Дни убывающего света

[глава XVII] 1991

Если б Ирине пришлось объяснить, откуда у нее абрикосы в начинку к гусю по-монастырски, ей бы хватило одной фразы: абрикосы из супермаркета.

И виноград из супермаркета. Инжир тоже из супермаркета. Груши, айва — всё из супермаркета. С такой жизнью, думала Ирина, нетрудно приготовить гуся по-монастырски. В супермаркете были даже каштаны, жареные и почищенные. Если в прошлом году она еще противилась покупать готовые каштаны в супермаркете, то в этом году сдалась — зачем затруднять себе лишней работой? И всё же именно эта самая мелочь и сбила ее с толку на какое-то мгновение, так как обычно первым делом она включала духовку и, пока та нагревалась, надрезала крест-накрест каштаны… Ошибочка. Она выключила духовку и начала подготавливать фрукты для начинки.

Было начало третьего. На оцинкованный карниз капала талая вода. По кухонному радио передавали новости «Дойчландфунк»[52]. Как раз начали говорить про предстоящий распад Советского Союза.

Ирина сняла с айвы тоненькую кожицу и порезала плод на сантиметровые кубики. Айва твердая, пальцам больно. В такую погоду суставы болели сильно — спина, руки… И кто знает, думала Ирина, пока по радио снова рассказывали об азербайджанском районе Нагорный Карабах, где армяне (которых Ирина считала — и не только из-за отличного коньяка — великим культурным народом) убили сегодня ночью двадцать мирных жителей, кто знает, думала она, как она себе еще навредила — средством по защите древесины, которое вдыхала. Пылью от стекловаты, про которую вдруг сказали, что она вызывает рак… и всё напрасно.

Ирина пару раз сжала и разжала пальцы и вспомнила о своем обещании сегодня не думать обо всём этом — нелегко выполнимое обещание, если уже с утра идешь к почтовому ящику с холодком в животе и в почте в первую очередь ищешь судебное оповещение … Глупо, конечно же! Глупо было не купить дом.

С другой стороны — кто знает, продало ли бы коммунальное жилищное управление его вообще? Надо ли было спрашивать? Никто не спрашивал. Все дома в округе принадлежали жилищному коммунальному управлению, и ни один человек (кроме странного Гарри Ценка) не додумался выкупить дом, в котором он и так живет — для чего, если ты платишь каких-то сто двадцать марок коммунальной платы?

И вот она уже увязла в этой игре в «если бы». Коньяк поможет, подумала Ирина, в то время когда бундестаг принимал закон о введении поддержки материнства в так называемых новых федеральных землях — имелись в виду они, восточные немцы, странное словообразование, появившееся недавно — как будто эти «новые» земли только что открыли, как Колумб Америку… О да, коньяк поможет, подумала она, чтобы немного отвлечь голову от одних и тех же мыслей… но она намеревалась сегодня больше не пить, не из-за Шарлотты, которую ей чуть позже еще надо забрать из дома престарелых. В конце концов, приедут дети, Саша с этой Катрин. Ей нужно быть трезвой, если она не хочет очередного скандала.

Взамен она закурила сигарету. По радио раздался хорошо знакомый сигнал, и Ирина замерла и прислушалась… дурацкая привычка. Раньше она не обращала внимание на сообщения о ситуациях на дороге, как любой нормальный человек. Но с тех пор как Саша поселился в этом Мёрсе — название, которое для Ирины звучало как «mjörs», т. е., по-русски, «мёрз», с тех пор как он поселился в этом Мёрсе, она начала прислушиваться, так как к ее удивлению этот Мёрс время от времени упоминался в сообщениях о ситуации на дорогах: трасса А57 Ниймеген в направлении Кёльна — между Камп-Линтфорт и перекрестком автобана у Мёрса пробка длиной в пять километров — именно такие сообщения поддерживали ее в уверенности, что Саша всё еще существует. Вот и сегодня, оттого что Саша был на пути сюда, в Нойендорф, она пыталась исходя из названий городов отгадать, насколько тот опоздает и посылала на небо краткие молитвы, когда поступали сообщения об авариях.

Вообще-то она надеялась, что с падением стены Саша снова окажется ближе к ней. Это была первая мысль, когда по телевизору она увидела кадры с людьми, с плачем бросающихся друг к другу в объятия, и она беззастенчиво плакала и сердилась на Курта, который молча смотрел всё это время в телевизор и набивал одну трубку за другой. Она плакала и отгоняла от себя идиотскую мысль, что всё это случилось ради нее.

Но вместо того чтобы вернуться, Саша уехал еще дальше. Вместо того чтобы вернуться в Берлин, где происходили невероятные вещи, вместо того чтобы принимать в них участие, вместо того чтобы использовать свой шанс, он уехал в Мёрс… Что из него выйдет, думала Ирина. Ей было больно, когда она видела, что за жалкие людишки выступали с недавних пор на телеведении, в то время как Саша сидел в своем Мёрсе, где-то на границе с Голландией. Город, которого даже Курт не знал… И всё почему? Потому что Катрин получила там ангажемент — в мёрском театре! На большее, пожалуй, ее не хватило, думала Ирина.

Но после скандала, который случился в их прошлый приезд летом, она была решительно настроена ничего больше не говорить на эту тему. То короткое время, которое Саша проведет в Нойендорфе, слишком ценно, чтобы потратить его на ссоры. Между тем надо радоваться, что он вообще едет. В прошлом году незадолго до Рождества она оба передумали и улетели — странная идея — на Канарские острова, и Ирина провела Рождество одна с Куртом и Шарлоттой. В этом же году она была полна решимости устроить еще раз настоящий рождественский праздник — кто знает, может, в этом доме они празднуют его в последний раз. Но и об этом — она дала себе зарок — она будет молчать.

Она, как всегда, приготовит гуся по-монастырски. К кофе будет домашний штоллен. А когда съедят рождественского гуся и отведают штоллен, думала Ирина, нарезая тем временем сушеный инжир и абрикосы на ломтики, когда умолкнут разговоры про политику и позади останется распаковывание подарков, когда она замочит посуду и отвезет Шарлотту обратно в дом престарелых, тогда, думала Ирина, она позволит себе бокал коньяка — всего один! — будет наслаждаться тем самым часом, который всегда был самым чудесным за всё Рождество — час после всех хлопот, когда они падают на диван и Курт начинает пыхтеть своим ванильным табаком, когда мужчины, пошутят над всеми большими и маленькими злоключениями вечера, в заключение засучив рукава сыграют одну-другую партию в шахматы…

По радио завели жалобную церковную музыку. Ирина убавила громкость, но не выключила, на всякий случай, хотя это было чистой воды суеверием — бояться, что с Сашей что-то случится, если она перестанет слушать сообщения о ситуации на дорогах. Она сделала глубокую затяжку от уже наполовину дотлевшей в пепельнице сигареты и аккуратно ее затушила. Затем распустила полпачки сливочного масла в невысокой кастрюле, бросила в нее мелко порезанные фрукты и добавила немного коньяка. Клубы сладкого аромата поднялись ей навстречу, и это было аромат — черт подери! — виски.

Ирина озадаченно уставилась на бутылку, которую купила специально для рождественского вечера. Битых десять минут она провела у полки. Она всё еще не привыкла к ошеломительному многообразию марок. Единственное, чего с недавних пор не купить, это — как ни странно — армянский коньяк. Вместо него был французский, греческий, испанский, итальянский, австрийский и черт знает какой еще. После долгих хождений туда-сюда она решилась, в конце концов, на особенно дорогой индийский коньяк, что-то совсем особенное, подумала она, на праздник — и теперь оказалось, что это виски!

Она попробовала смесь виски и фруктов — недурно, но своеобразно. Ей не оставалось ничего другого как слить жидкость — чудесного оттенка, из-за нарезанных пополам свежих виноградин получившуюся особенно сочной — в стакан (не так уж и много получилось, но кто знает, где ее еще можно применить), а фрукты поставила еще раз, но что в них налить? Ром подойдет, подумала Ирина. По-крайней мере для начинки. Для подливы обойдемся портвейном и медом.

Она на пять минут опустила фрукты в ром, дала им напитаться. Между тем принялась за гуся — вынула потроха, положила их в миску, помыла гуся, промокнула его бумажным полотенцем. Бумажное полотенце — изобретение, из-за которого стоило объединиться Германии, как с недавних пор стал шутить Курт. Она срезала лишний жир, вынула сальные железы, проколола гуся под крылышками и натерла его солью, внутри и снаружи. Затем положила начинку и зашила птицу, действо, которое с недавних пор, точнее говоря — после операции по удалению яичников — вызывало в ней неприятные ассоциации… Но и об этом ей лучше не думать.

Но она забыла разогреть духовку. Зажгла газ, поставила, используя всё ту же спичку, воду на огонь и немного обожгла пальцы, когда попыталась всё той же спичкой раскурить сигарету. Затем неспешно рассмотрела бутылку, которую нечаянно купила: там было написано single malt, о виски ни слова, или так мелко, что без очков не прочитать. Ну тогда хотя бы попробовать, какова эта ерунда на вкус в чистом виде. Как раз, когда она взялась за бутылку, на пороге появился Курт.

— Я только пробую, — оправдалась Ирина.

В доказательство она подняла бутылку, но так как часть уже ушла на начинку, не хватало много.

— Н-да, отлично, — ответил Курт, — тогда мне, пожалуй, придется забрать Шарлотту.

— Подожди, я поставлю гуся и поеду, — сказала Ирина.

Курт с возражающим жестом:

— Я закажу такси.

— Я ничего не пила, — повторила Ирина.

— Не сомневаюсь, — ответил Курт. — Я всё сейчас сделаю. Только одна просьба, Ирушка — перестань пить. Сегодня приедут дети…

— Я не пью!

— Отлично, — сказал Курт. — Вот и отлично!

И вышел из кухни.

Ирина налила в гусятницу горячей воды на два пальца, положила в нее гуся, поставила ее с закрытой крышкой в духовку и поставила таймер на полтора часа. Затем принялась ощипывать листья с краснокочанной капусты, взяла большой нож и мощным ударом разрубила кочан напополам. А затем взяла смесь из фруктового сока и виски — и выпила ее. Во-первых, это не настоящий алкоголь. Во-вторых, она злилась.

Она снова взялась за большой нож и начала резать краснокочанную капусту на тонкие ломтики… О да, она злилась. Не только потому что ей запрещали пить — вот еще! А из-за этой упрекающей, обиженной интонации… Как будто это невесть какой подвиг, забрать свою мать. А ее, Ирину, должна мучить совесть! Причем мать же — его! Почему считалось само собой разумеющимся, что в дом престарелых поедет она? Просто потому что Курт не водит машину? Если на то пошло, он вообще ничего не умеет…

Так оно и было.

Курта ничего не заботило, думала Ирина, нарезая краснокочанную капусту. Конечно, так и раньше было. Но в последнее время стало намного хуже. Конечно, она понимала, что он переживал из-за происходящего. Боролся против, как это называлось с недавних пор, «сворачивания» его института. Он всё время был в разъездах. Ездил в Берлин чаще, чем раньше, даже в Москве был еще раз, потому что к какому-то архиву вдруг открыли доступ. Всё время писал письма, статьи. Специально купил себе новую печатную машинку — электрическую! Четыреста марок! Курт, с которым нужно было воевать, чтобы он купил себе пару новых туфель, купил себе печатную машинку за четыреста западных марок, в то время как ее всё еще грызла совесть, когда она тратила ценные новые деньги на сливочное масло и булочки…

Хотя было совершенно неясно, какая пенсия теперь, после перевода на новую валюту, будет у Курта. Уже не говоря о ее пенсии. Неожиданно ей пришлось предоставить подтверждения о стаже работы из Славы — какая бюрократия! А она всегда думала, что ГДР — бюрократическое государство… Также она скорее всего не будет получать свою добавку к пенсии (ГДР назначило ей дополнительную пенсию как так называемому лицу, подвергшемуся преследованию нацистским режимом, вместо ее почетной пенсии, которую она получала в качестве ветерана войны в Советском Союзе): вряд ли можно предположить, что западнонемецкие инстанции поощрят ее за то, что она, будучи ефрейтором Красной Армии, сражалась против Германии… И если они еще и дом потеряют, то уж совсем туши свет. Даже если им позволят после «возвращения недвижимого имущества прежним владельцам» — еще одно из выражений, пришедших вместе с объединением — и дальше жить здесь, они вряд ли будут в состоянии постоянно оплачивать аренду. Ирония в том, что она сама увеличила практически вдвое, расширив чердак, пристроив комнату для Надежды Ивановны, площадь дома и тем самым повысила ожидаемую арендную плату.

Она плеснула в бокал еще один крохотный глоток. До тех пор, когда ей нужно будет отвезти Шарлотту в дом престарелых, алкоголь уже выветрится. Всего один! После этого, даю слово, поставлю бутылку в чуланчик. Но вот этот один глоток ей сейчас нужен — представление о том, что когда-то, скоро, сюда въедут посторонние люди, снедало ее. И еще хуже мысли о том, что те беззастенчиво заберут дом, была мысль о том, что новые хозяева снесут всё, так как это гэдээровское барахло для них недостаточно хорошо… Она уже видела свою кафельную плитку из кухни в куче обломков… О да, она хорошо помнила, как грузила эту плитку под проливным дождем на каком-то заднем дворе в свой прицеп. Она помнила хулиганское лицо завхоза, который «придержал» для нее смесители, предназначенные для кого-то контингента из районного управления… Она помнила всё, и она помнила, выпивая — точно, самый последний — глоток из бутылки, как Курт сказал ей две недели назад:

— Тогда подыщем себе практичную небольшую квартирку. Дом и так слишком велик для нас двоих!

Талая вода продолжала отмерять время на оцинкованных карнизах. Радио снова докладывало о распадающемся Советском Союзе, и, хотя Ирина слушала эту новость уже в — цатый раз, она замерла, с грюнколем в руках, у окна… Какое-то время она смотрела в размокший, местами укрытый остатками снега, сад и ей вдруг показалось невероятным — что это и правда она.

Когда-то однажды, в давние-давние времена… Что именно она ползла на животе по холодной вязкой земле, плача, ругаясь, со стертыми в кровь пальцами… И какой же тяжелый был раненный! И как всё дольше и дольше становился путь до своих линий… И как раз в тот момент, когда она думала, будет ли законно выпить крошечный маленький символический глоток за развал Советского Союза, снаружи раздался гудок машины.

Она быстро подошла к окну в прихожей, выглянула: Катрин открывала ворота, а Саша вышел из большого серебристо-серого автомобиля, рядом с которым ее «лада» смотрелась музейным экспонатом.

Ирина видела Катрин последний раз летом, и вспомнила, что ей уже тогда бросилось в глаза преображение: из всегда как-то громоздко выглядящей, с дешево уложенной прической женщины вдруг выглянуло нечто. То ли дело в западных тряпках (на ней был классический темный костюм), то ли в загаре (предположительно, искусственном) — но Катрин вдруг стала выглядеть как женщины в каталогах, которые почтальон, не спрашивая, с недавних пор опускал в почтовый ящик. Ко всему прочему, она стала носить туфли на каблуках, так что возвышалась над Ириной почти на две головы.

Совершенно противореча своему внешнему виду, вела она себя чересчур робко. Демонстративно держалась за Сашу, наполовину пряталась за него. Улыбаясь поздоровалась с Ириной, тихим голосом, вопросительно посмотрела на нее снизу (и в самом деле, при своем росте она умудрялась смотреть на Ирину снизу вверх), коротко говоря, ее поведение показалось Ирине с самого первого мгновения фальшивым и наигранным, да чуть ли ни оскорбительным.

Но и Саша сначала показался ей немного чужим. Возможно, из-за прически — он коротко, как это сейчас модно, сбрил бакенбарды. Его необычно широкие джинсы (раньше он ценил узенькие брючки) и роскошный пиджак, для грубой ткани которого у Ирины не нашлось подходящего названия, сделали его более зрелым, солидным. Но когда он ее обнял, она ощутила запах его тела, вот не хватало еще только обнаружить у него пробивающуюся седину в волосах, и ее глаза наполнились слезами.

— Ах, мама, — сказал Саша. — Всё хорошо!

Саша, казалось, был в великолепнейшем настроении. Ирина ощипывала кочан грюнколя и прислушивалась к тому, что он рассказывал: о новой квартире — вы же скоро приедете! — и о новом автомобиле и о проклятом восточном автобане, на котором они почти час простояли в пробке; затем о Париже, где они недавно были, который им, однако, понравился меньше, чем Лондон, хотя еда в Лондоне была отвратительная, почти такая же ужасная как в ГДР, уверял Саша и рассказал, как они безуспешно пытались найти в Лондоне fish and chips, а Катрин в это время, хихикая, поддакивала ему, переступала с ноги на ногу, и постоянно каким-то образом — страшно раздражающим Ирину — меняла свою позу.

— Что налить в бокалы? — спросил Саша.

— Виски?

— Да всё равно, — отозвался Саша. — Дело в том, что есть повод! Я буду ставить в мёрском театре. Два дня назад подписал контракт.

Ирина постаралась изобразить на лице радость.

— Эй, мама, это здорово, — продолжал Саша. — Впервые я буду ставить что-то в настоящем театре!

— Ну, тогда твое здоровье! — сказала Ирина и насторожилась.

— Кажется, что-то горит, — сообщила Катрин.

В самом деле — она забыла уменьшить газ… Ирина быстро вытащила гусятницу из духовки. Вода целиком испарилась, страшно чадило.

— Помочь? — спросила Катрин.

Ирина энергично отказалась от помощи.

— Отнесите свои вещи в комнату Саши, я справлюсь.

Ирина прикрыла дверь на кухню и проверила, насколько велик ущерб — в пределах допустимого. Удалила немного кожи со спинки гуся, соскребла нагар с гусятницы, остудила ее немного. Меж тем смешала полстакана меда с тремя четвертями портвейна, затем залила этой смесью гуся и снова задвинула в духовку.

— Всё хорошо? — Саша просунул голову в дверь.

— Всё хорошо, — ответила Ирина.

— Ну тогда, — сказал Саша и еще раз поднял бокал.

— У тебя всё хорошо? — спросила Ирина.

Но Саша, вместо того чтобы ответить, спросил сам:

— Как ты, мам?

— Хорошо, — ответила Ирина и пожала плечами.

— Что не так?

— Ты же не знаешь, что тут творится, — начала Ирина. — Тебя же здесь нет.

— Ах, мама, брось.

— А они нам еще и пенсию урежут, — продолжила быстро Ирина, чтобы свернуть с болезненной темы: с Мёрса.

— Ерунда, — успокоил Саша. — Это же сплетни. У вас всё хорошо! Вам нужно наслаждаться жизнью! Поезжайте в Париж! Приезжайте к нам в гости!

Саша крепко взял ее за плечи, посмотрел в лицо:

— Мама, Картин не обижается на тебя.

— А я и не говорю ничего такого.

— Значит, всё хорошо? — спросил Саша. — О’кей? Всё хорошо?

Ирина кивнула. Она выудила из пачки две-три сигареты, протянула ему их.

— И еще одна хорошая новость, — сказал Саша. — Я больше не курю.

Чуть позже вернулся и Курт. Без Шарлотты.

— Вот… — произнес он.

Потом поведал, кратко и через силу: у Шарлотты дела плохи. Она его не узнала, почти без сознания. И врач дал ему понять, ну да, надо готовиться к худшему.

На какое-то время все замолчали. Саша стоял у двери в зимний сад и смотрел через стекло (или смотрел на маленькую неказистую елку, елку Курта — с комками дождика, голубой ватой вместо снега). У Катрин было траурное выражение лица, как будто Шарлотта уже умерла. Ирина разозлилась.

Это было несправедливо, что она разозлилась, она знала это. Конечно, Шарлотта не виновата в том, что умирает сейчас. И всё же Ирина злилась. Молча улизнула на кухню и начала чистить картофель на клёцки. Она попыталась оправдать свою бесчувственность длинным списком обид, которые ей причинила Шарлотта. Нет, она не забыла, как выскребала щели в гардеробной нише. Как Шарлотта хотела свести Курта с этой Гертрудой… Самое тяжелое время в ее жизни, думала Ирина, ставя картофель на огонь и наливая себе виски — но по-крайней мере сегодня не надо больше садиться за руль! Хуже войны, подумала она. Хуже, чем первый немецкий артобстрел, черт побери.

Она выпила виски — эта штуковина хорошо пронимала! — и закурила еще одну сигарету. Неожиданно засмеялась при мысли о ручке от мусорного ведра, которую Шарлотта подарила ей год назад на Рождество — старую заржавевшую ручку от мусорного ведра, невероятно!.. Нет, на нее нельзя обижаться. Она постарела и сошла с ума, теперь умирает, одна, в доме престарелых. Завтра зайду к ней, подумала Ирина. Несмотря ни на что.

Она отложила сигарету на край пепельницы и принялась тереть сырой картофель — клёцки по-тюрингски, половина на половину. Точнее говоря, немного больше этого, как его, ну наоборот, но сколько же? Где-то должна лежать ее поваренная книга, но спустя какое-то время она поняла, что вовсе не ищет поваренную книгу, а всё еще думает о Шарлотте… Но одно нужно отметить — в последние два года, точнее говоря, после неожиданной смерти Вильгельма, а умер он в свой день рождения, и, хотя ему было уже девяносто, никто не ожидал его смерти, после неожиданной смерти Вильгельма Шарлотта переменилась самым странным образом. И странным было не неожиданно проступающее сумасшествие — немного сумасшедшей она была всегда, — а то, насколько мягкой и обходительной та вдруг стала. Неожиданно, как казалось, та злобная энергия, которая ею постоянно двигала, исчезла. Она вдруг начала называть Ирину «моя дорогая дочь». Писала Курту путаные, но почти нежные письма или звонила посреди ночи, чтобы поблагодарить за какой-нибудь пустяк… пока однажды ночью не оказалась на пороге их дома в длинных панталонах, с мексиканским маленьким чемоданчиком, спросила, нельзя ли ей пожить в той комнате, что освободилась после отъезда Надежды Ивановны. Против этого категорически возражал Курт. Нет, конечно, Ирина не хотела, чтобы та жила в их доме. Но упечь ее в дом престарелых, казалось ей жестокостью, даже если Шарлотта без возражений дала себя там разместить, Ирина каждый раз боролась со слезами, когда видела ее там среди чужих людей, с погасшим взором блуждающих по коридорам…

В поваренной книге было написано: около 2/3 картофеля почистить, помыть и потереть на мелкой терке… Ирина попыталась прикинуть указанное количество… Это, собственно, больше или меньше, чем… господи боже мой, надо прекращать пить. Вот только еще одну! Ей надо было выпить еще одну, чтобы растопить ту горечь, которая накопилась в груди. Ведь какой бы ни была Шарлотта, что бы она ни натворила, всё же немыслимо, что Рождество пройдет без нее. Без Шарлотты и ее енотовой шубы, без ее фальцета, ее искусственных комплиментов, ее хвастовства, без ее дедероновой сумки, из которой она щедрой рукой вынимала свои зазорные подарки и — даже если это был самый дурацкий подарок, который она когда-либо получила в своей жизни: та ручка от мусорного ведра, которую Шарлотта вручила ей радостно сияя — это был первый и единственный подарок, когда Ирина почувствовала, что он от души …

Только одну, подумала Ирина. За Шарлотту на смертном одре.

Из комнаты послышались голоса мужчин, обычные разговоры: безработица, социализм… Происходит распродажа ГДР, говорит Курт. Ирина всё это уже давно слышала, больше ни о чем другом не говорили, когда приходили гости, но гостей стало маловато. Вдруг все стали заняты. Хотя вообще-то все были безработными. Тоже странно, подумала Ирина. ГДР была разорившимся государством, услышала она голос Саши, оно само себя продало… следовали цифры и расчеты, которые она не до конца понимала… Если бы зарплаты здесь были один к одному, говорил Курт, в то время как Ирина размышляла о двух третях, то предприятия разорились бы вмиг. Но Саша возразил, если их выплачивать не один к одному, то люди просто сбегут на Запад… Один к одному, думала Ирина. Или один к двум третям… Я этого не понимаю, сказал Саша, ты же сам всегда говорил о том, что социализм выдыхается. Это были только слова… Неожиданно до нее стало всё доходить издалека… Я говорю сейчас не о ГДР, а о социализме, о настоящем, демократическом социализме! Клёцки вдруг тоже показались ей страшно далекими… Нет никакого демократического социализма, слышала она голос Саши. В ответ голос Курта: социализм демократичен по своей природе, потому что те, кто производят сами, этим производством…

Ирина взяла вилку и проверила, сварился ли картофель… Всё равно, подумала она… Дурацкие споры… Еще одно Рождество в этом доме. Еще один гусь по-монастырски. Еще раз клёцки, как положено. А потом меня можно выносить отсюда… И даже вперед ногами! На здоровье. Она подняла рюмку с остатками, но — остатков не было. Тогда она налила себе еще немного остатков и начала чистить вареный картофель. Вдруг голоса стали раздаваться очень близко:

— Ага, — сказал Курт, — значит запрещено думать об альтернативах капитализму! Чудесно, вот она ваша демократия…

— Да слава богу, что тебе при твоем сраном социализме разрешено было размышлять об альтернативах.

— Ты уже целиком и полностью коррумпирован, — говорил Курт.

— Коррумпирован? Я коррумпирован? Ты сорок лет молчал, — кричал Саша. Сорок лет ты не решался рассказать о своей великолепной жизни в Советском Союзе.

— Я сделаю это…

— Да, сейчас, когда это никого больше не интересует!

— А ты-то что сделал! — разгорячился Курт. — Где же твои подвиги!

— Срать, — прокричал в ответ Саша. — Срать я хотел на общество, которому нужны герои!

— Срать я хотел на общество, в котором голодают два миллиарда человек, — орал Курт.

Неожиданно в комнате оказалась Ирина, она сама не поняла как. Оказалась в комнате и заорала:

— Прекратите!

На несколько секунд стало тихо. Затем она добавила:

— Рождество.

Вообще-то она хотела сказать: сегодня рождество. Она хотела сказать: спустя много месяцев Саша снова здесь, давайте проведем эти два дня мирно, — что-то в этом роде. Но хотя голова была совершенно ясная, ей, как ни странно, оказалось трудно говорить.

— Рождество, — сказала она. Повернулась и ушла на кухню.

Сердце колотилось. Неожиданно она начала задыхаться. Оперлась о мойку. Постояла так с мгновение. Посмотрела в кровавую миску, которая стояла на краю мойки… Забыла — потроха. Она взяла большой разделочный нож… И вдруг поняла, что не может. Не может даже притронуться к ней, к этой массе в миске. Ей вдруг показалось, что это — ее. Как будто это то самое, что вырезали ей — там, где болит, внизу живота…

— Может, всё-таки помочь? — голос Катрин, заботливо-дружелюбный. — Я могу быстро тесто на клёцки…

— Я сделаю сама, — отказалась Ирина.

Это по-тюрингски, она не стала говорить, лучше без сложных слов. Вместо этого произнесла:

— Это половина на половину… Но немного больше, чем…

— Я знаю, — сказала Катрин. — Ты сколько сырого картофеля кладешь?

Сколько же сырого картофеля?

— Я сделаю сама, — повторила Ирина.

— Должно быть, штук пять или шесть, — продолжала Катрин, уже взявшись за терку. — Господи боже мой, и это тоже трудно…

Катрин говорила быстро, слишком быстро, и Ирине требовалось время, чтобы уловить тихие, шмыгающие слоги и сложить их в целое. Но когда она их сложила в целое, это прозвучало как:

— Знаешь… сейчас есть готовая масса для клёцек… Она, честно говоря… вовсе неплоха… Тебе дать… записать название?

Ирина отобрала у Катрин терку.

— Извини, — произнесла Катрин. — Я не имела в виду ничего плохого… Я только думала, из-за работы.

— Я. Сделаю. Сама. — отрезала Ирина.

И только когда Катрин ушла, она заметила, что всё еще держит в руках большой разделочный нож.

Она отложила нож. Оперлась на мгновение о мойку. Когда делаешь вдох, то не так больно. Ирина сделала вдох. Но снова стали слышны голоса мужчин.

— Ты просто мало отсидел! Они должны были накинуть тебе еще десять лет!

Потроха начали танцевать перед глазами.

— Ты не имеешь ни малейшего представления о том, что значит капитализм!

Ирина смотрела на кафель на стене и пыталась сконцентрироваться на стыке плиток.

— Капитализм убивает, — кричал Курт. — Капитализм отравляет! Капитализм пожирает эту планету…

Ирина снова выдохнула. Шестнадцать часов, «Дойчландфунк», сказало радио. Советский Союз распался в третий раз. Тем не менее она немного удивилась. Погоде.

Восемьдесят миллионов погибших, — орал Саша. — Восемьдесят миллионов!

Это была она? Руки. Живот. За родину, за Сталина. Хорошенькое кидалово. Если бы только… можно было вдохнуть.

— Два миллиарда, — орал Курт.

Сначала она выкинула в мусорное ведро эту дрянь — картофель. Затем подтянула миску с этим самым. Только вот бутылку трудно… поймать в перчатке. За родину! За Сталина! За всех, кто их обманул!

— Да, дети в Африке, — рычал Курт. — Что в этом смешного!

Она вытащила гуся из духовки. Гусь, гусыня, глупая гусыня. Вот лежит. Шов лопнул, дыра зияет. Было больно, когда она запустила руки внутрь. Мешанину эту вон, без перчаток. Начинка. Горячо. А всё равно… иначе нельзя. Она сделала вдох. Зато потроха совсем холодные. Она зачерпнула всё. Разом. Запихнула в утробу. Глупая гусыня. Рука всё еще была внутри, всё еще держала холодное, снаружи горячо, внутри холодно… когда всё начало катиться. Вся кухня. Кафель. И танцевать. Только вот, теперь это был напольный кафель.

Катрин подхватила ее под руки.

— Не трогай меня, — сказала Ирина.

— Ирина, — позвала Катрин.

И тут он и вышел, остаток. Сам собой. Сам вырвался криком. Приклеился, к крику, крошечный остаток:

— Не трогай меня, ты, сволочь!

И тут напольный кафель стал вновь ближе. Кафель. Танцевал. Но гусыня лежала тихо. Спустя какое-то время. Тихо лежала на кафеле. Гусыня, глупая гусыня. С этой своей дырой посередине.

— Так, хватит с меня, — сказал Саша.

Зашить надо будет, подумала Ирина.