Дни убывающего света

[глава X] 1973

Тут грузовик остановился, и задний борт откинули.

Вынырнула голова в фуражке. Голова начала орать. На зубах слюна превращалась в маленькие пузырьки, которые сверкали и лопались в белом свете фонарей.

Что орала голова было не разобрать: странный язык, состоявший почти из одних гласных.

Вынырнула вторая голова, затем еще одна, спустя пару мгновений их уже было четверо или пятеро, в униформе, стоявших наверху борта и рычавших, рычавших на разные тона, перерыкивающих друг друга.

Под брезентом что-то начало шевелиться. Люди, схватив свои сумки и мешки, спрыгивали друг за другом с кузова на землю. Спотыкаясь в темноте, цепляясь за что-то. И Александр спрыгнул. Его рука коснулась грубого, похожего на гаревую дорожку плаца.

На второй день он начал разбирать рычание. «Беооо мрш» значило «бегом марш». А «роооооотэстэй» значило «рота, стой». С вариациями в каждом конкретном случае.

На третий день он понимал уже почти все предложения с «задницей»: «шевелите задницей, слабаки» или «я взгрею ваши задницы» или наставительное «при беге задница — самая высокая точка тела».

На четвертый день у них было первое политзанятие: «Неофашизм и милитаризм в ФРГ». Кто засыпал, проводил остаток занятия стоя.

На пятый день он получил первое письмо от Кристины. Он его тут же вскрыл, прочитал по пути в комнату. Прочитал еще раз — неторопливо, положил в нагрудный карман. Перечитал вечером в кровати.

Шестой день — воскресенье. По воскресеньям можно заходить в красный уголок роты, при условии, что надеваешь выходную форму. Там можно пить принесенный с собой кофе.

У Александра не было своего кофе. Он остался в казарме. Читал, лежа в кровати в пятый, или десятый, или пятнадцатый раз письмо от Кристины. Читал, с облегчением, что она после его отъезда «целый день грустила». Читал, с недовольством, что в выходные она поедет со своей коллегой из библиотеки на Шармютцзее, чтобы «немного отвлечься». За это он ее — в своем ответе — немного упрекал. Снова вычеркивал упреки. Начинал заново. Описывал вид из окна: новый блок, позади забор. Он мог бы еще написать, что позади — плац для танковых учений. Но не был уверен, не относится ли это к военным тайнам. Контролировались ли письма?

На седьмой день они стояли на плацу, в шеренгу (то есть в три ряда) и чего-то ждали (стояние и ожидание были главными занятиями солдат — это Александр уже усвоил). Голова всё еще болела от отсутствия кофе, каска давила, боевая выкладка часть первая, боевая выкладка часть вторая, сумка с противогазом на шее, «калашников» через плечо. Уши, всё еще непривычно голые, заныли от резкого ветра, который задувал под широкие поля каски Национальной народной армии, но они стояли, не отваживаясь шелохнуться. Александр смотрел в затылок впередистоящего, на его уши, которые выглядели в точности так, как ощущались и его собственные, то есть малиновыми — и вдруг подумал о Мике Джаггере; интересно, что поделывает сейчас, в этот самый момент, пока он стоит тут, на учебном плацу, называемом Булыжником, пялится на красные уши впередистоящего, такой человек как Мик Джаггер. Смутно он вспомнил фотографию из какого-то западного журнала: Мик Джаггер в своей спальне, в пушистом свитере и леггинсах, немного женственный, заспанный, по всей видимости только вставший, возможно, как представил себе Александр, в следующий миг он войдет на просторную солнечную кухню, сварит себе кофе, если только кто-то уже не сделал ему кофе, съест свежую булочку с сыром и виноград (или что там они заграницей едят) и начнет, пока Александр утюжит брюхом Булыжник или практикуется в стрельбе холостыми или одиночными перебежками передвигается по полю, и начнет бренчать на гитаре, запишет пару строчек для будущей песни, или же отправится в студию на причудливом лимузине, чтобы записать новый хит, который он представит мировой общественности во время турне, на котором его, Александра, не будет, как не было его ни на одном турне «Rolling Stones» и как и не будет его когда-либо на каком-нибудь из турне «Rolling Stones», никогда, думал Александр, стоя в каске, с полной боевой выкладкой на Булыжнике и пялясь на впередистоящего, никогда в жизни он не увидит «Rolling Stones» вживую, никогда он не увидит Париж, или Рим, или Мехико, никогда не побывает на Вудстоке, даже в Западном Берлине с его демонстрациями обнаженных и студенческими протестами, свободной любовью и внепарламентской оппозицией не побывает, ничего из этого не будет, думал Александр, пока какой-то унтер-фельдфебель с инструкцией в руке объяснял, какое положение нужно принимать стрелку при стрельбе лежа, а именно тело прямо, под углом к цели, одна нога откинута, ничего этого он не увидит никогда, ничего этого он не испытает, так как между «здесь» и «там», между одним и другим миром — маленьким, узким, в котором он вынужден будет провести свою жизнь, и другим, большим, просторным, в котором настоящая жизнь… так как между этими мирами пролегала граница, которую ему, Александру Умницеру, предстояло охранять.

Это было в день седьмой.

На двадцать пятый день было принесение присяги. Церемония проходила на каком-то плацу за пределами казармы. Речи, знамена. Литавры, трубы. Потом они принесли присягу, текст которой выучили наизусть на политзанятиях. Начальство ходило по рядам и проверяло, действительно ли каждый произносит текст клятвы.

После принесения присяги у них первый раз была увольнительная. Приехали Кристина и родители. Мама расплакалась, увидев его в форме. Александр поспешил утешить ее, что, мол, у него всё хорошо, не война же, и даже еда приемлемая.

Обнимать Кристину спустя почти месяц было странно. Она была меньше, нежнее, чем в его воспоминаниях, окруженная невероятной женственной аурой. Александр вдыхал воздух, который волнами расходился от ее движений, чувствовал себя неуклюжим и смешным в форме из грубой материи, плохо сидевшей, со стрижкой под горшок и дурацкой фуражкой. На секунду ему показалось, что на лице Кристины при его виде появился ужас, затем она впала в неуместную веселость.

Они шли по незнакомому городу, который назывался Хальберштадт и кишел солдатскими семьями. Рестораны были забиты. У Кристины появилась идея поискать ресторан за городом, но увольнительная Александра — само собой — действовала только в Хальберштадте. Им пришлось есть лечо-стейк в переполненном ресторане, в котором можно было заказать только лечо-стейк.

Ирина ничего не ела, только курила. Ожидая заказа, говорили понемногу обо всём: Курт снова писал книгу о ленинской эмиграции в Швейцарии, надеялся на публикацию по вступлении в должность Хонеккера; Вильгельм снова тяжело болел — Александр поймал себя на мысли, что на похороны Вильгельма ему дали бы внеочередной отпуск; баба Надя решилась переехать в ГДР, но так как бюрократические процедуры могли длиться месяцы, если не годы, то беспокоились, выдержит ли пожилая женщина ожидание в Славе. Затем Курт и Ирина уехали, чтобы дети могли побыть наедине.

В их распоряжении было четыре часа. Александр решил показать Кристине казарму. Они перешли гору по улице, выложенной бетонными плитами, которая вела непосредственно к плацу для танковых учений, и Александр начал рассказывать. Рассказывал об изнуряющих марш-бросках с боевой выкладкой. Рассказывал о мозолях на ступнях, о ручках ящиков с боеприпасами, которые врезались в кожу, об опасных учебных гранатах и о радиоактивности, и даже, почти с гордостью, о том, как в соседней роте один солдат погиб, оттого что его вырвало в противогаз, а инструкторы этого не заметили, и ощущал, в то время как Кристина сопровождала его рассказ одобряющим «ага» или сочувственным «о господи», насколько всё это фальшиво, и не из-за выдуманных им преувеличений, не из-за тех акцентов, которые он непроизвольно расставлял, а просто по сути — главным было не это.

Слева, за высоким дощатым забором показалась русская казарма, по-азиатски пестрая (зеленый забор, желтые здания, бордюры побелены, на воротах свежевыкрашенная в красный звезда), а по правую сторону далеко за забором с колючей проволокой виднелось здание пограничного учебного полка (одноэтажное, серое, квадратное). Александр молча пересчитал окна, чтобы показать Кристине «свою» комнату, но затем передумал. Что скажет вид окна? Что скажет вид новенькой блочной постройки о повсеместном идиотизме, о чувстве запертости, о конкретных мелочах, заполняющих и исчерпывающих день: постоянное физическое присутствие сослуживцев-соседей, их похабные анекдоты перед сном, их носки, проветривающиеся на сапогах, или очереди к писсуарам по утрам, из сотен людей — невольное наблюдение за стряхиванием последней капли.

Как бы то ни было, Кристине вид казармы не показался «очень уж радостным», но она предположила, что такая «новостройка», должно быть, имеет и преимущества, ну, например, в плане чистоты и гигиены.

Александр промолчал. Молчал он и на обратном пути, молчал холодно, но казалось, что Кристина этого не замечает, дал себе зарок не проронить ни слова, но в ресторанчике, где они совершенно зря выпили еще по кофе, он начал говорить. Говорил и сердился, что не может закрыть свой рот, что он всё-таки начал сейчас рассказывать про писсуар и носки, презирал себя за это, одновременно злился на Кристину, которая, пока он рассказывал, начала поглядывать на часы и наконец — немного нервно, немного примирительно — прервала его:

— Вспомни о своем отце, ему довелось пережить вещи пострашнее.

Он провожал Кристину до вокзала. Время вышло. Кристина со своей аурой и ангельскими волосами шла рядом с ним, ее рука была холодна, а шаг короток, и Александр вдруг начал ее ненавидеть. И одновременно желать ее. Но она отдалялась, она оставляла его, жалкую тряпку со стрижкой под горшок, в солдатской форме, он должен был удержать ее, впихнул в какой-то подъезд, решил заразить ее своим вожделением, решил, когда она стала сопротивляться, что надо взять ее силой, попробовал ее развернуть, разорвать ей чулки, но Кристина отбивалась с ошарашивающей силой, странно взвизгивала. Потом они стояли друг против друга, пытаясь отдышаться, Александр отвернулся и пошел.

Девяти еще не было. Александр снова зашел в забегаловку, заказал пиво, шнапс, затем еще пиво, посмотрел вслед официантке, рассматривал ее едва прикрытые черной юбкой бедра, мясистая внутренняя поверхность которых терлась друг о друга, когда она проходила по залу, полному посетителей (в отличие от бедер Кристины, между которыми зияло пространство с палец шириной), и Александр отдал бы без раздумий всё свое жалованье военнообязанного в размере 80 марок плюс 40 марок доплаты за службу на границе, за вычетом подлежащего оплате счета за пиво и шнапс, за дозволение положить свою руку меж мясистых бедер официантки ресторана «Харцфойер». Он заказал пиво, не допив прежнее, спросил имя официантки, звали ее Бэрбель, заявил ей со смутной надеждой, что у него увольнительная до двадцати четырех часов. Она улыбнулась, смахнула прядь каштановых волос с лица, вытряхнула пепельницу, собрала кружки, принесла новые, наполненные, плыла между столиками, забитыми преимущественно солдатами, мягко, гибко, как рыба в воде, исчезала, снова появлялась, бросала в его адрес, как ему казалось, короткие многообещающие взгляды, обнажая в улыбке свои мелкие, как у грызунов, зубки и, в конце концов, принесла ему, вместо еще одного заказанного шнапса, счет, отказалась от его щедрых чаевых, строго напомнила, что ему надо идти, если он не хочет опоздать в казарму.

Потом он шел по выложенной бетоном улице, над ним громада звездного неба, которое всё время норовило сорваться вниз, в нем стейк с лечо, который всё норовил вырваться наружу, а вообще ему было всё равно, он только удивлялся, что и правда шагал в сторону казармы, что он добровольно снова придет туда, если только по пути его не переедет какая-нибудь машина, чего, однако, по неведомым причинам так и не случилось. Когда он лежал в кровати, всё начало, хоть и незаметно в темноте, вращаться вокруг него, стейк с лечо уже невозможно было удержать, и тот приземлился не в туалете, а в одной из двадцати раковин умывальной комнаты. Тут же появился дежурный по роте и приказал Александру, сложить полевую форму (крайне сложная задача), затем они прошли через всю казарму, Александр объяснял дежурному по роте, что он любит Кристину и что они называют друг другу «Бонни», нет, не «пони», а «Бонни», как в песне, затем они пришли на вахту, у Александра забрали ремень с пряжкой, отвели в маленькое помещение, где не было ничего, кроме нар, на металлических пружинах которых не лежало даже матраса, и когда утром воскресенья в шесть часов его вывели из карцера, чтобы до подъема роты он успел почистить раковину, в которую его вырвало, он увидел во всех двадцати зеркалах умывальной комнаты отпечаток пружины на правой стороне лица.

В это же воскресенье он написал Кристине покаянное письмо. Кристина же, до сих пор писавшая ему ежедневно, не ответила, по крайней мере, во вторник, как и в среду, письма от нее не было. В четверг Александр пригрозил ей расставанием, а в пятницу и отменил бы расставание, если бы не случилась боевая тревога.

Впервые им дали в руки не только оружие, но и два полных магазина, каждый с тридцатью патронами. На последовавшей за этим перекличке начальник роты, коротконогий мужчина с резким голосом, объяснил им, что их отправляют на такой-то участок границы для укрепления тыла, так как возникла внештатная ситуация: солдат из советской армии совершил бегство и передвигается на автобусе марки «икарус», с «Калашниковым» и шестьюдесятью патронами, предположительно в направлении границы между Штапельбургом и Броккеном.

Они ехали чуть более полутора часов, затем их высадили где-то в лесу, в группах по трое: Александр вместе с Калле Шмидтом, у которого дрожали руки, и Берингером, который уже не раз высказывался в казарме во всеуслышание:

— Если эти лохи меня и взаправду на границу отправят, я сбегу!

Затем они лежали у лесной развилки. Где граница, они точно не знали. Вдалеке лаяли собаки. Скоро стало так темно, что они не видели друг друга. В лесу слышался треск, писк, им отовсюду мерещились шаги, Калле передернул затвор на своем автомате и затребовал у невидимок пароль, и Александр тоже передернул свой затвор, ему начали мерещиться призраки, когда он долго таращился на едва видимую тропинку и прислушивался к каждому слову, к каждому шороху, которые шли со стороны Берингера.

В четыре часа дня их поставили на караул. Около двенадцати ночи они услышали типичный визг грузовика, работающего на карбюраторе с высокими оборотами, который привез смену: восемь часов — обычная продолжительность смены на границе, так они и будут служить, когда пройдут обучение и попадут в пограничные роты, по восемь часов ежедневно, посменно, целый год. Для Александра было загадкой, как он выдержит всё это, он даже не знал, как выдержать до Рождества, выдержать до того момента, когда увидится с Кристиной в следующий раз.

Идея пришла ему в голову, когда курсант из военного училища забыл проверить, стоит ли его автомат на предохранителе. У двоих других, Калле Шмидта и Берингера, которые перед ним поднялись в кузов, он всё сделал, как полагается, но затем грузовик немного сдал назад и чуть не сбил с ног курсанта, и пока тот устраивал нагоняй водителю, Александр забрался в кузов и молча сел к остальным — с зажатым между ног заряженным автоматом. После инцидента, как он предполагает, можно будет без труда реконструировать ход событий: о контроле, вследствие происшествия с водителем, было забыто, а то, что автомат не был переведен в безопасный режим, а всё еще стоял на одиночном огне, он, Александр, мог и не заметить; и вполне возможно, что какой-то частью своего снаряжения он мог зацепиться за курок, так что оружие сработало в тот момент, который Александр может спокойно выбрать, и прострелило его левую руку, которую он «совершенно случайно» держал на дуле «калашникова». Миллиметры, какие-то миллиметры, отделяли его от состояния длительной негодности к несению службы, большой палец лежал на курке, хватило бы небольшой кочки, хватило бы заезда в казарму, вот только вдруг Александр засомневался, стоял ли предохранитель на режиме «одиночный огонь» или же на «очереди», так что при нажатии курка были бы сделаны сразу два или три выстрела, и тогда вопрос — что останется от руки.

И только при сдаче оружия заметили, что во взведенном оружии полный магазин, и когда Александра вызвали к начальнику роты, он понимал, что будет взбучка, был готов ко всему, даже к тому, чтобы проспать остаток ночи, прижавшись лицом к стальным пружинам. Но к его удивлению начальник роты предложил ему сесть, и доверительный тон, с которым тот начал говорить, чуть не сподвиг Александра исправить его неточность: «Сводный дедушка» — он никогда не называл Вильгельма «дедушка», но и никогда «неродным дедушкой» — возможно, поэтому он, на счастье, не стал исправлять начальника роты, новость же гласила, что его дедушка, товарищ Вильгельм Повиляйт, с тяжелым воспалением легких находится в больнице, и его состояние настолько серьезное, что Александру нужно быть готовым к «самому худшему». Александр кивнул, сделал расстроенное лицо, когда — внутренне ликуя — брал из рук начальника роты увольнительную записку:

— Я надеюсь, вы еще успеете его застать.

Утром Александр сидел в поезде. От усталости его слегка знобило, но спать не хотелось. Он смотрел в окно, пейзажи, несмотря на скупость поздней осени, казались ему яркими и пышными, повсюду можно было что-то рассматривать: деревни, коров, деревья, спокойно идущих по дороге людей. Он был тронут дружелюбностью проводника: тем, что тот не наорал на него, а просто попросил билет, был тронут дружелюбностью пассажиров, которые, пусть даже по рассеянности, пропустили его вперед и говорили с ним, как будто он совершенно нормальный человек.

Поездка с двумя пересадками длилась долго. С главного вокзала в Потсдаме нужно было ехать еще двадцать минут на трамвае до исторического центра города в барочном стиле, центральная улица которого (названная в честь Клемента Готвальда, убийцы Сланского) годами ремонтировалась. Но стоило свернуть с центральной улицы, как ты тут же оказывался на нормальной, то есть запущенной, улице, с некогда милыми двухэтажными домами, серо-черные фасады которых заливала дождевая вода, капающая сквозь дырявые водосточные желоба. Там и сям в уцелевшей штукатурке проглядывали следы последних дней войны.

Гутенбергштрассе шестнадцать. Звонок не работал. Входная дверь, как это часто бывало, заперта: фрау Павловски боялась за своих кошек. К счастью, она, с кошками, как раз подошла к окну, коротко всмотревшись, узнала Александра, и хотя всегда считала его оккупантом, против которого следовало вести войну, сжалилась над ним, в солдатской форме ждущим перед дверью, показала в направлении мансарды и, стоя за стеклом, сложила губы в легко считываемое предложение:

— Я дам знать!

Через несколько мгновений в замке повернулся ключ, появилась Кристина, немного растрепанная, с высоко закатанными рукавами и в фартуке.

— Ах, — сказала она. Всего лишь «ах». И кивком головы пригласила войти.

Он, неуклюже шагая, пошел следом, затянулся хорошо знакомым запахом подъезда (плесень пополам с кошачьей мочой), внимательно рассмотрел полукруглую эмалированную раковину на верхнем этаже, где они набирали воду, проследовал за Кристиной по кривой скрипящей лестнице на чердак, от которого с помощью двух глиняных фахверковых стен отделили пару кубометров, создав мансардную комнату — мансардную комнату Кристины, но и его мансардную комнату, его собственный «адрес», с тех пор как почти год назад он въехал сюда (будучи еще учеником, при протесте родителей), а теперь снова комната Кристины: с первого же взгляда он почувствовал себя здесь гостем. Вместо того чтобы первым делом — как он намеревался — сбросить с себя военную форму и зашвырнуть ее в угол, он сел в одно их двух крутящихся кресел — больше сидеть было не на чем, — посмотрел на Кристину, которая с высоко закатанными рукавами и крепко повязанным вокруг талии фартуком стояла у холодильника и мыла посуду, пытался угадать ее настроение, завороженно наблюдал, как она стряхивает с тарелок капли воды и составляет друг на друга чашки, как она, чтобы нагреть воды для полоскания, наполнила высокий алюминиевый бак и опустила в него кипятильник, и каждое ее движение казалось ему невыносимо чувственным.

— Кофе хочешь? — спросила Кристина.

От кофе Александр отказался.

Когда он переоделся (сочтя хорошим знаком, что его вещи были всё еще здесь, на Гутенбергштрассе), они поехали на поезде в Нойендорф, нанесли визит родителям. Ирина, немного расстроенная тем, что они не останутся до вечера, а пойдут в «Берг» (то есть Кристина хотела в «Берг», Александр куда охотнее провел бы уютный вечер с Кристиной, но снова принял за доброе предзнаменование, что она обязательно хотела пойти потанцевать — мол, она, торчит в хате одна уже два месяца), Ирина сымпровизировала «небольшой» ужин. Поели все вместе, то есть, собственно, ел один Александр: Ирина, которая хоть и жаловалась, что всё пропускает, сразу же исчезала на кухне, чтобы лишь временами заходить, шурша одеждой и с дымящейся сигаретой, отпуская загадочные комментарии; Курту было слишком рано ужинать (ты же знаешь, у меня желудок!), а Кристина ковырялась в луковом супе, который Ирина быстренько наколдовала, и только Александр, у которого кроме бутерброда с вареной колбасой в желудке ничего не было, ел, набивал себя копченым свиным филе и болгарским сыром, затем доел и луковый суп Кристины, прислушиваясь к разговору за столом, который плавно перетекал с одной темы на другую, начиная с повсеместного дефицита в ГДР, в этот раз дефицита лука, к теме нефтяного кризиса на Западе (где, слава богу, тоже не всё ладно), оттуда свернул на войну Судного дня и бывших нацистов на службе в армии Насера, перепрыгнул на «Войну полов» (фильм, который недавно шел по западному телевидению), чтобы затем снова вернуться к реальному миру, а точнее к библиотеке Кристины (куда приняли на работу чилийского беженца, который был рядом с Виктором Хара в момент его убийства), и в заключение, после неизбежных жалоб на глупость читателей, перейти к какому-то политическому справочнику, над которым Курт и Кристина смеялись в один голос, так как все упоминания о предшественнике Хонеккера в новом его издании были вымараны, хотя первоначально стояли почти на каждой странице. Как у Джорджа Оруэлла, заметила Кристина, которая как раз читала Оруэлла, и произнеся это, скривила рот — скривила с одной только стороны, так что уголок губ (и только уголок) распахнулся, обнажив почти оба ряда зубов, что придало ей ироническое, холодное выражение, — как всегда, когда она говорила о книгах, которых Александр не знал. Потом поняли, что заболтались, Ирина — «исключительным образом» — выдала деньги на такси, и только когда уже подошло такси, когда Кристина и Александр спустились по каменной лестнице, а Ирина и Курт, обнявшись, стояли на высоком крыльце перед дверью, и каждый из них махал своей свободной рукой — только тогда они вспомнили о Вильгельме и договорились, что завтра около одиннадцати родители вместе с бабушкой Шарлоттой заедут за ними, чтобы вместе поехать в больницу.

— Ах, и форму свою надень, — крикнул Курт Александру.

Александр остановился.

— Форму?

— Ну да, Вильгельм очень хочет.

— Ты шутишь, — сказал Александр.

Он посмотрел на Курта. Потом на Ирину. Потом на Кристину. Пару секунд все молчали. Затем Александр сказал:

— Вы же не думаете серьезно, что я завтра надену форму.

— Да разве это так плохо? — удивилась Кристина.

— Может, в последний раз, — добавила Ирина.

— Я тебя понимаю, — произнес Курт.

Но ему следовало подумать о том, что иначе (ну, если бы Вильгельм не умирал) он бы не получил отпуска. И он может переодеться в машине. И бабушка лично телеграфировала командиру полка. И, господи боже мой, всё это бред, но ты же знаешь Вильгельма.

— Мы едем или пикник устраиваем? — спросил водитель такси.

Они сели.

Перед «Бергом», как обычно, тусовались те, у кого не было входных билетов. По кругу гуляла бутылка водки. Люди слегка покачивались под волны музыки, проникающей сквозь окна и стены. Когда подошли Александр и Кристина, зазвучал двухголосный гитарный рифф из «No One to Depend On», грустная, душераздирающая, прекрасная песня Сантаны, которую «Delfine» исполнили, как и ожидали фанаты, такт в такт, тональность в тональность, вздох ко вздоху, как будто сам Карлос Сантана стоял на сцене, точно так же, один в один, сыграли «Fools» «Deep Purple» и даже «Неу, Joe» в версии Джими Хендрикса, а в первом перерыве раскрылась дверь, и охранник, привстав на цыпочки, с неподвижным лицом исполнил ритуал, состоявший в том, что указательным пальцем он водил по толпе и коротким «ты, ты и ты» определял трех или четырех счастливчиков, — ритуал, знакомый каждому посетителю «Берга», и каждый признавал его, пусть даже критерии выбора были расплывчаты.

У Кристины с этим ритуалом никогда не возникало проблем. Совершенно очевидно она соответствовала всем требованиям, направляющим движения указательного пальца охранника: блондинка, прозрачно-голубые глаза, роскошное кожаное пальто дымчато-голубого цвета, оно — как и невероятно короткое акриловое платье, которое она носила под специально расстегнутым пальто — было от ее сестры, живущей на Западе (и то, и другое непосредственные следствия «Основополагающего договора между ГДР и ФРГ»), — выбор тут же выпадал на Кристину и она тянула за собой Александра, который также, естественно, проскальзывал вместе с ней.

Но в этот раз охранник отделил рукой его от Кристины и сказал:

— Стоп.

— Он со мной, — сказала Кристина.

Но Александр, вместо того чтобы дождаться — возможно, благоприятного — исхода, развернулся и пошел.

Теперь, когда он «опять всё испортил», Кристина настояла на том, чтобы зайти хотя бы в кафе «Хертц» и выпить по бокалу вина. Им дали столик, но в самом дурацком месте, в проходе напротив кухонной стойки, где они при режущем свете выпили бутылку розентальской кадарки. Кристина издалека здоровалась с давними знакомыми, время от времени кто-то подходил к их столику, чтобы поиронизировать над стрижкой Александра или спросить его о делах, вежливо, или по-хамски, или сочувственно, покуда сердитый официант не требовал освободить проход. Александр выбрал подходящее выражение лица, старался не потерять самообладание, не жаловаться, не злиться, не ревновать (или, по меньшей мере, не проявлять ревность) и ни в коем случае не заводить разговор про военную форму на завтра, так как теперь у него была только одна цель, которую ни при каких обстоятельствах он не хотел бы поставить под угрозу.

По дороге домой ему даже удалось напустить на себя хорошее настроение, он напомнил Кристине, как они впервые — тогда, в доме Келлермана — танцевали, как он после этого проводил ее домой, а она его на трамвай, а он ее снова домой, а она его снова на трамвай. И Кристина не запретила ему положить руку на ее бедро, как тогда. Он чувствовал движение ее бедер, ему казалось, что через пальто он нащупал грубую текстуру акрилового платья и начал представлять себе, вдыхая воздух, становящийся всё более тягучим, всевозможные картинки, сцены у холодильника, с задранным платьем или менее торопливо, под музыку с пластинки и при приглушенном свете, но — когда они пришли домой — печь длительного горения уже давно не горела, комнатная температура была близка к уличной, Кристина, недолго думая, быстренько разделась и забралась под одеяло, Александр лег рядом, он казался себе таким беспомощным, как в первый раз, механически и с нарастающим отчаянием пытался согреть Кристину, в конце концов проник в нее и, едва проникнув, кончил с обильным, но вялым семяизвержением.

Утром он предпринял вторую попытку, еще в полусне и с привкусом алкоголя и сигарет во рту; они терлись друг об друга, не глядя в глаза, однако кончили более-менее одновременно.

Александр растопил печь, спустился в туалет на два лестничных пролета, на обратном пути набрал воды, и пока Кристина готовила завтрак, сходил за булочками к пекарю Брауне. Они ели яйца, пили кофе из своих именных чашек «Бонни», хотя еще ни разу не назвали друг друга этими ласковыми именами, и Александр спросил Кристину, любит ли она еще его.

Вместо того чтобы ответить, она спросила его, любит ли он еще ее. И скорчила гримасу, которую обычно корчила, когда говорила о книгах, которых он не читал, и Александру пришла в голову мысль, что, пожалуй, Кристина вовсе не так красива, как ему всегда казалось. Подумал… и даже не испугался этого.

В одиннадцать, без единого слова, он надел солдатскую форму, и они вместе спустились к входной двери. Курт с Ириной приехали на своей новой «ладе», на заднем сидении которой сидела бабушка Шарлотта.

— Мой мальчик, — сказала бабушка.

— Ну вот, видишь, — обрадовался Курт.

— Он выглядит как немецкая солдат, — сказала Ирина и, прежде чем нажать на педаль газа, вытерла слезу.

Пахло новенькой искусственной кожей.

Часы в салоне «лады 1300» показывали четыре минуты двенадцатого.

Было второе декабря 1973 года.

Александру предстояло отслужить еще пятьсот тринадцать дней.