Дни убывающего света

[глава III] 1 октября 1989

Дурдом начался около восьми утра.

Воскресенье.

Тишина.

Только приглушенное чирикание воробьев, если прислушаться, проникало сквозь полуоткрытое окно спальни, лишь подчеркивая эту тишину. Это была тишина отрезанного от мира места, уже четверть века дремлющего в тени пограничных сооружений, без сквозного проезда, без строительного шума, без современной садовой техники.

В эту тишину коварно ворвался телефонный трезвон.

Иногда Ирине казалось, что уже по тому, как звонит телефон, она могла распознать, что звонит Шарлотта. Она лежала в кровати на спине, подогнув ноги, слышала сквозь дверь в спальной, как Курт прошел из кухни, как скрипел под ним паркет, пока он своими шагами отмерял шесть метров комнаты. Как он наконец-то снял трубку и сказал:

— Да, мамочка.

Ирина закрыла глаза, скривилась. Постаралась подавить злость.

— Нет, мамочка, — произнес Курт. — Александра у нас нет.

Когда он разговаривал с Шарлоттой, то называл Сашу Александром, что резало слух Ирине — чтобы отец собственного сына называл Александром, русские так говорят, только когда общаются на «вы».

— Если вы договорились на одиннадцать, — сказал Курт, — то он наверняка в одиннадцать придет… Алло?.. Алло!

Очевидно, Шарлотта положила трубку — ее новый трюк: просто класть трубку, когда она теряет интерес к разговору или когда получила всю интересующую ее информацию.

Курт вернулся на кухню.

Ирина слышала, как он гремит и грохочет — готовит завтрак. С недавних пор Курт вбил себе в голову, что по выходным завтрак должен готовить он. Наверняка, чтобы доказать, что и он за равноправие.

Ирина поморщилась и взгрустнула об упущенном утреннем часе — единственном часе, принадлежащем ей, когда никто не звонил, никто не действовал ей на нервы, когда она в полнейшей тишине пила кофе и выкуривала свою первую сигарету, прежде чем приняться за работу, какое же удовольствие. Так же, как и маленькая рюмочка шнапса, которую она иногда, в последнее время, себе позволяла. Всего лишь одну, железное правило. Чтобы вооружиться на день. Чтобы вынести дурдом.

Дурьдом, как говорила Ирина.

Это длилось уже несколько недель: Шарлотта звонила ежедневно, что-то заказывала, раздавала поручения, отзывала их, изменяла их, раздавала заново: не могла бы Ирина купить самоклеящиеся этикетки для подписывания ваз. Как и каждый год, Шарлотта одалживала по всему Нойендорфу вазы для цветов, и хотя никогда не возникало никаких проблем, Шарлотта вдруг вбила себе в голову, что вазы должны быть подписаны, чтобы каждый получил назад именно свою вазу.

С какой стати, собственно? С какой стати, спрашивала себя Ирина, она в самом деле поехала и добыла эти проклятые этикетки? За полдня обежала все магазины канцелярских товаров — легко сказать: найти парковку, объехать стройки (всё время одни и те же, годами не движущиеся стройки), отстоять очередь на заправке (полчаса спорить с теми, кто торопится пролезть вне очереди), злиться на то, что напрасно обивала ноги, так как, даже найдя, в конце концов, парковку, на магазине видишь вывеску «учет», и в итоге, конечно же, поскольку ни в одном магазине канцелярских товаров не было этикеток, с бутылкой коньяка она поехала на киностудию DEFA, чтобы попросить начальника лаборатории широкоформатного фильма раздобыть для нее эти проклятые этикетки… Хотя Вильгельм к цветам относился совершенно равнодушно. Ирина хорошо помнила, как год назад он сидел в своем вольтеровском кресле — похожий на ребенка, который повторяет одну и ту же шутку — и всех поздравляющих сбивал с толку одним и тем же предложением:

— Овощи в цветочный горшок поставь!

И подхалимы его каждый раз раскатисто смеялись, будто это было бог весть какое интеллектуальное достижение.

Вильгельм уже давно плохо слышал. К тому же, наполовину ослеп. Он лишь сидел в своем вольтеровском кресле, скелет с усиками, но, когда поднимал руку и намеревался что-то сказать, все замолкали и терпеливо ждали, пока он выдавит из себя каркающие звуки, которые потом присутствующие усердно толковали. Каждый год ему вручали какой-нибудь орден. Каждый год произносились какие-то речи. Каждый год наливали тот же ужасный коньяк в те же цветные алюминиевые стопки. И каждый год, как казалось Ирине, Вильгельма окружало еще больше подхалимов, они размножались, своего рода собрание карликов, сплошь люди маленького роста в лоснящихся серых костюмах, Ирина не могла отличить одного от другого, они всё время смеялись и говорили на языке, который Ирина и в самом деле при всём своем желании не понимала. Когда она прикрыла глаза, уже сейчас понимала, как будет чувствовать себя в конце этого дня, почувствовала сведенные от искусственной улыбки скулы, запахло майонезом, который ударит ей в нос, когда, исключительно от скуки, она перепробует все закуски из холодного буфета, ощутила привкус алюминия от коньяка из цветных стопок.

Она и без того не любила переступать порог дома свекра и свекрови, уже одна мысль об этом была ей неприятна. Она ненавидела темную тяжелую мебель, двери, ковры. Всё в этом доме было темным и тяжелым. Всё напоминало ей о полном страдания времени, даже чучела мертвых животных, которых Вильгельм прибил гвоздями к стене. Нет, и тридцать три года спустя она не забыла, каково это было — вычищать щели обитого деревом гардероба в прихожей. Как ей надо было готовить овсяные хлопья для Вильгельма: стоять внизу у лестницы и прислушиваться, когда Вильгельм выйдет из ванной на втором этаже и затем — быстренько! — на кухню, размешать хлопья, чтобы они не склеились при подаче… Никогда в жизни она не была столь беспомощной: бессильная в языке — словно глухонемая, которая отчаянно пытается ориентироваться по жестам и взглядам остальных.

А Курт?

Курт, пока она, с ребенком, уцепившимся за юбку, стояла в чуланчике и утюжила рубашки Вильгельма, сидел у Шарлотты на диване и поедал виноград. Так вот и было. Вместе с этой фрау Штиллер. С фрау доктор Штиллер, пардон.

Она слышала, как Курт вошел в комнату, что-то поставил на стол, снова ушел на кухню. Сейчас уже полдевятого. До десяти ей надо успеть забрать цветы. Затем в русский магазин, купить «Беломорканал». Кроме того, она хотела приготовить пельмени — раз уж Саша придет к обеду.

Но Курт настоял на том, чтобы она полежала, пока он не просунет голову в щель раскрытой двери и детским голосом не позовет ее к столу. И Ирина сделала ему одолжение. Почему, собственно?

Она рассматривала себя в большом овальном зеркале, косо висящем у изголовья кровати… Всё дело в освещении? Или в том, что в этом проклятом зеркале себя видно будто вверх ногами? Зеркало надо будет тоже как-нибудь убрать, подумала Ирина и вспомнила в этот самый момент о том, что ее уже частенько навещала эта мысль — всегда по воскресеньям, когда Курт готовил завтрак, а она лежала здесь и рассматривала себя в зеркало.

Хуже всего было то, что она начала находить у себя черты своей матери. Это обстоятельство удручало Ирину. Конечно же, она всё еще могла хорошо выглядеть. Хорст Мэлих, со своими по-собачьи преданными глазами, будет сегодня снова усердно делать ей комплименты, и даже этот вечно ухмыляющийся новый районный секретарь, бесполое существо, который, казалось, сделан скорее из пластика, чем из плоти — в отличие от прежнего, хоть маленького и толстого, но всё же мужчины, который в состоянии даже поцеловать даме руку, — даже этот новый районный секретарь, здороваясь с ней, наклонится чуть ниже необходимого, и во взгляде, чуть скользнувшем по ней, промелькнет если не удивление, то что-то похожее на смущение.

Но это ничего не меняло в том, что возраст становился ощутимым и надвигался неумолимо, и с тех пор, как мать жила с ними в доме (Ирина перевезла ее из России, с немыслимыми бюрократическими препонами, тринадцать лет назад), каждый день у нее перед глазами был пример, к чему это всё приведет. Конечно же, она всегда знала, что люди стареют. Но присутствие матери ежедневно говорило о тщетности борьбы, грызло ее, наводило ее на еретические мысли, шепотом искушало сдаться — как женщине. Для чего поддерживающие колготки и обработка десен, для чего шиньоны и косметическое молочко, для чего всё это выщипывание и размалевывание? Чтобы нравиться каким-то неинтересным старикам со стрижками функционеров? Ради убогого удовольствия, каждый год вновь одержать триумф над фрау, пардон, фрау д-р Штиллер, чья фигура всё больше и больше напоминала мешок с картошкой и чье лицо вследствие гипертонии краснело всё сильнее и сильнее?

Зазвонил телефон.

Снова заскрипели шаги Курта по шести метрам паркета. Мимо удобного дивана. Совсем рядом с дверью в спальню, а затем, наконец, послышался и его голос:

— Да, мамочка.

Невероятно, думала Ирина, как дружелюбен, как терпелив Курт с Шарлоттой.

— Нет, мамочка, — сказал Курт, — сейчас половина девятого. Если вы договорились на одиннадцать, то Александр будет через два с половиной часа.

По большому счету, в глубине сердца, Ирину это обижало. Да, она ощущала это как постоянную глубокую несправедливость — будто Курт до сих пор отказывался понимать, что Шарлотта ей тогда причинила.

— Мамочка, я же не знаю, на сколько вы договорились, — произнес Курт.

Как с последним дерьмом обращалась с ней Шарлотта. Как со служанкой. А охотнее всего, думала Ирина, Шарлотта отправила бы ее обратно, в русскую деревню — а Курта свела бы с фрау д-р Штиллер.

Она слышала, как Курт протопал обратно на кухню. Господи боже мой, сколько времени нужно этому человеку, чтобы открыть пачку с сыром и поставить две тарелки? И в конце он будет воображать, что внес вклад в домашнюю работу. При этом вреда от него больше, чем пользы. Однажды он забыл вставить кофейник в кофемашину. В другой раз на завтрак были сырые яйца — воду же он прокипятил ровно три с половиной минуты!

Единственный луч света на сегодня — Саша приедет на обед. Это, думала Ирина, откидывая одеяло, чтобы сделать пару упражнений из йоги (или того, что она считала йогой)… это было единственным приятным побочным эффектом дня рождения.

Как и у всех, у Саши тоже было «специальное задание» — Шарлотта любила поручать всем «специальные задания», был даже ответственный за оберточную бумагу для цветов и ответственный за вытирание вечно липких вследствие плохо работающего разливного автомата бутылок с вита-колой. Саша был ответственным за раздвижение раздвижного стола. По какой-то причине Шарлотта вбила себе в голову, что Саша единственный, кто умел раздвигать раздвижной стол. Это было глупо, но Ирина остерегалась обсуждать это заблуждение. Когда Саша, вызванный к одиннадцати, справится с раздвиганием раздвижного стола, будет глупо возвращаться в Берлин, так что до начала празднования дня рождения он останется на Фуксбау, и тогда они, как и каждый год, вместе поедят пельмени, со сметаной и горчицей, как любит Саша.

Если с ним не приедет Катрин.

Она ничего не имела против Катрин (с ударением на и́!), разве что не понимала, с какой стати Саша должен был сразу к ней переехать. Он всегда сразу же съезжался с женщинами, вместо того чтобы подождать, познакомиться немного. Посмотреть, сложится ли вообще. Он бы так чудесно мог жить здесь — Ирина специально отстроила чердак, целая квартира практически, с отдельной ванной.

Нет, она ничего не имела против Катрин, думала Ирина, пытаясь при этом сделать правильную «свечку», но, честно говоря, для нее оставалось загадкой, что Саша нашел в этой женщине… Конечно, ее это не касается. И она остерегалась сказать хоть словечко. Тем не менее, она удивлялась, что так хорошо выглядящий умный молодой человек не нашел себе женщины получше. Говорит, что актриса. Он и правда не видел, что эта женщина уродлива? Некрасивые колени, талии нет, попы нет. А подбородок, честно говоря, крестьянский… Глаза красивые, этого не отнять. Хотя, с другой стороны, этот порхающий взгляд, это беспокойство в глазах, когда с ней общаешься… Никогда у Ирины не было чувства сближения с ней. Всегда казалось, что эта женщина где-то в другом месте, всегда казалось, что она размышляет, причем судорожно, что всё время, когда она тебе улыбается, в ее голове крутятся какие-то мысли.

Пускай, подумала Ирина, разглядывая свои вытянутые ноги, которые, если быть искренней, считала всё еще привлекательными, особенно если сравнивать с палками Катрин, так что решила надеть не длинное платье с открытой спиной, как в прошлом году, а менее праздничную юбку цвета морской волны, которая для ее возраста была несколько коротковата. Пускай, подумала Ирина, угожу я им или нет, вот только бы Саша один раз в году приехал домой один. Один раз в году она хотела поесть с ним пельменей, как раньше. Что тут предосудительного? К тому же, Катрин не любит пельменей. А после обеда, представила себе Ирина, со стоном выйдя из «свечки», после обеда Саша приляжет наверху, а потом мужчины усядутся в комнате Курта и сыграют партию шахмат. Ирина очень любила, когда мужчины играли в комнате Курта в шахматы и пили коньяк. А она, Ирина, как только закончит мыть посуду, нальет себе бокал коньяка и присядет молча — ни звука! (и толкнет Сашу под столом, если тот что-нибудь прозевает опасный ход). В завершение они все вместе пойдут на день рождения — такая простая, да почти банальная мечта, по-крайней мере, когда речь идет о небольшой прогулке по осеннему Нойендорфу, мечта, способная вызвать воспоминания более давние, еще более невероятные, о том времени, когда в Нойендорфе еще сжигали листву, а Саша семенил с ней рядом, держась за руку…

Но тут, уже третий раз за это утро, снова телефон зазвонил. Не успев оглянуться, Ирина подскочила и сняла трубку.

— Ты нам можешь дать хоть раз спокойно позавтракать? — прошипела она, не дав Шарлотте и слова сказать.

Швырнула трубку, несколько секунд смотрела на телефон так, будто это был зверь, которого она только что победила, и, пожалуй, могла бы в следующую минуту разбить его одним ударом, но звонков больше не последовало.

— Не нервничай, — сказал Курт.

Он стоял позади нее, с подставками для яиц (с яйцами!) в каждой руке.

— Ты мне ее еще позащищай, — прошипела Ирина.

Курт не сказал ничего в ответ, поставил подставки для яиц и обнял Ирину. Это было отцовское, абсолютно безо всяких намерений, объятие, при котором Курт обеими руками обхватывал всё тело Ирины и убаюкивающе покачивал ее из стороны в сторону. «Утешить» — так это называлось на их внутреннем языке, и, хотя Ирина поначалу сопротивлялась, она в принципе любила, когда ее утешали, и как только Курт обнял ее таким образом, в ней автоматически проснулось чувство, что у нее есть причины быть утешаемой — за всё потерянное, за всё, что причинила ей жизнь и за всё, что причинил ей Курт. Ирина прислонила голову к плечу Курта, дала себя покачать. В этот же момент со скрипом открылась дверь из комнаты ее матери, отчего Ирина замерла и стала ждать шаркающих шагов, которые вот-вот раздадутся… Перед глазами всплыла сгорбленная фигурка с ночной шапочкой ручного вязания, в которой та спала в любое время года, ключ на цепочке, которые в любое время дня та носила на шее, будто боялась, что Ирина коварно выставит ее за дверь, ветошь жалких домашних тапочек, которые мать носила охотнее всего, так как у нее болели ноги, искореженные «косточками»… Надежда Ивановна, привидение, воплощавшее ее будущее.

Привидение прошаркало ближе к полуоткрытой двери, остановилось, невидимое, за ней, что-то пробормотало.

Ирина рванула дверь:

— Чего тебе?

Ирина говорила с матерью по-русски; за те тринадцать лет, что Надежда Ивановна жила здесь, она не выучила ни слова по-немецки, разве что «хуттентак» и «аффидерзин», которые, к сожалению, часто путала.

— А Саша когда сегодня будет? — прошамкала Надежда Ивановна.

— Откуда мне знать, когда будет Саша, — прошипела Ирина. — Вставь лучше зубы и позавтракай!

— Не нужен мне завтрак, — выдала Надежда Ивановна и прошаркала в ванную.

Ирина села и вытащила сигарету из пачки «Club».

— Съешь сначала что-нибудь, — посоветовал Курт.

— Мне сначала покурить нужно, — заупрямилась Ирина.

— Ирушка, не надо так из-за всего волноваться, — сказал Курт. — Посмотри, как чудесно светит солнце.

Он скорчил рожицу, чтобы подбодрить Ирину.

— Не нужен мне завтрак, — передразнила Ирина мать.

— Не умрет она от голода, — утешил ее Курт.

Ирина отмахнулась. Курту хорошо говорить, заботы о Надежде Ивановне его не касаются. Он не знает, что творится в ее комнате: заплесневелые куски еды, которые Ирина постоянно там находила, так как Надежда Ивановна постоянно тащила в комнату какую-нибудь подпортившуюся дрянь, чтобы там — тайно — съесть ее, поскольку вообще-то хотела доказать, что никому не в тягость. Курту не надо было перемывать посуду, которую Надежда Ивановна из привычной экономности мыла в еле теплой воде и без средств для мытья. Ему не надо было выстаивать огуречную эпидемию, которая начиналась каждый год в это время, так как Надежда Ивановна обязательно хотела быть «полезной», оккупируя на круглые сутки, а порой и недели кухню, чтобы засолить свои доморощенные огурцы — занятие, имевшее смысл в России, на Урале, но здесь, где за пару пфеннигов можно было купить банку соленых огурцов в любом магазинчике, совершенно бессмысленное.

— Ужасно, — сказала Ирина, — когда ты окружен одними стариками.

— Мне съехать? — пошутил Курт.

Ирине не показалось это особенно смешным, но когда она посмотрела на Курта, когда увидела его, сидящим рядом, с лицом, изборожденным морщинами, с его разросшимися бровями (обязательно постричь перед днем рождения!) и его голубыми глазами, один из которых с детства был слепым и который постепенно отвык следовать за движением второго (недостаток, которой спустя сорок лет замужества она почти не замечала, хотя любила объяснять им некоторые недостатки характера Курта — например, его постоянные измены), — когда она увидела его, сидящим здесь, улыбающимся по-мальчишески собственной шутке, то неожиданно ощутила симпатию к этому человеку. И более того, на нее неожиданно напало искушение простить ему всё, во всяком случае в этот момент, когда она осознала, что и Курт стареет. По крайней мере, в этом отношении он не бросил ее в беде.

— Знаешь, Ирушка, — предложил Курт, — сегодня воскресенье, кто знает, как долго еще простоит хорошая погода. Давай прогуляемся в лес, грибы пособираем или что-нибудь в этом роде.

— Ты же не любишь собирать грибы, — сказала Ирина.

Курт не только не любил собирать грибы, он их никогда и не находил. О чем, однако, Ирина напоминать не стала, считая тому причиной слепоту на один глаз.

— Но я люблю смотреть, как ты собираешь грибы, — возразил Курт.

— Куртик, мне еще обед приготовить надо, купить подарок Вильгельму…

— Что за подарок?

Ирина закатила глаза.

— Тридцать лет Вильгельм получает один и тот же подарок!

Это было десять пачек «Беломорканала» — классические русские папиросы, которые Ирина покупала в буфете Дома офицеров, — ужасная гадость, вообще-то, которую Вильгельм курил из чистого хвастовства, чтобы продемонстрировать своим товарищам, как он умеет заламывать бумажный мундштук, выдавая три ломаных русских слова и делая смутные намеки на свои «московские времена».

— Ирушка, — возразил Курт, — Вильгельм уже два года не курит.

Как ни странно, Курт был прав. После тяжелого воспаления легких Вильгельм (хотя он перенес уже много тяжелых воспалений легких) бросил курить. В прошлый день рождения он даже передарил «Беломорканал» Хорсту Мэлиху, который, не будь дурак, тут же надломил папиросу и закурил перед собравшейся командой.

— А обед кто приготовит?

— Сделай что-нибудь простое, — предложил Курт.

— Что-нибудь простое! — Ирина потрясла головой. — Саша приедет, а я приготовлю что-то простое!

— Почему бы и нет?

— Потому что всегда, когда первого октября приезжает Саша, мы едим пельмени.

— Да ну, — возразил Курт, — это же совершенно неважно.

Он надломил скорлупу на остром конце яйца и принялся очищать ее в подставку — способ, который Ирина считала неуважительным, так как потом было неприятно выковыривать скорлупу из подставки.

Но она ничего не сказала. Сделала глубокую затяжку, так что голова немного закружилась. Услышала, как Надежда Ивановна вышла из ванной.

— Я сначала схожу в ванную, — сказала Ирина.

Когда Ирина вернулась из ванной, Курт листал газету. Его тарелка была всё еще пустой, без крошек.

— Ты почему ничего не ешь? — спросила Ирина. — Желудок же снова заболит.

— В самом деле ни единого слова, — отозвался Курт. — Ни единой буквы про Венгрию, ни единого слова о сбежавших, ничего о посольстве в Праге …

Он свернул газету, швырнул ее на стол. На первой странице крупными буквами было написано:

Ирина уже видела заголовок вчера — это был еженедельный выпуск «НД», которую Курт еще не читал, так как вчера из Москвы пришла «Литературная газета». Ирина спрашивала себя, почему он вообще всё еще читал эту ерунду — «Нойес Дойчланд»!

Курт ткнул пальцем в газету:

— Ты понимаешь, что они хотят этим сказать?

Ирина пожала плечами. Подпись к фотографии она уже тоже прочитала: какие-то шишки, стоящие тремя длинными рядами друг за другом, крупнозернистое фото, так что многочисленных китайцев с трудом можно было отличить от немцев. Обычная дурацкая фотография из «НД», однако особенно дурацкая в виду того что у них люди сбегают (факт, который, однако, Ирину, в отличие от Курта, наполнял не столько озабоченностью, сколько злорадством).

— Это предупреждение, — пояснил Курт. — Это значит: люди, если у нас дело дойдет до каких-то демонстраций, то мы поступим как китайцы на Площади небесного спокойствия. Господи боже мой, нет, правда, бетон, — воскликнул Курт. — Непрошибаемый бетон!

Он взял кусок белого хлеба из корзиночки и стал намазывать его маслом.

Образ, возникший у Ирины при словах «Площадь небесного спокойствия»: худой человек в белой рубашке, который остановил колонну из четырех или пяти танков. Она помнила, как перестала дышать перед телевизором, когда первый танк, выбрасывая клубы дыма и угрожающе передвигаясь из стороны в сторону, пытался объехать человечка. Он знала, как чувствуешь себя вблизи такого вот танка. Два года пробыла на войне, хоть и медсестрой. Она узнавала Т-34 по звуку мотора.

— Ты же поговоришь с Сашей, — спросила Ирина. — Чтобы он не наделал каких-нибудь глупостей.

Курт отмахнулся.

— Как будто Саша будет меня слушать!

— Тем не менее, ты должен с ним поговорить.

— Что мне ему сказать? Посмотри на это слабоумие, — Курт так яростно ткнул в «НД», что Ирине стало не по себе, — ложь и слабоумие!

— Скажи это своей маме сегодня вечером.

Ирина выудила из пачки сигарету. Курт взял ее за руку.

— Ирина, ну же, съешь сначала что-нибудь.

Комнатные часы проурчали свою девятичасовую урчалку. На мгновение оба замерли, словно сговорившись, — нужно было хорошенько прислушаться, чтобы по глухому урчанию разобрать время. Затем Курт сказал:

— Хорошо, я поговорю с Сашей.

Он принялся есть ложкой яйцо, потом еще раз замер и добавил:

— Но после завтрака мы немного погуляем.

Ирина тоже взяла кусок хлеба из корзиночки, сделала бутерброд с сыром, подсчитала, сколько времени ей останется на прогулку, если она не поедет в русский магазин. С другой стороны, у нее не было никакого желания идти гулять, а уж тем более с Куртом, всегда бегущим впереди нее. И к тому же, у нее не было подходящей обуви.

— Мне Вере позвонить? — спросил Курт. — Возможно, она присоединится.

— Ах, во-от что, — протянула Ирина. — Вот оно что!

— Что? Что такое?

— Тоскуешь по Вере, да?

— Вера — твоя подруга, — ответил Курт. — Я думал, что со мной одним тебе будет скучно.

— Вера никогда не была моей подругой, — возразила Ирина.

— Отлично, — ответил Курт, — тогда пойдем одни.

Ирина отодвинула хлеб, закурила сигарету.

— Ирина, ну что такое?

— Ничего, — ответила Ирина. — Ты можешь идти гулять с Верой.

— Я не хочу гулять с Верой, — возразил Курт.

— Извини, — продолжала Ирина, — ты только что сказал, что хочешь прогуляться с Верой.

Несколько секунд стояла тишина. Потом заскрипела дверь, и в коридоре раздалось шаркание Надежды Ивановны, оно приблизилось, замерло… Ирина рванула дверь и протянула матери тарелку с бутербродом.

— Держи, ешь, — приказала она.

— Что это, — спросила Надежда Ивановна, не прикасаясь к тарелке.

— Господи боже мой, это хлеб. С сыром! Ты думаешь, я тебя отравить собралась?

— Я не выношу сыр, — ответила Надежда Ивановна.

Ирина встала, пошла в комнату матери, шмякнула тарелку на стол.

Только когда она уже оказалась в гостиной, ее сознание зарегистрировало запах из комнаты Надежды Ивановны — наряду с заплесневевшими продуктами и едкими, но бесполезными мазями для ног это был, в первую очередь, перекрывающий все остальные запахи сладковатый дух захваченного из России нафталина, который Надежда Ивановна использовала в опасных для жизни дозах.

Ирина распахнула дверь снова и крикнула:

— И проветри, пожалуйста, комнату!

Она села, закрыла лицо руками.

— Кофе еще будешь? — спросил Курт.

Ирина кивнула.

— Прости, — произнесла она.

Курт налил кофе, сделал ей бутерброд с сыром, аккуратно размазывая всё еще твердоватое масло — точно такой же, какой она только что отнесла в комнату Надежды Ивановны и протянул его ей.

— Ирушка, я считал, это уже позади.

Да, подумала Ирина, я тоже так считала.

Вместо этого она сказала:

— Слушай, Куртик, сходи погуляй один, у меня правда много дел.

— Один, — возразил Курт, — я и так каждый день гуляю один.

— Тогда иди в сад, — предложила Ирина и обрежь розы.

— Обрезать розы? — Курт вздохнул, а Ирина добавила:

— Я потом принесу в сад кофе и бутерброды с ежевичным вареньем.

Курт кивнул.

— Въежовое воренье, — передразнил он.

Потому что, на самом деле, Ирина сказала «въежовое воренье». Она говорила «дурьдом» и «въежовое воренье» и «ГеДеЭр» вместо «ГэДэЭр». Уже тридцать лет она говорила так, упорно развивая свой диалект, и тридцать лет Курт дразнил ее этим.

— Что сейчас не так? — поинтересовалась Ирина.

— Ничего, — ответил Курт, не выдавая себя лицом. И добавил, выдержав маленькую паузу: Воренье сначала в еже, затем оно из ежа выходит, и ты приносишь мне его в сад.

— Ах ты! — возмутилась Ирина.

Замахнулась на него, но засмеялась.

Курт сделал вид, что спасается бегством от нападения, и пошел в свою комнату, чтобы принести курительную трубку. В этот момент снова зазвонил телефон.

— Подожди, я отвечу, — крикнул Курт из своей комнаты.

Он поспешил назад и положил трубку на стол. Подошел к телефону.

— Да, — сказал Курт.

— Привет, сказал Курт и по тому, как он сказал «привет», Ирина поняла, что это не его мать.

— Вот так да, — произнес Курт. — С чего бы это?

Вдруг лицо Курта посерело.

— Что случилось, — поинтересовалась Ирина.

Но Курт поднял руку, показывая, чтобы она не мешала. В трубку он произнес:

— Ты же шутишь. — Затем он какое-то время слушал, повторяя тихо:

— Да… Да… Да…

Затем показалось, что разговор прервался.

— Алло, — сказал Курт. — Алло?

Это всё-таки Шарлотта? Что-то случилось?

Курт медленно вернулся к столу, сел.

— Кто это был? — спросила Ирина.

— Саша, — ответил Курт.

— Саша?

Курт кивнул.

— Что случилось, где он?

— В Гиссене, — тихо произнес Курт.

Ее тело среагировало сразу же — согнулось, как от удара, в то время как голове понадобилось какое-то время, чтобы понять, что это значит — Гиссен.

Долгое время они не произносили ни слова.

Спустя несколько минут Курт начал набивать трубку. Время от времени он шумно выдыхал носом, как делал, когда бывал растерянным.

Мешочек с табаком шуршал.

Затем заскрипела дверь в комнате Надежды Ивановны. Медленно, очень медленно шарканье приближалось к гостиной… Замерло. Затем, через щель, проник голос Надежды Ивановны, тонкий, но пронзительный, с характерной подымающейся интонацией:

— И чтобы Саша не забыл потом захватить банку с огурцами.

Курт медленно встал, обошел кругом стол, раскрыл настежь дверь в комнату и сказал:

— Надежда Ивановна, Саши сегодня не будет.

Надежда Ивановна с мгновение не знала, что сказать, но затем нашлась:

— Не страшно, огурцы долго хранятся.

— Надежда Ивановна, — сказал Курт… Поднял обе руки, но опустил их и сказал:

— Надежда Ивановна, присядьте на минутку.

— Я уже позавтракала, — сообщила Надежда Ивановна.

— Присядьте на минутку, — повторил Курт.

Надежда Ивановна медленно прошаркала вокруг стола, села на краешек стула, поставила принесенную банку с огурцами на стол и сложила свои натруженные, с выступающими сухожилиями, руки друг на друга.

— Надежда Ивановна, — начал Курт. — Дело в том, что Саши, скорее всего, не будет какое-то время.

— Он заболел? — спросила Надежда Ивановна.

— Нет, — ответил Курт. — Саша на Западе.

Надежда Ивановна поразмышляла.

— В Америке?

— Нет, — ответил Курт, — не в Америке, на Западе. В Западной Германии.

— Я знаю, — произнесла Надежда Ивановна. — Западная Германия, это в Америке.

Ирина не выдержала.

— Саши нет, — закричала она. — Умер, понимаешь, умер!

— Ирина, — обратился к ней по-немецки Курт, — что ты такое говоришь!

К Надежде Ивановне он обратился по-русски:

— Саша не умер, Ирина имеет в виду, что он очень далеко. Что никогда больше не приедет к нам.

— Но в гости-то приедет, — уточнила Надежда Ивановна.

— Нет, — ответил Курт, — и в гости не приедет. Больше на данный момент я ничего не могу сказать.

Надежда Ивановна медленно поднялась, прошаркала обратно в свою комнату. Дверь снова скрипнула, закрываясь.