Дни убывающего света

[глава VI] 1961

Как всегда, по пятницам она уходила самой последней.

На ногах она была с пяти утра. Перед первой выемкой почты из почтового ящика еще раз, последний, просмотрела статью, которую ей заказал товарищ Хагер. До обеда две пары испанского. После обеда семинар по реализму: передовая литература Северной Америки. Неожиданно заметила, что, читая лекцию, перепутала Джеймса Болдуина с Джоном Дос Пассосом.

Самоучка. Слово пришло ей в голову сейчас, в четверть пятого, когда она убиралась на письменном столе:

Ей как самоучке не следует браться не за свои предметы, Гарри Ценк сказал так на крупном совещании полгода назад, когда она, Шарлотта, вызвалась вести семинар к пятидесятой годовщине мексиканской революции.

Она сложила контрольные работы, которые раздала студентам до обеда, рассеянно поискала свой карандаш (у нее была сотня карандашей, но именно этот был ее любимым), в конце концов раздраженно прекратила поиски. Отнесла грязные чайные чашки в приемную и помыла — уже в пятый раз за сегодня — руки, не избавившись при этом окончательно от ощущения мела между пальцами. Потом она прикрыла шкаф с документами, который Лисси, ее секретарша, забыла закрыть на ключ, а Лисси, конечно, уже и след простыл. К сожалению, заели деревянные жалюзи. Шарлотта со всей силой налегла на ручку, ручка сломалась. Она вошла в приемную и швырнула на стол Лисси сломанную ручку, снабдив запиской «ЗАВХОЗ». Восклицательный знак.

Но тут же вспомнила, что завхоз пару дней назад сбежал на Запад. Медленно смяла записку, бросила ее в корзину. Опустилась на стул Лисси, оперлась подбородком на руки. Долго смотрела на портрет Вальтера Ульбрихта, всё еще окруженный едва заметной светлой тенью, оставленной на стене другим, более крупным портретом.

Гарри Ценк будет проректором.

Она почувствовала запах рыбы. Она ненавидела запах рыбы, ела ее только из-за рыбьего жира.

— Женщине, — сказала за обедом Гертруд Штиллер, — нужно работать вдвое больше, чтобы добиться успеха.

Вдвое и втрое больше.

Шарлотта встала, взяла из незакрывающегося шкафа документы с грифом «только для служебного пользования», а также на всякий случай — кто его знает — пару западных газет, скопившихся здесь со временем, запихнула всё это в свой портфель и пошла.

В коридоре потрескивала перегорающая неоновая лампа.

На дверях всё еще виднелись следы, выжженные после войны самокрутками русских.

Стенгазета оповещала о последнем триумфе советской техники и науки: позавчера советский гражданин по имени Юрий Гагарин стал первым человеком, полетевшим в космос.

На улице было тепло. Неожиданно пришла весна, Шарлотта не заметила этого. Она решила пройти пешком два километра, дорогой через лес у привокзальной дамбы, немного расслабиться, насладиться хорошей погодой. Уже спустя несколько сотен метров она вспотела. Портфель оттягивал руку. Под пальто была надета толстая вязаная кофта. Неожиданно всплыли картинки из детства: теплый день, белое шерстяное платье, которое — она сейчас вспомнила — ей следовало надевать по воскресеньям, когда мать отправлялась с ней в Тиргартен, чтобы, как это называлось, засвидетельствовать кайзеру свое почтение. И тогда Шарлотта делала книксен перед кайзером. Мгновенно выстроилась вся сцена: сам кайзер, приближающийся быстрым шагом, широким рядом его братья и ординарцы; слишком жаркое колючее платье; грубая рука матери, яростно бьющая ее, в то время как она сама еще и глаза прикрыла.

Остаток дня ей пришлось провести в чулане, где она чуть не умерла от астмы, что совсем не тронуло мать, как если бы та считала Шарлотту симулянткой, как если бы в душе, и правда, желала ей смерти. — Я бы пожертвовала Шарлоттой, — однажды сказала мать соседке, и Шарлотта вспомнила лик мученика и крест на наглухо застегнутом воротнике — я бы пожертвовала Шарлоттой, если б Карл-Густав стал «нормальным».

Школа жизни. Не пройди она эту школу, достигла бы ли она сегодняшнего положения? Мадам Хоп-Хоп — ее прозвище среди студентов. Они думали, что оно злит ее. Ни капли. Шарлотта обхватила портфель обеими руками… Нет, думала она, Мадам Хоп-Хоп не сдается. Мадам Хоп-Хоп будет бороться. Гарри Ценк — проректор! Ну-ну, посмотрим еще.

Вильгельм, конечно же, был снова в подвале, в «штабе», как он называл бывший винный подвал, переоборудованный им в своего рода помещение для собраний. В доме было темно, особенно после ослепляющего послеобеденного солнца. Только ракушка, в которую Вильгельм забыл вставить выключатель, светила сутки напролет — лишние траты, которые Шарлотта старалась минимизировать, избегая включать свет, когда снимала свои пальто и обувь. На ощупь нашла домашние тапочки и спешно поднялась по лестнице: в шесть Александр придет на урок испанского.

Из спальни она принесла свежее белье, пошла в ванную и помылась под душем, не жалея воды. С тех пор как доктор Зюс выяснил, что ее астма является следствием аллергии на домашнюю пыль, Шарлотта рассматривала принятие душа как медицинскую процедуру и не стеснялась больше баловать себя этой роскошью несколько раз в день — по утрам, конечно же, холодный, но после обеда и вечером она принимала теплый душ, мыла волосы, давая воде стекать струями по лицу и глазам, с удовольствием прочищала нос и рот. Хотя бы в этом было преимущество переезда Курта и Ирины — больше никто не открывал где-то в доме кран, и ты вследствие этого и без того слабого напора воды в Нойендорфе, не ошпаривался горячей или не окатывался ледяной водой.

После душа, предчувствуя озноб, который охватит ее сразу после выхода из ванной, она надела заранее приготовленное нижнее белье из хлопка, свой неподходящий для светского раута, но уютный и теплый кашемировый пуловер, и неожиданно ей пришла мысль побаловать себя дополнительной роскошью — отменить сегодняшний урок Александра, а вместо этого прилечь до тех пор, пока Вильгельм не поднимется из подвала на ужин. Разве она не заслужила всё это после такой безумной недели?

Она спустилась вниз в салон и позвонила Курту.

— Хорошо, — сказал Курт, — тогда до завтра.

До завтра?

— Покатаемся на машине, — напомнил Курт.

— Господи боже мой, точно, с удовольствием, — сказала Шарлотта.

В зимнем саду было хорошо. Комнатный фонтан журчал, в воздухе царила почти тропическая влажность. С тех пор как доктор Зюс поведал ей, что влажность воздуха хорошо помогает при аллергии, она большую часть времени проводила в зимнем саду. Точнее сказать, она и раньше большую часть времени проводила в зимнем саду, теперь же делала это с научным обоснованием. Она даже спала здесь, как только наступало теплое время года.

Она легла на кровать, не укрываясь, чтобы не заснуть: не хотела, чтобы Вильгельм застал ее спящей. Теперь, когда кровообращение замедлилось, ее начало знобить, несмотря на тропическое тепло в помещении. Ей это не мешало, она даже наслаждалась этим. Это ненавязчиво напоминало ей об определенных, давно списанных за ненадобностью ощущениях, но она не стала углубляться в них. Додумывать дальше она сочла несколько неприличным для своего возраста. Ненужным. Слишком странным. Думал ли еще про это Вильгельм? Почему он жаловался, когда она переехала из спальни? Они и без того уже давно спали раздельно: даже в общей спальне их кровати стояли на расстоянии двух метров друг от друга. Что же ему тогда было надо? Он страдал от этого? Должна ли она, ему в угоду, заниматься с ним этим еще? Лишь мысль о стакане с водой на тумбочке Вильгельма привела ее в чувства: еще в 1940-м во Франции, в лагере для военнопленных, от цинги у него выпали все зубы, а если и не все, то по пути в Касабланку выпали и оставшиеся. Господи боже мой, что за время, какие ужасы, какая неразбериха… Ей стало не по себе. Снова вспомнился Ценк, с его действительно великолепными зубами: нет, конечно, Ценк не был в лагере для военнопленных, подумала Шарлотта. Ценк нигде не был. Разве что в гитлерюгенде…

Когда она открыла глаза, уже стемнело. В доме было тихо. Шарлотта прошла через кухню к бывшему входу для посыльных (дверь между кухней и жилыми комнатами Вильгельм зачем-то замуровал, теперь, даже если в обед накрываешь на стол, нужно всегда идти длинным путем через прихожую) и крикнула в подвал:

— Вильгельм!

Сквозь двойную дверь из бывшего винного подвала слышались бормотание и смех. Было полдесятого, а они всё еще сидели там. Шарлотта спустилась по лестнице, своим появлением она надеялась поторопить собравшихся. Шумно открыла дверь. Сквозь клубы сигаретного дыма до нее донеслось слишком игривое приветствие, которое лишь усилило чувство, что она здесь незваный гость. Собралась обычная шайка: Хорст Мэлих и Шлингер, молодой товарищ, своим чрезвычайным усердием действовавший Шарлотте на нервы, и даже Вайе, не состоявший в партии, пришел; а также еще пара людей, которых Шарлотта почти не знала. На большом дубовом столе посреди переполненных пепельниц, важно раскрытых записных книжек, кофейных чашек и бутылок из-под вита-колы[23], лежал своего рода набросок плаката.

Ниже по-испански, с ошибками:

— Извините, я не хотела мешать, — сказала Шарлотта, неожиданно для себя решив уйти без боя. Но прежде чем она закрыла за собой дверь, Вильгельм громко сказал:

— Ах, Лотти, ты не могла бы быстренько сделать нам несколько бутербродов, товарищи проголодались.

— Я посмотрю, что у нас есть, — промямлила Шарлотта и с трудом поднялась по лестнице.

Мгновение она постояла на кухне, сбитая с толку такой дерзостью. Наконец, как зомби, достала из хлебницы свежую булку хлеба (слава богу, Лизбет купила) и начала резать ее на ломтики. Почему она это делала? Она что — секретарша Вильгельма? Она — директор института!.. Нет, конечно же, она не директор института. К ее сожалению, институты переименовали в «секции», так что она теперь именовалась менее звучно «заведующей секцией», но по сути это ничего не меняло: она работала, работала как лошадь, она занимала важную должность в академии, в которой обучались будущие дипломаты ГДР (Гвинея первой из несоциалистических стран признала ГДР и только под давлением ФРГ отозвала свое признание!). Она заведовала секцией в академии, а Вильгельм — кем был он? Да, никем. Пенсионером, досрочно ушедшим на пенсию… И возможно, думала Шарлотта, уставившись слепым от злости взглядом в холодильник в поисках чего-нибудь, что можно намазать на хлеб, возможно, после провала в качестве директора академии он бы совсем опустился, если б она сама не побежала к районному начальству и не умолила товарищей дать Вильгельму хоть какую-нибудь, пусть и внештатную, должность. Она сама убедила его взять на себя пост партийного секретаря квартала, убедила его, что это важная общественная работа — проблема была только в том, что Вильгельм меж тем поверил в это сам. И, что еще хуже — другие, очевидно, поверили в это тоже!

Она выбрала круглую коробку плавленого сыра и баночку соленых огурцов и начала намазывать выложенные на подносе ломтики хлеба… Партийный секретарь квартала — это должность, на которой нужно собирать членские взносы с десяти или пятнадцати ветеранов между Тельманштрассе и площадью Жертв фашизма и ничего больше. Но что сделал Вильгельм? Устраивал какие-то тайные собрания, внизу, в своем штабе, планировал какие-то «операции». На коммунальные выборы он организовал моторизированную боевую эскадрилью, чтобы на тех, кто после обеда всё еще не проголосовал, наслать агитаторов: эти идиоты испортили весь газон своими мотоциклами! Его последняя идея — локомотив для Кубы. Нойендорф, в котором жило менее десяти тысяч, должен обеспечить сборку дизельного локомотива на заводе имени Карла Маркса. Они выскребали деньги как сумасшедшие, отовсюду, даже юные пионеры собирали утиль, а в заключение людям пришлось отдавать какие-то вещи для большой вещевой лотереи, которая пройдет в следующие выходные в клубе Народной солидарности и станет апогеем всей акции.

Невероятно, как он умел втягивать людей, думала Шарлотта, намазывая плавленый сыр. Своими намеками, своим поведением. Своей шляпой, которую носил в любое время года. Приходилось признать, что он стал нойендорфской знаменитостью. О нем всё время писали в газетах, пусть даже всего лишь местных. Люди знали его, здоровались с ним на улице. Не с ней, с ним. Люди передавали друг другу какие-то невероятные слухи… Как он умудрялся? Нет, нельзя было сказать, что Вильгельм запускал эти слухи. Но как-то, черт его знает… Он повесил в своем штабе на гвоздь лассо, и вот уже товарищи возрастом помладше уверены, что Вильгельм умеет превосходно кидать лассо. Он разливал «куба либре», и вот уже все верили, что он знал лично Фиделя Кастро! А когда он пил нескафе «по-мексикански» (сначала смешивал порошок со сливками, из-за чего на кофе образовывалась слабенькая пенка) и курил русские папиросы, то всем сразу становилось понятно, что это Вильгельм выстроил в Мексике советскую разведсеть.

Если б они только знали, думала Шарлотта. Она на мгновение замерла, собравшись порезать крохотные огурцы на крохотные ломтики. Замерла и вспомнила Гамбург — «разведывательную деятельность» Вильгельма. Три года подряд он сидел в своей конторе и курил сигареты. Это и была «разведывательная деятельность» Вильгельма. Три года на забытой должности. Ничего никуда не продвигалось. Доходили новости об арестах, Вильгельм сидел и ждал. Чего собственно? Чего собственно они ждали? Ради чего рисковали жизнью? Она не знала. «Каждый знает лишь столько, сколько ему положено», — говорил Вильгельм. И она, вместо того чтобы вместе с мальчиками уехать в Москву, осталась в Германии и разыгрывала супругу — для прикрытия. Она почти радовалась — об этом, конечно же, никому не расскажешь, — когда всё вскрылось и им пришлось бежать сломя голову. Со швейцарскими паспортами. И это с берлинским диалектом Вильгельма. Боже мой, тоже мне разведывательная служба. Даже приличных загранпаспортов не могли сделать.

Жалкими они получились, бутерброды — свежий мякиш при намазывании сыра разъехался. Шарлотта яростно разложила сверху огуречные ломтики, хотя чем меньше оставалось сделать, тем больше росла уверенность Шарлотты, что в подвал она не пойдет…

Что же делать? Она вспомнила о телефоне академии: совсем недавно Вильгельм велел протянуть в подвал кабель телефона академии — внутренней телефонной линии, которую Вильгельм всё еще беззастенчиво использовал, несмотря на то что ушел из академии шесть лет назад. Она подошла к своему аппарату внутренней линии и набрала Вильгельма по его академическому номеру, чтобы сообщить ему, что бутерброды стоят на кухонном столе, и — хотя на нее в этот момент напал смертельный голод — она улизнула из кухни, чтобы не столкнуться с забирающим поднос Шлингером.

Шарлотта объелась и спала плохо. Ночью около полтретьего проснулась по малой нужде, побрела по коридору, как ребенок, пугливый и ранимый. В час оборотней, как это время называла ее мать, на нее чаще всего наползали самые разные страхи. Она пугалась даже ракушки в прихожей, не смотрела ни влево, ни вправо, пыталась не думать ни о чем плохом. Но когда она сидела на унитазе и ждала, когда из нее выйдет последняя капля, к ней закралось подозрение, что ее статья может не понравиться товарищу Хагеру — возможно, она совсем не сориентировалась, и статья ее на самом деле и плохая, и ничтожная, и ретроградская…

Утром мысль никуда не исчезла, правда при дневном свете она не казалась такой страшной. Тем не менее, Шарлотта устояла перед соблазном помчаться в утреннем халате к почтовому ящику и посмотреть не пришла ли уже «НД». Она встала как обычно, приняла холодный душ, приготовила ячменный кофе и тост с маслом, только после этого пошла за газетой, отнесла ее вместе с тостом и ячменным кофе в зимний сад, смогла даже пробежаться по первой странице, на которой речь шла о криминальных происшествиях на границе, терпеливо долистала до раздела культуры и — вот она!

Больше, чем вопрос хорошего вкуса.

Роман Вольфганга Коппе «Мексиканская ночь»,

издательство «Миттельдойчер Ферлаг».

Автор: Шарлотта Повиляйт

Ее печатали не впервые, но публиковаться удавалось отнюдь не регулярно. Хотя Шарлотта знала статью наизусть, она еще раз прочитала каждое слово, с наслаждением, за тостом и ячменным кофе. Теперь, когда статью напечатали, она казалась еще убедительней, решительней, чем раньше.

По идее это была рецензия, но так как в ней рассматривались основополагающие вопросы, то Шарлотте отвели половину страницы: все шесть колонок. Речь шла о книге западнонемецкого писателя, которая недавно вышла в одном из издательств ГДР. Это была плохая, неприятная книга, которая не понравилась Шарлотте сразу, с первой страницы. Речь шла о еврейском эмигранте, который вернулся в Германию — в Западную Германию — и выяснил, что фашистская идеология оттуда никуда не делась. Тут вопросов нет. Но вместо того, чтобы уехать в ГДР — всё-таки мыслимая альтернатива — он возвращается обратно в Мексику, где слегка философствует о жизни и смерти и в конце концов кончает жизнь самоубийством. Книга увлекательна и написана прекрасным языком, а автор явно разделяет антифашистские идеи, но не более.

И еще один мельчайший изъян — Мексика была изображена совершенно неправдоподобно, как будто автор там никогда не был.

Против того факта, что главный герой был гомосексуалистом, Шарлотта в принципе не возражала, даже если и вынуждена была признать, что это неприятным образом напоминало ей о брате Карле-Густаве, когда рассказчик от первого лица описывал свои гомоэротические приключения с несовершеннолетними мексиканскими мальчиками-проститутами: пространно, изнуряюще, мерзко.

Главная же ее претензия была политического характера. Книга была негативной. Пораженческой. Она втягивала читателя в темные сферы, делала его пассивным и ничтожным, оставляла его беспомощным в мире, таком жестоком и недобром, не указывала никакого выхода, поскольку — по мнению повествователя — выхода и не было. Как ни странно, эта убежденность охватила его именно при взгляде на гигантскую статую Коатликуэ.

Вместо того чтобы распознать в статуе диалектику жизни и смерти, вместо того, чтобы отдать должное выражению великой идеи и возвышению героического народа, повествователь увидел в ней один из «смелейших и холоднейших памятников тщете», «честную исповедь об отвратительности существования», из чего сделал вывод, что лучше всего уйти одному в джунгли и… исчезнуть там.

«Нет, эта книга, — читала Шарлотта, и в каждом слове, каждом слоге чувствовала свою правоту, — эта книга не пригодна для воспитания мужественной, гуманистической молодежи. Она не пригодна для мобилизации сил человека против надвигающейся термоядерной войны. Не пригодна для поддержания веры в прогресс человечества и победу социализма, и поэтому ей не место на стеллажах книжных магазинов нашей республики».

Точка.

Ячменный кофе выпит, тост съеден. В животе остался странный холодок: где-то в ее бумагах завалялась фотография Коатликуэ, вырезанная из «Siempre»[25]. Или ее дал ей Адриан?

Искушение, проверить реакцию на Коатликуэ, спустя почти десять лет.

С верхнего этажа послышались звуки: восемь часов, Вильгельм проснулся. Зашумела вода в ванне. Вильгельм и вправду принимал ванну утром, и, пока сидел в ней, четверть часа загорал под кварцем. Шарлотта отнесла газету обратно в почтовый ящик — немного глупо, конечно, но гордиться своей статьей ей было стыдно, и она хотела, чтобы Вильгельм обнаружил газету в привычном месте и сам бы наткнулся на статью.

В четверть девятого овсяные хлопья уже готовы. Вильгельм спустился по лестнице, в прекрасном настроении, она поняла это по походке, и уже в галстуке и костюме (он носил костюм даже под рабочим комбинезоном). Направился прямехонько к почтовому ящику, достал свою «НД», пробежался как обычно взглядом по первой странице, чтобы прокомментировать ее, поедая свои овсяные хлопья.

Сегодняшний комментарий:

— Устроили балаган с Западным Берлином. Нужно просто закрыть границу!

Глупость, конечно, но спорить Шарлотта не собиралась. Она промолчала, ела свои овсяные хлопья. Вильгельм ни черта не смыслил во внешней политике. Четырехсторонний статус, Потсдамское соглашение — темный лес для него, думала Шарлотта. А вслух произнесла:

— Завхоз тоже сбежал.

— Вольманн этот?

— Да, Вольманн, — подтвердила Шарлотта.

— К черту Вольманна, — выругался Вильгельм. — Но молодежь! Понимаешь — они учатся за наш счет и потом сбегают. Нужно задвинуть засовы!

Шарлотта кивнула и убрала тарелки.

После завтрака Вильгельм уходил читать «НД». Он делал это за письменным столом. По-прежнему, как и в Мексике, читал каждую статью.

Шарлотта принялась за домашние обязанности, но на самом деле ждала, когда Вильгельм наткнется на ее статью. Начала убираться на кухне, потом решила предоставить это Лизбет; слонялась по дому, размышляла, что можно сделать с освободившимся комнатами Курта и Ирины; снова почувствовала обиду при взгляде на мебель, которую она, Шарлотта, купила для Курта и Ирины, когда те вернулись на родину из СССР, и которую Ирина демонстративно оставила при переезде, и — неожиданно — снова задумалась о Ценке. Точнее говоря, она размышляла, как донести вопрос о Ценке до Хагера, если Хагер позвонит в ближайшее время, или как она сможет дать понять, не говоря напрямую, что считает себя более подходящим проректором.

Когда она снова спустилась на первый этаж, Вильгельм уже бродил по дому.

— Прочел «НД», — спросила Шарлотта с наигранным равнодушием.

— Да, — ответил Вильгельм. — Это можно взять на вещевую лотерею?

Он держал в руках скатерть: мексиканская расцветка, ручная работа, с орнаментом в виде орлов и змей.

— Нет, Вильгельм, ни в коем случае нельзя брать ее на лотерею.

Он не прочитал статью? Или просто не заметил ее имени?

В десять пришла Лизбет. По своему обыкновению Лизбет повторила все вопросы, даже уже решенные, по пять раз… Нет, Лизбет, когда я дома, пылесосить не надо … Да, сегодня белье… Да, обед в час.

— Ты «НД» вообще читаешь, Лизбет?

— У меня же «Мэркише Фольскштимме»[26].

— Вот еще, «Мэркише Фольксштимме».

Но Лизбет всё равно слишком бестолкова, пусть дальше читает свою «Мэркише Фольксштимме».

Вернулся Вильгельм, с белым фарфоровым орлом в руке, оставшимся после бегства предыдущих хозяев.

Шарлотта закатила глаза:

— Кто это станет покупать?

— Не покупать! Ты что, не знаешь, что такое вещевая лотерея?

Лизбет спросила:

— Фрау Повиляйт, мне сделать картофельное пюре или картофельный мусс?

Шарлотта досчитала до пяти, чтобы не наорать на Лизбет, и потом сказала:

— Мне абсолютно до лампочки, Лизбет.

В три позвонил Курт, пунктуальный, как всегда. Шарлотта поспала после обеда, приготовила серый костюм и, в честь сегодняшнего праздника, неброское мексиканское украшение.

Александр ждал в машине, Ирина — тоже, накрашенная, как попугай, но это, конечно, ее дело.

— Моя дорогая, — сказала она Ирине.

— Мой воробышек, — проворковала Александру.

А Курту сказала:

— Курт.

Машина оказалось синей, крошечной — «трабант». Сначала им повосхищались, обойдя его со всех сторон. Вильгельм в этот момент тоже вышел из дому.

— Ни слова Вильгельму, — шепнула Шарлотта Курту.

Конечно, Вильгельм не знал ничего о том, что она одолжила Курту пять тысяч марок на покупку машины. Вильгельма она спросила:

— Ну как, хочешь с нами проехаться?

— Да ну, брось, — ответил Вильгельм, — у меня на это нет времени.

— В машине всё равно лишь четыре места, — добавил Курт.

Александр пожаловался:

— От костюма всё чешется.

Вильгельм похлопал по пластмассовому кузову и заявил:

— В будущем все машины будут строить из пластика.

— А как попасть на заднее сиденье? — поинтересовалась Шарлотта.

В машине было только две двери.

— Ты можешь сесть на переднее, — предложил Курт.

Но Шарлотта не согласилась (не в последнюю очередь по соображениям безопасности, Курт как-никак был начинающим водителем), и Курт откинул одно сидение, так что Шарлотта — ползком на коленках, правда — смогла пробраться на задний ряд. Странная идея — экономить на дверях.

Но больше всего ее удивило, что Курт сел на сидение для пассажира, в то время как Ирина — за руль.

— Кто поведет машину?

Оба удивленно повернулись к ней.

— Я поведу, — сказала Ирина.

Точнее, она сказала: «Я поведду». Потому что и после пяти лет жизни в Германии она всё еще говорила на ломаном немецком. Остается загадкой, как она сдала экзамен на вождение.

— От костюма всё чешется, — снова пожаловался Александр.

Это был костюм, который Шарлотта подарила ему на рождество.

— Как это от костюма всё может чесаться? — поинтересовалась Шарлотта.

— Шея чешется, — объяснил Александр.

— Но до шеи у тебя еще рубашка, — возразила Шарлотта.

— Всё равно чешется.

— Хорошо, — сказала Ирина, — тогда мы заедем домой, и ты наденешь что-нибудь другое.

Немного досадно, что ребенка так балуют. Умный, открытый мальчик, но такое воспитание неминуемо приведет его к беде.

— Когда мне было столько же лет, сколько и тебе, — начала Шарлота, желая рассказать ему историю о колючем белом шерстяном платье, которое ей приходилось каждый раз надевать, когда по воскресеньям мать ходила в Тиргартен, но в этот миг завелся мотор, и вся машина затряслась как кофемолка.

Ирина остановилась на Фуксбау. Дом был окружен строительными лесами. На ремонт дома Курт также одолжил у Шарлотты немаленькую сумму.

— То есть машина, собственно, больше для Ирины? — осведомилась Шарлотта, когда Ирина и Александр вышли из автомобиля.

— Мама, я не могу водить машину, ты же знаешь, что я вижу только одним глазом.

Шарлотта молчала. И правда, об этом она не подумала. С другой стороны — зачем Ирине машина?

— Кроме того, я же возвращаю тебе деньги, — добавил Курт. — Я ежемесячно выплачиваю тебе двести марок, и когда мне повысят зарплату, буду возвращать по триста.

— То-то и оно, — сказала Шарлотта и сдержалась, да, она сдержалась, чтобы не добавить: ты платишь, а Ирина водит.

Тем не менее Курт заметил:

— Мама, я не знаю, почему ты так враждебно настроена.

— Я не враждебно настроена.

— Я считаю, — продолжил Курт, — то обстоятельство, что мы сейчас живем раздельно, можно использовать как возможность начать новую главу в наших отношениях.

— Я тоже так считаю, — ответила Шарлотта.

Она не хотела углубляться в тему. Ей было больно от несправедливости Курта. Как будто она виновата! Она уже столько времени пытается восстановить отношения, и ее обижало, что Курт этого даже не замечал. Никогда не позволила она себе ни единого критического слова в адрес Ирины: о ее прихотях, ее маниакальной расточительности, напротив, она дала деньги на Иринин проект по перестройке дома, хотя тот казался ей во всех отношениях чрезмерным. Теперь Ирине еще и машина нужна… А результатов никаких. Курт пахал, Курт защитил кандидатскую, написал первую книгу, великолепную книгу, в то время как Ирина еще не кончила учиться на документалиста. Да и как, если она даже по-немецки нормально не говорит.

Вслух Шарлотта всего этого не произнесла. Вместо этого спросила:

— Ты, кстати, уже прочел «НД»?

— Да, — ответил Курт, — я прочел твою статью.

Тут в машину сели Ирина и Александр, Александр в свитере, и Шарлотта предприняла очередную попытку:

— Когда мне было столько же лет, сколько тебе…

И снова затарахтела кофемолка, какое-то недоразумение, а не машина — в ней даже не поговорить. На заднем сидении бросало из стороны в сторону. К тому же Ирина вела машину пугающе быстро, с грохотом проносилась мимо перекрестков, не глядя направо или налево.

— Разве не надо иногда дорогу уступать? — вежливо поинтересовалась Шарлотта.

Никто не ответил — возможно, они не поняли, кому из них двоих адресован вопрос, или не расслышали его из-за шума. Повторять Шарлотта не стала.

Они подъехали к парку Сан-Суси и собрались выходить. Но Александр запротестовал:

— Но я хочу еще покататься!

— Мы же потом поедем обратно, — возразил Курт.

Однако ребенка было не переубедить: кататься!

Ирина сказала:

— Ну, тогда поедем в Цецилиенхоф.

— Слишком близко, — воспротивился Александр, — вы говорили о «путешествии на автомобиле»!

Что за вещи здесь происходят. На самом деле принялись размышлять, не продлить ли поездку до Борнима или Нойфарланда. В итоге все сошлись на Цецилиенхофе, хотя добираться до него решили окольными путями. Александр был доволен.

— У нашего автомобиля есть запасной бензобак, — сообщил он.

Шарлотта кивнула.

Наконец-то Цецилилиенхоф. Маневрирование при парковке машины напоминало швартование корабля. Курт помог ей выбраться — прямо какое-то скалолазание — и спросил:

— Ну? Как тебе наша машина?

— Великолепно! — воскликнула Шарлотта.

Александр стер рукавом птичий помет с кузова. Шарлотта удержалась от замечания. Александр еще долго оборачивался на машину, а Шарлотта ждала, когда же они отойдут от нее подальше.

— Когда мне было столько же лет, сколько и тебе, — начала она в третий раз, — то каждое воскресенье мне нужно было ходить с мамой в Тиргартен, так как ей безумно хотелось засвидетельствовать свое почтение кайзеру, который там иногда прогуливался.

У Александра округлились глаза.

— Кайзеру?

— Именно, — подтвердила Шарлотта, — кайзеру Вильгельму. И мы порой часами ждали, придет кайзер сегодня или нет, и мне всегда приходилось надевать белое шерстяное платье, ужасно колючее. Сплошные колючки, а не платье, — сказала Шарлотта и взглянула на Александра, чтобы проверить реакцию на свою историю.

Никакой. Вместо этого он спросил:

— А кайзер потом появлялся?

Ирина сказала:

— Мамочка, перестань. Если в твоей жизни случилось несчастье, то не надо желать, чтобы оно повторилось с другими.

— А кайзер потом появлялся? — повторил Александр.

— Да, — ответила Шарлотта, — потом появлялся кайзер. И я его ненавидела.

На пляже в дальнем конце озера Хайлигензее Ирина с Александром пошли кормить лебедей, Шарлотта с Куртом присели на скамью. Дул приятный легкий ветерок. Слышно было, как шуршит камыш.

— Ну и как тебе моя статья? — спросила Шарлотта и добавила. — Только не суди меня строго!

Она заметила, что Курт тянет с ответом.

— Ну же, говори. Тебе она не понравилась?

— Я тебя не понимаю, — сказал Курт. — Зачем ты во всём этом участвуешь?

— Как это — участвуешь? В чем это?

Курт посмотрел на нее. Вдруг она заметила, что он смотрит на нее одним глазом, и на мгновение почувствовала что-то вроде вины, как будто она, мать, в этом виновата.

— Мама, это политическая кампания, — пояснил Курт. — Руководство пытается взять сейчас более жёсткий курс.

— Но книга плохая, — возразила Шарлотта.

— Ну тогда не читай ее.

Курт вдруг стал непривычно резким.

— Нет, Курт, так не пойдет, — сказала Шарлотта. — У меня тоже есть право изложить свое мнение. У меня тоже есть право считать книгу плохой и вредной, а я считаю ее плохой и вредной, и мнения не изменю.

— Я не о книге.

— А я о книге.

— Нет, — не согласился Курт. — Здесь речь о борьбе направлений. О реформах или стагнации. Демократизации или возврате к сталинизму.

Шарлотта раздраженно потерла виски.

— Сталинизм… Все вдруг заговорили о сталинизме!

— Я не понимаю тебя, — повторил Курт, и, хотя он говорил приглушенно, голос его прозвучал резко, он выделил каждое слово, произнеся: — Твой сын убит в Воркуте.

Шарлотта подскочила, жестом велела Курту замолчать.

— Я не хочу, чтобы ты говорил такие вещи, Курт, я не хочу, чтобы ты говорил такие вещи!

Подбежал Александр и сообщил, что чайки воруют корм у лебедей. И умчался.

Курт молчал. Шарлотта тоже.

Только слышалось, как шуршит камыш.

Вернувшись домой, она сразу почувствовала удушливый воздух, который, словно старая тряпка, осел на легких. Причину она выяснила, поднявшись по лестнице в ванную: Мэлих и Шлингер — каждый с кисточкой в руках — мастерили в коридоре большой плакат и — очевидно, чтобы заполучить ровную основу для рисования — свернули длинную ковровую дорожку. Воздух был полон пыли.

— Что здесь происходит? — прошипела Шарлотта.

— Вильгельм сказал, — начал Мэлих…

— Вильгельм сказал, Вильгельм сказал… — передразнила Шарлотта.

В ванной она выпила таблетку преднизолона. После душа прижала ко рту мокрое полотенце, чтобы преодолеть коридор. Тем временем оба позвали в подкрепление Вильгельма.

— Что случилось, — поинтересовался Вильгельм.

Шарлотта не ответила и, прокладывая себе путь по узкому коридору, случайно толкнула Шлингера, который потерял равновесие и наступил на свеженанесенную краску — как раз на всё еще с ошибкой написанное «revolution».

— Какая муха тебя укусила?!

Шарлотта прошла дальше, не оборачиваясь, спустилась по лестнице. Вильгельм ринулся следом и загородил ей дорогу в зимний сад.

— Ты мне можешь объяснить, что случилось?

— Вильгельм, — начала Шарлотта спокойно, насколько возможно. — Тебе, наверное, известно, что у меня аллергия на домашнюю пыль.

— Что?

— Ал-лер-гия-на-до-маш-ню-ю-пыль, — повторила Шарлотта.

— Вечно ты со своей ерундой, — отмахнулся Вильгельм.

Шарлотта задвинула створки двери в зимний сад перед его носом и закрыла шторы.

Легла на кровать, слушала, как бьется сердце. Слушала чуть хриплое дыхание. На языке ощущался горький привкус преднизолона.

Так она пролежала некоторое время.

Журчал комнатный фонтан.

Она вспомнила «царицу ночи». Которую вернула в цветочный магазин, так и не увидев ее цветения.

Кстати, в Мексике у нее никогда не было астмы.

Ночью ей снились кошмары, но утром она не смогла их вспомнить. И не хотела.

Воскресенье провела за прополкой сорняков.

В понедельник услышала в новостях, что на Кубу вторглась армия, вооруженная Соединенными Штатами.

В среду армия убралась.

Товарищ Хагер больше не звонил.

Вещевая лотерея Вильгельма имела огромный успех. Окружной секретарь выступил с речью. А представитель Национального фронта вручил Вильгельму почетный золотой значок.