Дни убывающего света

[глава II] 1952

Под Новый год они провели несколько дней на побережье Тихого океана. На грузовичке, перевозившем кофейные зерна, их доставили из небольшого аэропорта в Пуэрто-Анхель. Кто-то из знакомых посоветовал это место: романтическая деревушка, живописная бухта со скалами и рыбачьими лодками. Бухта и вправду была живописной. Если не смотреть на бетонированную погрузочную платформу, где разгружали кофе. Деревня: двадцать-двадцать пять домиков, сонное почтовое отделение и киоск с алкоголем.

Единственное жилье, которое здесь можно было снять, это хоть и крошечная, но всё же отделанная кирпичом халупка, которую владелица с испанскими корнями называла «бунгало». В ней стояла металлическая кровать под москитной сеткой, именуемой владелицей «балдахином». По бокам — две тумбочки. На гвоздях, тут и сям вбитых в косяки, висели плечики для одежды. Перед «бунгало» была крытая терраса, на ней два расшатанных лежака и стол.

— Ах, как прекрасно! — воскликнула Шарлотта.

Она не обратила внимания на летучих мышей, висевших на выступе крыши над головой, прямо в центре комнаты — там, где, по местному обыкновению, между стеной и крышей зияла щель шириной в ладонь. Она не заметила пегую свинью, которая бродила по саду и подрывала землю вокруг каморки, которую владелица именовала ванной.

— Ах, как прекрасно! — воскликнула она. — Здесь-то мы и отдохнем.

Вильгельм кивнул и устало опустился на лежак. Брючины задрались и слегка обнажили его сухие бледные икры. И без того тощий, он за последние недели похудел на пять килограмм. Его угловатое тело выглядело как лежак, на котором он сидел.

— Мы выберемся в окрестности, — пообещала Шарлотта.

Но выяснилось, что никаких окрестностей нет. Один раз они добрались на грузовичке до соседней Почутлы и забрели в китайский магазинчик с колониальными товарами. Вильгельм побродил по забитой товарами лавочке и остановился перед большой полированной ракушкой.

— Двадцать пять песо, — сказал китаец.

Дороговато.

— Ты же хотел такую, — напомнила Шарлотта.

Вильгельм пожал плечами.

— Покупаем, — решила Шарлотта.

И оплатила, не торгуясь.

В другой раз они пешком дошли до Масунте. Пляж был похожим, с той только разницей, что в Масунте он был покрыт темными пятнами. Вскоре они узнали и причину их происхождения: увидели, как рыбаки живьем выковыривали из панцирей гигантских черепах.

В Масунте они больше не ходили. И никогда больше не ели черепаший суп.

Наконец наступила новогодняя ночь. Деревенские мужчины целый день перекрикивались, разгружая кофе. Потом им выплатили зарплату. Около трех все были пьяны, а уже в шесть — в отключке. В деревне стало тихо. Ни малейшего движения, никого не видно. Как и каждый вечер, Шарлотта и Вильгельм разожгли огонь из дров, которые за пару песо им собирал мосо[4].

Темнело рано, вечера были длинные.

Вильгельм курил.

Огонь потрескивал. Шарлотта делала вид, что рассматривает летучих мышей, которые, как кометы, мелькали в свете огня, беззвучно пролетая над ним.

В двенадцать они выпили шампанского из бокалов и каждый съел свои виноградины — по местному обычаю в ночь нового года нужно съедать двенадцать виноградин. Двенадцать желаний, по одному на каждый месяц.

Вильгельм съел все разом.

Шарлотта первым делом загадала, чтобы Вернер был жив. За это она съела сразу три ягоды. Курт был жив, она недавно получила от него письмо. Он оказался где-то на Урале, причины в письме назвать не мог, уже женился там. И только от Вернера ничего. Несмотря на все старания Дрецки. Несмотря на запрос о розыске через Красный Крест. Несмотря на заявления, которые она подавала в советское консульство, первое — еще шесть лет назад:

— Сохраняйте спокойствие, гражданка. Всё идет своим чередом.

— Товарищ, я — член Коммунистической партии и единственное, о чем я прошу, это узнать, жив ли мой сын.

— То, что вы — член партии, не означает, что у вас есть какие-то привилегии.

Свиное рыло. Пусть тебя расстреляют. Она раздавила виноградины во рту.

А еще лучше Эверта и Радована — по одной ягодке за каждого.

Еще одна виноградинка ушла на то, чтобы перезагадать наказание на тиф, излечимый тиф. Еще ягода, чтобы распространить эпидемию тифа на жену Эверта Ингу, ставшую недавно главным редактором.

Осталось всего три ягоды. Надо экономить.

Десятая: за здоровье всех друзей — а кто они?

Одиннадцатая: за всех пропавших без вести. Как и каждый год.

А двенадцатая… она раскусила ее просто так. Не загадав ничего. Как-то так получилось.

Да и бессмысленно, впрочем. Уже пять лет подряд она загадывала в наступающем году вернуться в Германию. Но это не помогало, они всё еще сидели здесь.

Они сидели здесь, в то время как там, в новом государстве, шло распределение должностей.

Спустя два дня они вернулись на самолете в Мехико. В среду было совещание редакции, как всегда. Вильгельм, хоть и исключенный из руководства группы, сохранил свои прежние функции в «Демократише Пост»: он вел счета, заведовал кассой, в авралы помогал распространять выпуск, сократившийся до пары сотен экземпляров.

Но и Шарлотта чувствовала себя обязанной принять участие в совещании. Оно проводилось всего раз в неделю и было непонятно, не окажется ли оно одновременно и партсобранием. Чем меньше становилась группа, тем больше всё смешивалось — партячейка, редакционный совет, управление.

Их осталось семеро. Трое из них были «руководством». То есть двое, с тех пор как отстранили Вильгельма.

Шарлотте было трудно высидеть совещание, она скрючилась на дальнем конце стола и едва могла смотреть Радовану в глаза. Инга Эверт несла чушь, она даже не знала, какой ширины бывает полоса набора, путала колонку и сигнатуру, но Шарлотта подавляла в себе любое желание вмешаться или выступить с предложением, а в статье, которую ей дали на корректуру, она намеренно пропустила опечатки, чтобы товарищи в Берлине увидели, до какого уровня опустился журнал, с тех пор как ее убрали с поста главного редактора.

Из-за «нарушения партийной дисциплины». Так что Шарлотта не видела иного пути, как самой отправить на имя Дрецки докладную записку. Ее «нарушение партийной дисциплины» главным образом состояло в том, что восьмого марта, в женский день, она дала заметку про новый закон ГДР о равноправии, несмотря на то что большинством ее предложение было отклонено как «неинтересное». Вот и весь скандал.

К тому же, она добавила, что в вопросе о мире Эверт занимает «пораженческую позицию», а Радован в особенно чувствительном для политической работы в Мексике еврейском вопросе (а «Демократише Пост» по-прежнему читало много состоятельных евреев) идет против линии, которую заложил Дрецки, будучи в Мексике.

Она поступила нечестно и знала это. Но честно ли было упрекать ее в «нарушении партийной дисциплины»?

— Ты можешь до начала февраля написать что-нибудь для раздела культуры? — раздался голос Радована.

— На полторы стандартные страницы, региональную специфику.

Шарлотта кивнула и чиркнула что-то в свой календарь. Значит ли это, что для политического раздела она уже недостаточно благонадежна?

Вечером она принимала ванну, что стало практически привычкой в дни совещания редакции. В четверг и пятницу она давала уроки английского и французского, по три урока. Между прочим, зарабатывая за эти два дня больше, чем Вильгельм за неделю работы в «Демократише Пост».

Всё остальное время, до возвращения Вильгельма, она качалась в гамаке среди сада на крыше, куда служанка приносила ей орешки и манговый сок, листала книги о доколумбианской истории — для статьи в раздел культуры: предлог, который от нее никто и не требовал.

По выходным Вильгельм, как обычно, читал «Нойес Дойчланд», всегда приходившую из Германии большой связкой и с двухнедельным опозданием. Так как он не говорил ни по-испански, ни по-английски, «НД» была его единственным чтивом. Он читал каждую строчку и погружался в газету до позднего вечера, прерываясь лишь ради двух получасовых прогулок с собакой. Шарлотта занималась хозяйством: обсуждала с Глорией, служанкой, меню на неделю, просматривала счета и поливала цветы. Уже долгое время она выращивала на террасе «царицу ночи». Она купила ее много лет назад, с противоречивой надеждой, что никогда не увидит ее цветения. В понедельник рано утром Вильгельм унесся в типографию, а Шарлотта позвонила Адриану и договорилась с ним о встрече ближе к обеду.

Адриан уже давно собирался показать ей гигантскую статую Коатликуэ. Он часто рассказывал ей об ацтекской богине Земли, она уже видела ее фотографию: чудовищное создание. Лицо ее состояло из двух змеиных голов в профиль, расположенных так, что от каждой змеи на нем было видно по одному глазу и по два зуба. Из лона выглядывала черепообразная голова ее сына Уицилопочтли. На шее висела цепь из отрубленных рук и вырванных сердец — символ ритуальных жертв древних ацтеков.

Ее нашли более ста пятидесяти лет назад при раскопках мостовой на площади Сокало, поведал Адриан, неспешно попивая кофе и разглядывая Шарлотту, как перед экзаменом. Она впервые была в университете. Всё, даже кофейные чашки в кабинете Адриана, казалось ей священным. А сам Адриан казался более импозантным, чем обычно, его лоб — более одухотворенным, его руки — более изящными.

— В 1790 году ее выкопали и доставили в университет, — сообщил Адриан. — Но тогдашний ректор решил снова закопать ее на Сокало. Трижды ее выкапывали и закапывали — так невыносим был ее облик. И даже после этого она десятилетиями стояла, занавешенная холстом, и ее показывали посетителям как своего рода судище. Шарлотта проследовала за Адрианом по лабиринту коридоров и лестниц, затем они оказались во внутреннем дворике, где Адриан мягко развернул Шарлотту, и перед ней предстали ноги Коатликуэ. Она ожидала увидеть статую высотой в человеческий рост. Ее взгляд осторожно блуждал по фигуре высотой в четыре метра. Она закрыла глаза, отвернулась.

— Ее красота заключается в том, — сказал Адриан, — что ужас запечатлен здесь в эстетической форме.

В январе она написала две машинописные страницы о диалектике понятия прекрасного в искусстве ацтекского народа. В феврале вся редакция, включая Вильгельма, отклонила ее статью как чересчур теоретическую. В марте совершенно неожиданно начался сезон дождей, и Адриан предложил ей выйти за него замуж. У нее ничего не было с Адрианом. Но у нее ничего не было и с Вильгельмом, которого секс перестал интересовать с момента отстранения от партийного руководства.

Они сидели на ступенях Солнечной пирамиды в Теотикуане, куда она — уже не впервые — приехала вместе с Адрианом. Шарлотта смотрела поверх мертвого города на широко раскинувшуюся холмистую местность, названную Мексиканской долиной, хотя на деле располагалась она на высоте в две тысячи метров, и ей вдруг поверилось, что она сможет избавиться от всего этого дерьма.

И вместо всего этого — увидеть однажды цветение «царицы ночи».

Но когда она вернулась вечером домой и увидела Вильгельма, сидящего на полу с собакой, то поняла, что это невозможно.

И к тому же — увидит ли она своих сыновей, если останется в Мексике? И к тому же — разве ей, и правда, хотелось остаток жизни обучать детей богатых родителей? Или командовать домашним персоналом овдовевшего профессора?

И это в сорок девять лет!

В апреле пришло письмо от Дрецки, забавным образом датированное первым апреля. Как следовало из шапки письма, Дрецки стал государственным секретарем министерства образования. Он ни словом не обмолвился о докладной записке Шарлотты. Более того, сообщил, что в советском консульстве для них готовы две въездные визы и попросил как можно скорее возвращаться, чтобы быть в его распоряжении для новых задач: Шарлотта должна стать директором Института литературы и иностранных языков в создаваемой Академии государствоведения и юриспруденции, а Вильгельм, который, как писал Дрецки, из-за статуса так называемого западного эмигранта не мог быть, согласно его пожеланию, принят в новую службу государственной безопасности, должен стать управляющим директором Академии.

Тем вечером они шли по парку Аламеда, слившись с людской толпой. Издалека доносилось пение уличных музыкантов, они, как и раньше, ели тортильи с тыквенными цветами.

Но что-то изменилось.

Трое полицейских на лошадях продвигались через толпу неспешно, как в замедленной съемке. На них были большие тяжелые сомбреро, настолько большие и тяжелые, что приходилось не просто нести их на голове, а удерживать в равновесии, из-за этого вид у полицейских был одновременно торжественный и смешной. Представители государственной власти, двенадцать лет назад спасшей им жизнь… Дурацкая догадка: а что, если всё это — первоапрельская шутка? Ну не глупо ли было, что Дрецки хотел назначить Вильгельма управляющим директором Академии? Вильгельм не имеет никакого представления о руководящей работе. По большому счету Вильгельм ни о чем не имеет представления. Вильгельм был слесарем, и только. Хотя однажды он и вправду — по документам — был вторым директором в Lüddecke & Со. Import Export. Но, во-первых, из-за пожизненной обязанности хранить государственную тайну он не мог указать это даже в автобиографии, запрашиваемой партией. А во-вторых, Lüddecke & Со. Import Export была всего-навсего подставной фирмой, финансируемой русскими, и служила КОМИНТЕРНу для нелегальной переправки людей и оружия.

В Мексике Вильгельм целую вечность искал работу, и в конце концов нашел место телохранителя у торговца алмазами, хотя и хорошо оплачиваемое, но угнетавшее Вильгельма. Охрана жизни и собственности миллионера была против его пролетарской чести, и платили ему за глупость. Мендель Эдер принял его на работу как раз из-за того, что Вильгельм не говорил по-испански: торговцу было очень удобно, когда рядом с ним на переговорах сидел глухонемой.

Намного позже, уже когда почти все беженцы снова вернулись в Германию, Вильгельм начал работать в «Демократише Пост», но даже если он и указал в качестве последнего места работы «управляющий „Демократише Пост“» (а работу у Эдера красиво обозначил как «фрахтовые перевозки в фирме „Эдер“»), Дрецки же должен был понимать, что выставление счета о приеме пожертвований для «Демократише Пост» ни в малейшей степени несопоставимо с управлением целой академией.

— Некоторым образом я теперь твой начальник, — сказал Вильгельм и вытащил из пачки сигарету.

— Вряд ли, — сказала Шарлотта.

Что творилось у него в голове?

Уже много раз на горизонте маячило возвращение, но в конце что-то всё время происходило. Сначала не задалось с транзитной визой через США. Затем в кассе не осталось денег на проезд, так как другие товарищи были важнее. Потом в советском консульстве их уверяли, что на них нет документов. А в итоге им сказали, что поскольку они вторично не использовали разрешение на въезд, им теперь придется подождать.

Но в этот раз всё шло по-другому. Им и правда выдали в консульстве въездные визы. Они получили билеты на прямой рейс, даже со скидкой. Кроме того, билет Вильгельма (почему именно его?) был оплачен из партийной кассы, хотя у них за всё это время накопилось достаточно денег, чтобы оплатить дорогу самим. Шарлотта принялась улаживать хозяйственные вопросы, расторгала договора, с убытком перепродала «царицу ночи» в цветочный магазин. Дел оказалось на удивление много, и только сейчас она поняла, как сильно они здесь укоренились: каждая книга, про которую она думала брать ее или не брать, каждая ракушка, каждая фигурка, которую аккуратно заворачивала в газету или решала выбросить — всё было связано с воспоминаниями об отрезке жизни, который теперь заканчивался. Но в то же время, когда она проводила инспекцию на пригодность той или иной вещи в новой жизни, в ней начала зарождаться картинка этой самой новой жизни.

Они купили пять больших кофров, часть своего небольшого состояния вложили в серебряные украшения, а на остаток накупили всякой всячины, которую, по их соображениям, было трудно раздобыть в послевоенной Германии — например, швейцарскую переносную печатную машинку (пусть и без буквы «ß»), два сервиза невероятно практичной посуды из твердой пластмассы, тостер, много хлопковых покрывал с индейскими орнаментами, пятьдесят банок также очень практичного Nescafés, пятьсот сигарет, кроме того много одежды, по их мнению, подходящей как к климату, так и к их новому общественному статусу. Вместо легких воздушных вещей Шарлотта примеряла блузки с глухим воротником и строгие костюмы серых тонов. Она сделала перманентную завивку и купила простые, но элегантные очки, тонкая черная оправа которых придавала ее лицу убедительную строгость — когда она перед зеркалом примеряла выражение лица директора института.

Так, хоть и в старой одежде, но в новых очках и с новой прической, она еще раз — последний — встретилась с Адрианом. Они, как и раньше, пошли в маленький ресторанчик в Такубайя, единственный недостаток которого заключался в том, что рядом было советское консульство. Адриан заказал два бокала белого вина и chiles еп nogada[5] и, не дождавшись еды, спросил Шарлотту, знает ли она, что Сланский приговорен к смертной казни.

— К чему это ты? — спросила она.

Вместо ответа Адриан добавил:

— И еще десять человек, из-за сионистского заговора.

Адриан положил на стол «Геральд Трибьюн».

— Прочти, — сказал он.

Но читать Шарлотта не захотела.

— Вот здесь как раз доказывается, — сказал Адриан, барабаня указательным пальцем по газете — что ничего не изменилось ни на каплю.

— Ты не мог бы говорить потише, — попросила Шарлотта.

— Ну вот, — сказал Адриан, — ты уже сейчас боишься. Что же будет по ту сторону океана?

Принесли заказ, но у Шарлотты пропал аппетит. Несколько минут оба сидели, не прикасаясь к своим фаршированным chiles en nogada. Затем Адриан сказал:

— Коммунизм, Шарлотта, похож на верования древних ацтеков. Он кровожаден.

Шарлотта схватила свою сумочку и выбежала на улицу.

Спустя пять дней они поднялись на борт корабля, который увозил их в Европу. В тот самый момент, когда отдавали швартовые и палуба под их ногам слегка, пожалуй, лишь на миллиметр, поддалась, у нее подкосились ноги, и ей пришлось приложить особое усилие, чтобы удержаться за поручни. Приступ, незамеченный Вильгельмом, прошел через минуту. Побережье растаяло в тумане, корабль отдался океану и, вычерчивая за кильватером прямой, как стрела, след, начал свое плавание. Поднялся свежий ветер, на палубе звенели натянутые ванты, и вскоре они были окружены бесконечной серостью, уходящей за горизонт со всех сторон. Дни стали длинными, ночи — еще длиннее. Шарлотте плохо спалось, ей снился один и тот же сон, в котором Адриан ведет ее по подземному музею, а когда она просыпалась, то заснуть снова уже не могла.

Часами лежала она в темноте, прислушивалась к качке корабля, ощущала, как его стать дрожит от борьбы с порывами ветра. «И еще десять человек», — сказал Адриан. Почему она не прочитала хотя бы имена. Вопросы. Что Курт делает на Урале? Почему Красному Кресту спустя столько лет не удалось разыскать Вернера? Она была плохим товарищем. Ее разум, если честно, всё время нарушал партийную дисциплину. А теперь и тело чуть не нарушило ее.

Днем она пряталась от Вильгельма и пыталась навести порядок в мыслях. Кем бы она была сегодня, если б не партия? Художественная штопка и глажение белья — вот чему она научилась в школе домоводства. И по сей день она художественно штопала и утюжила бы белье для господина обер-штудиенрата Умницера, который изменял бы ей со своими ученицами, и по сей день ей бы пришлось мириться с надменностью свекрови и сердиться, что госпожа Пашке заняла ее бельевую веревку, если б в ее жизнь не вошла, вместе с Вильгельмом, коммунистическая партия. В компартии она впервые испытала уважение и признание. Только коммунисты, которых она поначалу принимала за каких-то бандитов — ребенком она всегда представляла их врывающимися в дома и сминающими заправленные постели, так как мать рассказывала ей, что коммунисты «против порядка» — только коммунисты распознали ее таланты, оплатили обучение иностранным языкам, доверили ей политические задачи; и в то время как Карл Густав, на учебу которого в художественной академии мать экономила самым варварским способом — Шарлотта и сейчас вспоминала с горечью, как ради экономии газа ее приставляли караулить чайник со свистком и как мать ударила ее по затылку разделочной доской, когда она не успела вовремя, то есть до свистка, повернуть кран — в то время, как Карл-Густав потерпел крах как художник и погряз на гомосексуальном дне Берлина, она, окончившая всего лишь четыре класса школы домоводства, возвращалась сейчас в Германию, чтобы возглавить Институт иностранных языков и литературы, и единственное, от чего ей было больно: мать не могла видеть этого триумфа, она не могла послать матери коротенькое письмо, подписанное «Шарлотта Повиляйт. Директор института».

Но потом снова наступила ночь. Корпус корабля пробивался сквозь тьму, и стоило Шарлотте заснуть, как тут же появился Адриан и повел ее извилистыми подземными ходами, в конце которых ее поджидало что-то ужасное… Она проснулась от собственного крика.

Тем временем, казалось, Вильгельму день ото дня становилось всё лучше и лучше. Вот еще недавно, по ту сторону океана, он страдал от бессонницы и жаловался на плохой аппетит. Но чем меньше ела Шарлотта, тем больше, казалось, разыгрывался аппетит у Вильгельма. Он хорошо спал, долго, даже при самой отвратительной погоде, гулял по палубе и сердился, возвращаясь в своей насквозь промокшей, но хорошо держащей форму тартановой шляпе, что Шарлотта всё время торчит в каюте.

— У меня морская болезнь, — отвечала она.

— На пути в Мексику у тебя не было морской болезни, — возражал Вильгельм.

Он, который все двенадцать лет на каждой вечеринке стоял как забытая прогулочная трость, до последнего дня не мог прочитать ни одной вывески на испанском и звал на помощь Шарлотту, если с ним заговаривал полицейский, теперь оказался вдруг знатоком и любителем Мексики, развлекал компанию за капитанским столиком действительно удивительными случаями из жизни, и хотя — с гамбургских времен Lüddecke Import Export — он всегда говорил загадками и намеками, вскоре все были убеждены, что он проделал путь от одного океанского побережья до другого на лошади, что в Пуэрто-Анхель он с каноэ ловил акул и лично разыскал заросший джунглями храм майя в Паленке… — покуда Шарлотта макала сухарики в ромашковый чай.

Ледяной ветер, которым их встретила новая Германия, казалось, не доставил Вильгельму ни малейшего беспокойства. С прямой спиной, рука на шляпе, он шагал по гавани так целенаправленно, будто прекрасно ее знал. Шарлотта семенила позади, втянув голову в плечи. Потом они пришли в какой-то барак, где бледный мужчина проверял их документы, и пока Шарлотта размышляла, обращаться ли в новой Германии к таможеннику «гражданин» или «товарищ», Вильгельм уже всё уладил и даже такси заказал. Город мало чем отличался от гавани, и хотя Шарлотта на первый взгляд не усмотрела непосредственных разрушений, разрушенным выглядело всё: дома, небо, люди, прячущие свои лица в высоко поднятых воротниках. На одном из углов продавали суп из бочки.

Две фигурки пытались перетянуть через бордюр тележку, доверху набитую барахлом. Постепенно до Шарлотты стало доходить, что она ошиблась, купив для возвращения шляпку с черной вуалью. Вильгельм раскомандовался носильщиком. Шарлотта дала растерявшемуся мужчине два доллара чаевых.

— Ты перебарщиваешь, — сказал Вильгельм.

— Ты тоже, — ответила Шарлотта.

Грозно шипя, подъехал их состав. Запахло поездом — характерной смесью сажи и туалета. Шарлотта давно не ездила по железной дороге. Она смотрела в окно. Под монотонный перестук колес тянулись пейзажи. Влажно поблескивал лес. На пашне лежали грязные остатки первого снега. Из будки смотрителя поднимался дым и, проезжая мимо, Шарлотта уловила движение смотрителя, когда тот начал поднимать шлагбаум.

— Смотритель, — произнес Вильгельм. Триумфально произнес, будто что-то этим доказав.

Шарлотта не отреагировала, продолжала смотреть в окно. Пыталась найти что-то утешительное. Пыталась радоваться церковной башне из красного кирпича. Пыталась при виде ландшафтов разбудить в себе чувство родины. Шоссе с растущими по его краям деревьями напоминало, что и в Германии было подобие лета. Ленивый встречный ветерок, мотоцикл Вильгельма BMW-R-32 с коляской, в которой сидели мальчишки. Наивные. Смеющиеся.

Поезд остановился, дверь в купе открылась. Запах сажи от бурого угля и холодного дождя залетел в купе. Мужчина, не поздоровавшись, не сняв пальто — поношенное пальто темной кожи, сел. Обувь измазана глиной. Мужчина коротко изучил их боковым зрением, затем вытащил из портфеля контейнер для завтраков и достал из него уже надкусанный бутерброд. Жевал долго и тщательно, потом вернул на три четверти съеденный бутерброд в контейнер. Затем достал из портфеля «Нойес Дойчланд», раскрыл ее, и Шарлотте бросился в глаза заголовок со страницы, повернутой к ней:

«ПАРТИЯ ЗОВЕТ ТЕБЯ!».

Шарлотте стало стыдно. За вуаль. За свой страх. За пятьдесят банок Nescafe в чемодане… Да, партия нуждалась в ней. Эта страна нуждалась в ней. И она будет работать. Она будет помогать, строить эту страну — есть ли задание прекраснее?

Теперь мужчина держал «НД» так, что она смогла увидеть и нижнюю часть страницы: менее важные вещи, которые вдруг стали ее интересовать. Как замечательно понимать, что она, если захочет, уже сегодня вечером сможет пойти в кинотеатр «Штерн» в Берлине-Митте — там показывали «Дорогу надежды». Шарлотта была готова и это воспринять как добрый знак, и ее тронуло — с чего бы? — почти до слез, когда в рубрике «ОБЪЯВЛЕНИЯ» она прочла: «Заказы на большие рождественские елки подавать в потребительский кооператив „Грос-Берлин“ письменно или по телефону не позднее 18 декабря».

Мужчина развернул газету целиком, так что Шарлотта смогла увидеть передовицу, и как-то сам собой взгляд упал на подпись к фотографии: «Государственный секретарь министерства образования товарищ…» А дальше она ожидала увидеть «Карл-Хайнц Дрецки».

Но не увидела.

Поезд, резко дергаясь, переваливался со стрелки на стрелку. Шарлотту болтало в коридоре из стороны в сторону, но ударов она почти не замечала. С трудом добралась до туалета, открыла — голыми руками — крышку унитаза, и ее вырвало тем немногим, что она съела на завтрак. Опустив крышку, села на нее. Стук колес отдавался ей прямо в зубы, прямо в голову. Она всё еще ощущала холодный изучающий взгляд, который встретил ее поверх газеты. Черное кожаное пальто — так нарочито. Всё было ясно, всё сходилось. «Заманили» — подходящее слово. Заманили с помощью сионистского агента Дрецки.

Поезд визжал и скрипел, как будто-то вот-вот развалится. Она крепко сжала голову ладонями… Или она сошла с ума? Нет, голова на месте. Мысли были ясными, как никогда. Если б там хотя бы написали «новый государственный секретарь»… Она хихикнула от странного удовольствия, что научилась различать такие тонкие нюансы. «Новый государственный секретарь» означало, что был «прежний». Но никакого «прежнего» не было. Его не существовало. И они были протеже несуществующего. Они сами практически не существовали. На вокзале Берлин-Остбанхоф будут стоять мужчины в черных кожаных пальто, и Шарлотта проследует за ними, покорно, без шума. Подпишет признания. Исчезнет. Куда? Она не знала. Где оказывались те, чьи имена больше не упоминались? Те, кто не просто не существуют, но и не существовали никогда?

Она встала, сняла шляпку. Сполоснула рот. Оглядела себя в зеркало. Идиотка. Достала из сумочки маникюрные ножницы и отрезала от шляпки вуаль. Хотя бы от этого себя избавить.

Мужчина стоял в коридоре и курил, она сжалась и проскользнула мимо него, не задев.

— Ты где была так долго? — поинтересовался Вильгельм.

Шарлотта не ответила. Села, стала смотреть в окно. Смотрела на поля, холмы, смотрела и не видела их. Удивлялась, что сейчас чувствует прежде всего злость. Удивлялась тому, о чем сейчас думает. Думала, что ей нужно думать о чем-то более важном. Но она думала о своей швейцарской печатной машинке без буквы «ß». Она думала о том, кто будет наслаждаться пятьюдесятью банками Nescafe. Она думала о «царице ночи», которую вернула (по мизерной цене!) в цветочную лавку. Она думала, в то время как за окнами мелькал пустой фильм, в то время как по полю полз трактор…

— Трактор, — произнес Вильгельм.

…в то время как поезд остановился на маленьком грязном вокзальчике…

— Нойштрелиц, — произнес Вильгельм.

…в то время как пейзаж становился ровнее и безутешнее, в то время как за окнами проносились ровные ряды сосен, прерываемые мостами, улицами и железнодорожными переходами, на которых никто никогда не стоял в ожидании, в то время как телеграфные провода бессмысленно перепрыгивали от столба к столбу, а по окну начали косо ползти капли дождя — она вспоминала о том, как почти год назад Вильгельм сидел на лежаке, вспоминала его сухие бледные икры, торчащие из брючин.

— Вот так да! Вуальку отрезала. — воскликнул Вильгельм.

— Да, — ответила Шарлотта. — Вуальку отрезала.

Вильгельм рассмеялся. Белки глаз сверкали на загорелом лице и угловатый череп блестел, как отполированная кожа для обуви.

Ораниенбург: указатель на улице. Вспомнились кафешки, где за пару пфеннигов можно было купить кофе и в тени каштанов поедать захваченные из дому бутерброды. Вспомнились пляжи, по-воскресному одетые люди, голоса торговцев с лотками и запах горячих жаренных сарделек. Сейчас, подъезжая к Ораниенбургу, ей на секунду показалось, что это какой-то другой, неизвестный ей Ораниенбург — скопление бессмысленно рассеянных зданий, которые все до единого выглядели покинутыми, если они вообще когда-либо были жилыми.

Сломанный телеграфный столб. Военные машины. Русские.

Женщина с велосипедом стояла на железнодорожном переезде, в корзинке сидела собака. Неожиданно Шарлотта поняла, что терпеть не может собак.

И вот, Берлин. Разрушенный мост. Фасады со следами пуль. Разбомбленный дом выставил напоказ свою жизнь: спальня, кухня, ванная комната. Сломанное зеркало. Ей даже показалось, что она разглядела стаканчики для зубных щеток. Поезд проехал мимо этого здания — медленно, как на экскурсии. Шарлотте было даже как-то жаль жителей этой страны — столько усилий! Ничто не показалось ей знакомым. Не было ничего общего с тем Большим городом, откуда она уехала в конце тридцатых. Магазины с убогими, от руки написанными вывесками. Пустынные улицы. Почти нет машин, совсем немного прохожих. И вот снова очередь, перед каким-то зданием. Стоящие в ней бесчувственны, бесцветны. Несколько рабочих посреди этой безнадежности латают крошечный кусок улицы.

Затем рельсы начали расходиться.

— Остбанхоф, — сказал Вильгельм.

На непослушных ногах Шарлотта проковыляла по коридору. Тормоза завизжали. Вильгельм спустился, подхватил чемоданы. Спустилась Шарлотта. Небо над вокзалом — вот что она узнала первым. Голуби на железных балках. С другой стороны, с перрона городской электрички, объявление врастяжку:

— Внимааание, пооооезд прибываит!

Шарлотта осторожно оглядела перрон.

— Что-то ты лицом совсем пожелтела! — сказал Вильгельм.