установлен так, что свет падал прямо на стул, стоящий в трех метрах от стола.
Свет был так ярок, что большая часть подвала оставалась контрастно-черной. Лица сидящих за столом мужчин были неразличимы для узника. Чтобы увидеть допрашивающих, нужно было встать со стула и передвинуться в сторону так, чтобы рассеянный свет выхватил из тьмы их скрытые силуэты.
Но сделать этого узник не мог. Его лодыжки охватывали широкие ремни, прижимая их к ножкам стула. Каждая из ножек имела крепления, с помощью которых тот наглухо привинчивался к полу. Руки были прихвачены ремнями к подлокотникам. Еще один ремень обвивал за пояс, а последний обхватывал волосатую грудь. В тех местах, где ремни соприкасались с телом, кожа была влажной от пота.
Поверхность стола была практически пуста. Единственным его украшением была узкая медная рукоятка, способная двигаться вперед-назад и вверх-вниз по небольшому вырезу на столе. Рядом находилась кнопка включения скрытого механизма. Правая рука человека, сидящего с краю, покоилась в непосредственной близости от пульта управления.
От стола отходило два провода - один от выключателя, другой - от контрольной панели по направлению к небольшому электрическому трансформатору на полу.
В правом дальнем углу подвала, за деревянным столом, лицом к стене сидел человек. Перед ним поблескивал слабый зеленый свет индикатора магнитофона, но катушки магнитофона не вращались.
Тишина подвала была ощутима почти физически. Все мужчины сидели в мокрых от пота рубашках. Стояла невыносимая вонь: ужасное сочетание запахов пота, металла, застоявшегося сигаретного дыма и блевотины. Но даже и этот, последний, запах, достаточно назойливый, перебивался еще одним, более сильным, безошибочно определяемый как запах страха и боли.
Человек, сидящий в центре, заговорил мягким, успокаивающим голосом:
- Послушай, мой маленький Виктор. Ты ведь все нам расскажешь. Возможно, не сейчас. Ты храбрый человек. Мы это знаем и отдаем должное твоему мужеству. Но даже ты не сможешь выдержать. Так почему же не рассказать нам? Ты думаешь, полковник Роден запретил бы тебе, будь он здесь? Нет, он приказал бы тебе все рассказать. Да он бы и сам все рассказал, чтобы мы не причиняли тебе неудобств. Ты же знаешь, здесь все в конце концов начинают говорить. Не так ли, Виктор? Знаешь, как они разговаривают? Никто не может держаться до бесконечности. Так почему же не сейчас? А потом - снова в постель. И спать, спать, спать... Никто тебе не помешает...
Человек, сидящий на дубовом стуле, поднял к свету избитое, блестящее от пота лицо. Глаза его были закрыты - то ли от света, то ли из-за огромных темно-синих наплывов, оставшихся от ног корсиканцев. Некоторое время лицо было направлено на стол и на черноту перед ним. Наконец, рот открылся. Казалось, человек пытается что-то сказать. Изо рта отрыгнулся комочек непрожеванной пищи, и месиво по каплям стало стекать по матовой груди в лужицу блевотины, скопившуюся на коленях. Голова упала вниз и снова уперлась в грудь
Голос из-за стола начал снова:
- Виктор, послушай меня, ты стойкий человек. Мы все знаем эхо. Мы все уважаем это. Ты уже все доказал нам. Но даже ты не сможешь держаться дальше. А мы сможем, Виктор, мы сможем. Мы можем продержать тебя живым и в сознании много дней, недели. И никакого щадящего забвения. Имеются всякие лекарства, ты же понимаешь, надеюсь. С третьей степенью уже закончили. Надеюсь, пошло на пользу. Так почему бы тебе не поговорить? Мы же все понимаем. Мы понимаем, что значит боль. Но вот эти маленькие электродики - они не понимают, Виктор, просто не хотят понимать. Они только продолжают свое дело... Так будешь говорить, Виктор? Что они делают в этом римском отеле? Чего они ждут?
Крупная голова узника моталась из стороны в сторону. Казалось, сквозь прикрытые ресницы глаза изучали два металлических зажима-крабика, сжимающие его соски, и один, более крупный, чьи зазубренные "челюсти” обхватывали головку пениса.
Тонкие белые руки говорящего лежали в круге света на столе и выглядели вполне миролюбиво. Он подождал еще немного. Наконец, одна из его холеных рук поднялась над столом - большой палец прижат к ладони, другие четыре широко расставлены.
Человек, сидящий рядом с электрической панелью, передвинул медную рукоятку вверх до цифры "4" и зажал выключатель между большим и указательным пальцами.
Холеная рука сжала пальцы - все, кроме указательного - и движением крайней фаланги изобразила нажатие курка. Во всем мире такой сигнал понимают без слов. Человек у пульта включил сеть.
С легким жужжанием маленькие металлические "крабы" с отходящими проводами ожили. Огромное тело сидящего в кресле выгнулось, подброшенное невидимой рукой. Ноги и запястья рванулись из сковывающих их ремней так, что показалось, будто ремни пройдут сейчас сквозь тело. Глаза, ослепшие из-за раздувшейся плоти, восстали против природы, и стало видно, как мученически смотрят они в нависающий потолок. Рот открылся, будто в удивлении, и еще через секунду из него вырвался демонический рвотный поток...
Виктор Ковальский "сломался" в 16.10, и бобины магнитофона пришли, наконец, в движение.
Он начал говорить, или, скорее, бессвязно бормотать, а между всхлипываниями и вскриками раздавался тихий, монотонный голос человека, сидящего в центре стола:
- Почему они там, Виктор... в этом отеле?.. Роден, Монклер и Кассон... чего они боятся?., где они были, Виктор?., кого они видели?., почему они ни с кем не встречаются?.. Виктор... скажи нам, Виктор... почему Рим?., перед Римом... почему Вена, Виктор?., где в Вене?., какой отель?., почему они там были, Виктор?..
Наконец, Ковальский замолк. Его бессвязные звуки все еще записывались на магнитофон, пока он совсем не потерял сознание. Голос за столом некоторое время продолжал звучать еще более мягко, пока не стало ясно, что ответов больше не последует.
Человек в центре стола дал указание подчиненным, и на этом допрос закончился.
Записанная пленка была снята с магнитофона и срочно отправлена на окраину Парижа, где находился офис Службы "Действие”.
Ослепительный полдень, нагревший дружественно-притягательные парижские тротуары, сменился золотыми сумерками, а в девять на улицах зажглись огни. Вдоль берегов Сены, как обычно в такие летние ночи, прогуливались пары. Они шли, медленно потягивая вино вечернего света, смешанного с любовью и молодостью, вино, которое, как бы там ни было, никогда не будет одинаковым.
Кафе с открытыми террасами вдоль берегов Сены были полны шума и звона бокалов, приветствий и шутливых протестов, заигрывания и комплиментов, извинений и длинных признаний, то есть всего того, чем наполнены беседы французов и к чему примешивалось волшебство Сены в тот августовский вечер. Но в маленький офис рядом с Порт-де-Лила не проникала атмосфера уличной безмятежности. В кабинете находились трое. Они проработали все послеобеденное время и весь вечер. Один из них сидел рядом с магнитофоном, постоянно перематывая пленку в зависимости от приказов второго, на голове которого были наушники. Брови человека в наушниках были сосредоточенно сведены к переносице, поскольку он пытался построить нечто связное из того бормотания, которое было записано на пленке. Между пальцами была зажата сигарета, от которой подымался едкий дым, разъедавший и без того слезящиеся глаза. Человек жестом показывал оператору те места, которые он бы хотел прослушать повторно, иногда по 6-7 раз прокручивая небольшой отрывок перед тем, как дать сигнал оператору перейти к следующему.
Третий, молодой светловолосый парень, сидел за пишущей машинкой, печатая под диктовку человека в наушниках. Вопросы, прозвучавшие в подвале крепости, можно было различить без труда. Ответы же доставляли гораздо больше хлопот. Запись разговора на печатной машинке велась в форме интервью, вопросы начинались буквой "В", ответы - с "О", причем последние были расчленены беспрерывным многоточием, где смысл произносимого терялся полностью.
Они закончили, когда стрелки часов приближались к двенадцати. Несмотря на открытое окно, воздух стал синеватым от клубов дыма.
Трое находившихся в кабинете утомленно поднялись со своих мест и потянулись, чтобы размять ноющие, затекшие от долгого сидения члены. Один из них снял трубку телефона, попросил дать ему городскую линию и набрал номер. Человек в наушниках перемотал пленку. Сидевший за машинкой вынул последние листы, отделил их от копирки и стал складывать по экземплярам. Первый предназначался для полковника Роллана, второй будет отправлен в архив, а третий - на множительный аппарат для последующей раздачи начальникам отделов, если шеф сочтет это необходимым.
Звонок застал полковника Роллана в ресторане, где он ужинал с друзьями. Как обычно, он был элегантен, остроумен и галантен, а его холостяцкие комплименты в адрес присутствующих дам были высоко оценены уж если не мужчинами, то по крайней мере их супругами. Когда официант пригласил его к телефону, полковник извинился и вышел. Бросив в трубку только "Роллан", шеф Службы "Действие" подождал, пока его подчиненный на том конце провода назовет себя.
Затем полковник произнес пароль и узнал о том, что ремонт его машины закончен и она может быть доставлена хозяину в любое время. Роллан поблагодарил и возвратился за столик. Через пять минут он вежливо извинился и откланялся, объяснив свой уход тем, что ему необходимо выспаться перед предстоящим тяжелым днем. Спустя десять минут он ехал в своей машине по шумным улицам города по направлению к тихому предместью рядом с Порт-де-Лила. В час он уже находился в своем кабинете и, сняв безукоризненный темный пиджак, заказал кофе и позвонил помощнику.
Первый экземпляр "исповеди" Ковальского он получил вместе с кофе. Первый раз он прочел 26 страниц досье быстро, пытаясь ухватить суть сказанного обезумевшим легионером. В процессе чтения нечто привлекло внимание полковника, он нахмурился, но продолжал читать не останавливаясь.
Второй раз он читал внимательнее, тщательно изучая каждый параграф. В третий раз он взял черный фломастер и стал читать еще медленнее, проводя толстые черные линии под словами и предложениями, относящимися к Сильвии, какой-то лейке, Индокитаю, Алжиру, Йойо, Ковачу, корсиканским ублюдкам, Легиону. Все это ему было понятно и совсем не интересно.
Многое из сказанного касалось Сильвии, часть - женщины по имени Джулия, ничего не говорящему полковнику. Когда все это было подчеркнуто, признание, если бы оно было напечатано снова, не заняло бы больше шести страниц. Из этих оставшихся страниц он попытался выудить какой-нибудь смысл. Там был Рим. Три главаря жили в Риме. Ну, это он знал. Но почему? Этот вопрос задавался восемь раз. И все время, с небольшой разницей, ответ был один и тот же. Они не хотели быть похищенными, как это случилось с Арго в феврале. "Ну что ж, это понятно", - подумал Роллан. Получается, что он напрасно потерял время, затевая эту операцию с Ковальским? Одно слово легионер повторил дважды, вернее, пробормотал дважды при ответе на восемь раз повторенный вопрос. Это было слово "секрет". Была ли это часть прилагательного "секретный"? Но в их пребывании в Риме не было ничего секретного. Или же это существительное? Тогда какой секрет?
Роллан в десятый раз пробежал бумаги, затем вернулся к началу. Три человека из ОАС находятся в Риме. Они находятся там потому, что не хотят быть похищенными. Они не хотят быть похищенными потому, что владеют неким секретом.
Роллан иронично улыбнулся. В отличие от генерала Жибо он понимал, что Роден не скрывался бы в убежище только лишь из страха быть похищенным.
Итак, они владеют секретом. Каким секретом? Все это, вероятно, исходит из Вены. Три раза у Ковальского в речи встретилась Вена, хотя сначала Родену показалось, что это, вероятно, город Вьен, находящийся в двадцати милях к югу от Лиона. Но он не отвергал и предположения, что это именно австрийская столица, а не французский провинциальный городок.
У них состоялась встреча в Вене. Затем они уехали в Рим и спрятались там. Они боятся, что их похитят, поскольку они владеют неким секретом. Тогда этот секрет должен исходить из Вены.
Часы шли, чашка за чашкой он пил кофе. В пепельнице росла груда окурков. Еще до того как замызганные промышленные окраины Парижа, лежащие к востоку от бульвара Мортье, были подсвечены тонкой серой полоской рассвета, полковник Роллан уже знал, как он будет действовать.
Недоставало лишь некоторых деталей для воссоздания полной картины. Потеряны ли они безвозвратно, поскольку в три часа ночи ему сообщили о смерти Ковальского? Или же ответ был спрятан где-то в исковерканном тексте.
Роллан выписал обрывки некоторых фраз Ковальского, которые могли заключать в себе скрытый смысл.
Кляйст, человек по имени Кляйст. Будучи поляком, Ковальский произнес это имя правильно. У Роллана с войны сохранились кое-какие знания в немецком. Был ли это какой-то человек или название места? Он позвонил телефонистам и дал задание просмотреть венский телефонный справочник и определить, нет ли в нем лица или места под таким именем.
Ответ пришел через десять минут. В справочнике было две колонки Кляйстов, все - частные лица, а также два учреждения под этим именем: начальная школа для мальчиков Эвальда Кляйста и отель "'Пеншн Кляйст”. Он продолжил чтение.
Было несколько упоминаний какого-то иностранца, к которому Ковальский, похоже, имел противоречивое отношение. Иногда он использовал слово bon, означавшее "хороший”, в отношении этого человека; в других случаях он называл его facheur, то есть "вызывающий раздражение, досаждающий". Вскоре, после пяти часов утра, полковник приказал принести пленку и магнитофон и в течение часа прослушивал запись.
Выключив, наконец, магнитофон, он тихо, но выразительно выругался. Взяв ручку с тонким пером, он сделал несколько исправлений в записанном на бумаге тексте.
Ковальский не называл этого иностранца bon, он называл его blond, то есть не "хорошим", а всего-навсего лишь "блондином". А слово, сорвавшееся с изувеченных губ и записанное facheur, было на самом деле faucheur и означало "убийца".
С этого момента задача по составлению отдельных кусков упростилась. Слово "шакал", вычеркиваемое Ролланом при его упоминании в тексте и казавшееся ругательством, теперь приобретало новое значение. Это слово стало кодовым обозначением убийцы со светлыми волосами, который был иностранцем и с которым же трое из ОАС встретились в отеле "Пеншн Кляйст" в Вене за несколько дней до того, как залечь на дно в Риме.
Теперь Роллану становилось понятным, почему по Франции в течение последних восьми недель прокатилась волна ограблений банков и ювелирных магазинов. Блондину, кто бы он ни был, требовались деньги для того, чтобы выполнить работу для ОАС. Была только одна работа в мире, которая требовала такого количества денег. И блондин вовсе не был призван для развязывания гангстерской войны.
В семь утра Роллан позвонил в отдел коммуникаций и приказал оператору передать срочное сообщение в офис французской секретной службы в Вене. Он делал это в нарушение инструкции, согласно которой Вена находилась в подчинении отдела R3 (Западная Европа). Затем запер в сейфе запись допроса Ковальского и сел составлять доклад, который был предназначен лишь для одного лица и был помечен грифом "совершенно секретно".
Он писал аккуратно, без сокращений, начав с подробного описания операции по захвату Ковальского, лично им разработанной, включая эпизод о возвращении бывшего легионера в Марсель, клюнувшего на подброшенную приманку, его захват агентами Службы "Действие", краткое упоминание о допросе, проведенном его людьми, и о сделанном Ковальским признании. Полковник счел необходимым включить сообщение о том, что при оказании сопротивления экс-легионер искалечил двух агентов, а также нанес серьезные ранения самому себе при попытке самоубийства и был впоследствии госпитализирован. Именно там, лежа на госпитальной койке, он и сделал свое признание.
Остальную, главную, часть доклада Роллан посвятил собственно признанию и своим комментариям в связи с этим.
Наконец он закончил доклад; можно было немного расслабиться. Взгляд его упал на окно и скользнул по вызолоченным утренним светом крышам.
В управлении Роллан слыл человеком осторожным, не склонным к притягиванию фактов за уши. Он это знал и поэтому сочинил последний параграф доклада с особой тщательностью: "Расследование по установлению неопровержимых доказательств данного заговора продолжается. Однако в случае, если вышеизложенное найдет свое подтверждение в ходе расследования, описанный заговор, по моему мнению, является не чем иным, как наиболее опасным случаем подготовки террористов к покушению на жизнь Президента Франции. Если таковой заговор существует в реальности и если убийца, являющийся иностранным подданным и известный только условным именем "Шакал", в действительности привлечен для покушения на жизнь Президента и в настоящее время готовится к осуществлению данной операции, мой долг состоит в том, чтобы предупредить Вас о чрезвычайном положении, которое, на мой взгляд, сложилось в этой связи к настоящему моменту".
Как обычно, полковник Роллан напечатал копию доклада сам, вложил в конверт скрепив личной печатью, надписал адрес и добавил: "передать лично в руки". В заключение он сжег написанные от руки листы, а пепел смыл в небольшом умывальнике, установленном в углу кабинета.
Закончив, он умылся. Вытирая лицо и руки, он взглянул в зеркало. На него смотрел человек, увы, уже немолодой. У него было узкое, неотразимое в юности и такое привлекательное для женщин в зрелости лицо. Теперь же оно начало терять свой прежний лоск, появился налет усталости и напряжения. Слишком много грустного опыта, слишком много двусмысленностей и тайной жизни, слишком много смертей, на которые ему же приходится посылать своих людей. Порой, даже оставшись в живых, они обречены на пытки в подвалах. На те самые пытки, без которых и его служба не обходится в своей практике. Всего этого у главы Службы "Действие" накопилось на гораздо более долгую жизнь, нежели на его 54 года. Под глазами обозначились и, кажется, надолго, два темных пятна, а элегантная седина на висках появилась словно снег в одночасье, без постепенного вкрадывания в волосы. Вдоль носа бороздами пролегли длинные морщины, закругляющиеся у углов рта.
"Еще немного, - подумал он, - и буду похож на вспаханное поле. Вот год закончится, и я выхожу из игры". Лицо изможденно глядело из зеркала. Усталость к недоверие? Возможно... Лицу виднее, чем рассудку. После стольких лет работы в этой системе у полковника уже не было пути назад. Человек остается самим собой до конца жизни. Сначала Сопротивление, затем тайная полиция, потом Секретная Служба и вот наконец Служба "Действие". Сколько людей кануло и сколько крови пролито за все эти годы? "Спросить бы свое отражение в зеркале", - подумал он. Все для Франции. А какое, спрашивается, Франции до этого дело? Лицо безмолвно смотрело из зеркала. Ответ был известен.
Полковник Роллан вызвал рассыльного и, ожидая его, заказал завтрак из яичницы, булочек с маслом, кофе с молоком и аспирин. У него нещадно болела голова. Явился рассыльный, он вручил ему пакет с печатью и дал указание.
Покончив с яичницей и булочками, он взял в руки чашечку кофе и подошел к окну, выходящему в город. Вдалеке он различил крыши и шпиль Нотр-Дам, а еще дальше, в горячем мареве, повисшем над Сеной, контуры Эйфелевой башни. Уже перевалило за девять утра, и, как обычно, в тот день город деловито принимался за работу, вполне вероятно, проклиная мотоциклиста в черной кожаной куртке, прорывающегося напролом с включенной сиреной сквозь транспортные пробки по направлению к Восьмому Парижскому округу.
От того, удастся ли предотвратить угрозу, описанную в послании, болтавшемся на боку мотоциклиста, зависело, будет ли у полковника работа, с которой он сможет к концу года спокойно уйти на пенсию.