Дни убывающего света

[глава XV] 2001

Ужас охватывает его незадолго до отправления автобуса: вдруг рядом с ним сядет именно этот мужчина — коренастый, крестьянского вида метис, который, безостановочно причмокивая и чавкая, ковыряет в щербатом рту зубочисткой. И правда, мужчина приближался к Александру, уже сидящему на своем месте, обстоятельно сверяя каждое место с номером, указанным на билете до тех пор, пока один из пассажиров не помог ему и не выяснил, что он уже давно прошел мимо своего места. Место рядом с Александром оказалось незанятым. Зато обнаружился другой вид пытки. Только автобус тронулся, водитель включил встроенную видеосистему, и спустя пару минут рекламы о пассажирских перевозках начался фильм, в котором главным персонажем был гигантских размеров розовый кролик с назойливым синтетическим голосом.

Поездка рассчитана на шесть часов. Уже спустя час злость Александра на дискомфорт от шума разрастается до настоящей ненависти — и прежде всего на водителя, которого он считал ответственным за происходящее, а также на пассажиров, которые полностью игнорировали фильм и продолжали разговаривать вдвое громче, если только не пялились в экран, клюя на фильм и клюя носом, или — как это ни невероятно — спали.

Александр почти не спал. Беруши, которые он сунул под нетронутую, а потом измятую подушку, исчезли, когда он вернулся из Теотикуана. Должно быть горничная выкинула их, когда меняла постельное белье. Напрасно он искал желтые пластмассовые цилиндрики на тумбочке, в ванной и даже в мусорном ведре — они исчезли. Раздраженный лаем и воем псов на крыше, он встал рано утром, и когда на ресепшене молодой мексиканец с гладким лицом заявил, что свободных номеров нет, тотчас решил съехать. Позавтракал до появления швейцарок, упаковал свой рюкзак и под рычание колонок бродячих продавцов CD-дисков поехал в метро на центральный автовокзал, где купил билет на ближайший автобус до Веракруса.

Веракрус — он ничего не знал об этом городе, кроме того что сюда на корабле прибыла его бабушка. И той истории о мужчине, прыгнувшем в гавань. И что когда-то здесь сошел на сушу Эрнан Кортес с двумя сотнями воинов, чтобы покорить землю Mexica — об этом он тоже что-то помнил. А больше он ничего не знал.

Он мог бы почитать в Backpacker, если б тот у него был. Но он избавился от путеводителя. Оставил его на тумбочке в номере. Специально.

Спустя два часа поездки фильм с Розовым Кроликом закончился… и начался новый. В какой-то момент Александр перестал глядеть на четыре экрана в его поле зрения, повернутых будто специально на него, и пока он в уме составлял из испанских слов предложения, необходимые для того чтобы в Веракрусе потребовать обратно часть стоимости билета (по меньшей мере доплату за первый класс, или же первоклассность и состояла в этих бесцеремонных видеопотоках, в этом и заключалось «удобство», за которое нужно доплачивать?) — в то время, как он в уме, уже осознавая тщетность попытки, спорит через овальное окошечко с человеком в униформе, на четырех развернутых к нему экранах разворачивается своенравное действо. Начинается с того, что молодой солдат знакомится в поезде с девушкой, которой как-то очень быстро, спустя пару минут, надевает обручальное кольцо, которое невзначай носит с собой в коробке из-под конфет. Практически в этот же момент из-за виноградных кустов появляется мужчина и стреляет в обоих. Выясняется, что это — отец девушки. Остаток фильма разыгрывается на винограднике и повествует о запутанных семейных делах: солдат любит девушку, отец мешает их счастью, тогда как бесчисленным тетям и дядям раздариваются шоколадные конфеты. Показывают, как это весело — собирать виноградный урожай и, если того требует драматургия, появляются захватывающие пейзажи, или же звучит музыка, которая должна проиллюстрировать, что в тот или иной момент ощущают персонажи. Затем отец нечаянно поджигает виноградные кусты и те удивительно разгораются, как напалм… Тут водитель выключает видео и останавливает автобус, чтобы дать пассажирам возможность сходить в туалет.

У вокзала в Веракрусе он берет такси. Не просит водителя рекомендовать отель, а называет улицу, о существовании которой узнал на автовокзале из рекламы отеля, расположенного в centro historico:

— Мигель Лердо.

— Отель «Империал»? — спрашивает водитель.

— No, — отвечает Александр.

Напускает на себя свирепый вид. Он готов на всё. Они едут по широкому проспекту с пальмами, пока движение не замедляется в пробках, тогда водитель пытается лихорадочно прорваться зигзагами по историческому центру города. Скромные двухэтажные дома, выцветшие на солнце, в основном пастельных оттенков. Много пешеходов. Душно и жарко, а через распахнутые окна залетают самые разнообразные запахи: фритюрное масло, помои, ароматы из распахнутых дверей парикмахерских, выхлопные газы, свежеиспеченные тортильи, а однажды — им пришлось ждать, так как с грузовика сгружали пластиковые мешки — и вовсе пахло нитратными удобрениями, как в зимнем саду у бабушки.

Александр расплачивается, обстоятельно убирает кошелек, пока таксист не скрывается из виду. Рядом с «Империалом» стоит небольшой, более скромный отель. Сутки стоят здесь двести песо. Он платит за неделю вперед и получает номер на втором этаже с видом на симпатичную площадь, с кампанилой и пальмами, окруженную зданиями пастельных тонов, в колониальном стиле, как кажется Александру, возможно из-за аркад, в тени которых разместились многочисленные кафе и забегаловки. Но затем его охватили опасения, что шум из забегаловок, особенно из гостиничного ресторана, столы и стулья которого расположились прямиком под его окном, помешают ему ночью спать, и он просит обеих девушек на ресепшене дать ему меньший номер, расположенный подальше. Хотя обе и заверяли его в один голос, с математической серьезностью, что площадь ночью спокойная, но всё же Александр настоял на обмене. Вместо светлого просторного номера с видом на площадь он получает небольшой номер без окон, скудный свет пробивается из щели в стеклоблоке, а воздух — из кондиционера. Возможно, за номер он и переплатил, но сон ему важнее прекрасного вида из окна.

Он обедает в restaurante familiar[39], что бы это ни значило. Официант, мужчина лет двадцати пяти, в нежно голубой рубашке-поло, кладет ему на стол блокнот для заказов, чтобы Александр сам вписал номер выбранного блюда, потом подходит с ним к стойке, где заказ расшифровывается деловитой девушкой и передается двум женщинам, споро готовящим блюда на глазах у всех. Салат из креветок и зелени, который принесли Александру, свеж и прекрасен на вкус, и — несмотря на пеструю клеенчатую скатерть, несмотря на белые пластиковые стулья и распахнутые настежь двери и даже несмотря на неоновые трубы на потолке, включенные при свете дня — ресторан излучает какое-то подобие уюта, что-то домашнее, теплое, что-то такое, что заставляет Александра на секунду замереть, что на мгновение не дает ему глотать. Возможно, всё дело в слаженном деловитом ритме по ту сторону стойки, где обе женщины — одна средних лет, другая совсем древняя — готовят для него рыбу. Возможно, всё дело в едва заметном жесте официанта, который аккуратно пробрался к его столику, удерживая плоскую тарелку с креветочным салатом, поставил ее перед ним, не обмакнув пальцы в соус, ободряюще кивнул ему и положил — чуть ли ни нежно — руку ему на плечо.

Темнота наступила вдруг и почти ровно в шесть. Александр решил прогуляться по ярко освещенному припортовому бульвару. Температура воздуха приемлема, океан овевает его своим дыханием, но и здесь воздух кажется напоен тоской. Александр вдыхает осторожно и неглубоко, чтобы не впустить в свое тело слишком много этой тоски.

На стене у набережной, где бездельничает похожая на шайку подростков группа хорошо вооруженных полицейских, он оборачивается и смотрит на Веракрус, смотрит на него с моря: так вот каким представился город много лет назад — если не принимать во внимание новенький небоскреб прямо на набережной — вновь прибывшим из Европы. Возможно вот так вглядывались они с палубы корабля вглубь припортового бульвара, вглубь страны, которая для многих из них была последней надеждой. Годами — так связывает Александр предысторию с той историей, которую рассказала ему однажды бабушка — годами люди были в бегах, с трудом сбегали из французских лагерей для интернированных, ускользали от надвигающихся на Марсель немецких войск, добывали в изматывающих коридорах инстанций транзитные визы или виды на жительство, неделями или месяцами, без средств к существованию, выжидали в унылом северо-африканском городе, когда же появится корабль, который доставит их третьим классом на ту сторону океана, и после всего этого по прибытии в Веракрус они не имели права сойти на землю, так как не все формальности еще улажены, не все разрешения получены. В такой ситуации у одного из ожидавших не выдержали нервы, и однажды ночью он бросился в воды гавани, чтобы добраться до Мексики вплавь. Мужчина, как рассказывала бабушка, бесследно исчез в воде, больше не вынырнул. Вскоре над местом, где прыгнул мужчина, закружили черные острые плавники, мягко рассекавшие воды.

Когда он вернулся, площадь перед отелем гудела — не так сильно, как он опасался, но всё же настолько, что предпринятая ранее смена номера показалась оправданной. В душном номере без окон ему не осталось ничего другого, как включить кондиционер, который, как только сейчас и выяснилось, был подключен к вентиляционной шахте, выпускающей из себя клубы сигаретного дыма. Кроме того, кондиционер равномерно шипел и Александру понадобилось время, чтобы понять, что именно напоминает ему это шипение, и тогда воспоминания как дежа-вю, охватили его, и Александр включил свет, чтобы убедиться, что он не в больнице.

На утро у него болит голова, чувствует себя он плохо. Удерживается, чтобы не пощупать лимфоузлы, избегает всего, что его раздражает, всего, что может вывести его из себя. Он отказывается от своей многолетней привычки — холодного душа, спускается по лестнице, чувствуя, как кружится голова. Выйдя на площадь, видит, что мексиканское небо, бывшее до этого момента каждый день голубым, неожиданно покрылось тучами. Если б он не знал, что сезон дождей начинается в Мексике в мае, он бы сказал, что будет дождь.

Он довольно быстро находит farmacia[40] и какое-то время наслаждается вездесущностью мультинациональных концернов, вследствие чего ему достаточно выдохнуть из себя «аспирин», чтобы заполучить желаемый продукт. Но куда труднее оказывается объяснить аптекарю про второе пожелание. Он пытается объяснить так:

— Quiero algo para tapar las orejas.[41]

Аптекарь значительно кивает и начинает задавать Александру настойчивые, но непонятные вопросы, и ждет ответа до тех пор, пока его не осенило — хотя Александр не произнес ни звука — и он не начал прочувствованно повторять слово ferretería[42]. Александру пришлось выдержать запутанное описание дороги, хотя и был уверен, что поняли его неправильно — он не хочет втыкать в свои уши что-то железное.

Он нашел большую кофейню на площади. Здесь бесчисленное количество официантов в униформе шоколадного цвета, но из-за того что Александр не сразу понял, каким образом официанты прикреплены к столикам, ему пришлось целую вечность ждать, чтобы сделать — у другого, правда, официанта — заказ: чашку кофе, стакан воды и круассан, потом целую вечность ждать выполнения заказа и под конец бесконечно долго вычислять официанта, ответственного за расчеты с посетителями, чтобы подозвать его к своему столику. Когда он выходит из кофейни, голова раскалывается. Уже оказавшись на улице, на площади, ему кажется, что он задыхается. Он идет, не понимая куда, через пару минут обнаруживает себя снова на припортовом бульваре и вдыхает в себя ветер с моря — глубоко, широко раздувая ноздри, хотя воздух всё такой же тяжелый, такой же влажный, пахнет всё так же опасно, как и вчера.

Он шагает в южном направлении, вдоль стены набережной. Ветер становится порывистым, закручивает песок. Краем глаза Александр отмечает, что в порту купается много мексиканских мальчиков лет двенадцати. С визгом прыгают они с набережной и, кажется, нет до них дела ни акулам, ни людям… Чуть дальше обнаруживается даже небольшой пляж, хоть и безлюдный. Начинает моросить, в то время как ветер продолжает взвихривать песок — странное будоражащее настроение. Автомобили проносятся мимо. Воет пожарная сирена. И вдруг оказывается, что на улице никого нет, у кого Александр мог бы спросить дорогу — вот только дорогу куда?

Спустя двадцать минут дождь одержал победу над песком и над верой Александра в то, что в это время года в Мексике не может быть сильных дождей. Его рубашка и верх брюк промокли насквозь. Вдруг нет ни одного свободного такси, причину чего он выяснит скоро, добравшись пешком до центра города, чтобы оттуда уехать на автобусе: автобусы не ходят, по крайней мере, не ходит тот автобус, который ему нужен. Сначала он увидел надпись: «Посадка в другом месте». Но в этом «другом месте» он ждет напрасно. Такси нигде нет. Он начинает мерзнуть, решает идти пешком и дальше.

По пути, в одной из аптек, он еще раз пытается решить проблему с берушами. Но едва зайдя в аптеку в промокшей обуви, в капающей шляпе, он почувствовал во взгляде аптекаря, оторвавшегося от кассового журнала, что ему здесь не рады. Побитая, да к тому же промокшая, собака, именно так он видит себя, когда, жалкий и промокший, стоит перед пожилым мужчиной, произнося ту же фразу, без видимого эффекта. Пару секунд он стоит в аптеке, смотрит, как капли срываются с полей шляпы, в то время как пожилой мужчина снова углубляется в свои бумаги — или же думает над вопросом, который задал ему Александр? Александр покидает аптеку, не дождавшись развязки.

Он отваживается зайти еще в одну аптеку. В этот раз его обслуживает молодая женщина, которая, кажется, даже понимает его, услышав слово tampón, должно же у вас быть такое, тампон для ушей, женщина отрицательно качает головой:

— No hay. No tenemos.

Нет. У нас нет. Да и зачем? Для чего они этому глухому народу, производящему столько шума? Народу, безропотно терпящему фильм с Розовым Кроликом. Народу, для которого нормально цеплять двух собак на крыше без единой тени только для того, чтобы своим лаем они лишали сна страдающего бессонницей…

Он перестает огибать лужи и перепрыгивать бурлящие по тротуару ручьи. Ноги и так уже промокли. Промокло всё насквозь, до костей. Ему кажется, что всё напоено тоской, беспрерывно навеваемой с океана, она затопила собой весь город, сводит людей с ума и заставляет вновь прибывших подойти к борту корабля и утопиться в море, бесследно. В каком-то supermercado[43] он покупает две бутылки воды и его охватывает подозрение, что и минеральная вода, продающаяся здесь, в Варакрусе, может быть отравлена тоской.

Он лежит в своем номере без окон. Чувствует, как начинается жар. Берет таблетки, пьет из отравленных бутылок. Шипение кондиционера проникает в его ничем не защищенные уши. Он еще раз встает, выключает кондиционер, но спустя короткое время ему кажется, что нечем дышать. Головная боль усиливается. До него доносятся голоса из гостиничного бара. Он с трудом снова поднимается, включает кондиционер, затыкает уши клочками туалетной бумаги. Выпивает еще одну таблетку. Натягивает покрывало на голову.

Лежит на правом боку, сжимается в комок. Теперь по его телу начинает волнами расходиться жар, начиная с одного бока, он чувствует это в темноте своей сооруженной из покрывала пещеры: от почек волны охватывают поначалу низ живота, его левый верхний бок, оттуда катятся к сердцу, пробираются через спину и лопаются на пути к затылку. Что будет, если его ослабленная иммунная система не выдержит натиска каких-то чужеродных инфекций? Ему мерещится шипение кислородного аппарата, вдруг оказывается, что это его собственный кислородный аппарат. Вдруг оказывается, что это он — умирающий пожилой мужчина, с шипящим кислородным аппаратом. И кажется вполне уместным, что он умирает здесь, в этом бункере в Веракрусе, в полном одиночестве, с клочками туалетной бумаги в ушах. Он же и не хотел другого. Это логичное и неизбежное следствие из его жизни.

Ему приходится повернуться на другой бок, чтобы отделаться от этой мысли. Чтобы избавиться от картинок, крутящихся в голове. Он ищет другие картинки. Пытается вспомнить о чем-нибудь. Пытается между волнами жара, накатывающими на него, вымолить что-то приятное, но видит всё время одно и то же: видит себя, бредущего по чужим городам, как будто в его жизни не было ничего, только улицы, только дома, только лица, которые лопаются, как только он пытается прикоснуться к ним. Это фильм о моей жизни, думается ему под стук зубов. Правда, в какой-то жалкой, сокращенной версии, думает он, пытаясь унять зубовную дробь, чтобы не разрушить еще какое-нибудь здание. Я потребую другую версию фильма, думает он, у меня, черт побери, будет право самому смонтировать фильм, думает он и стискивает зубы, до боли в челюстях, а потом становится жарко, он несется, сердце бьется с невероятной частотой, оно дрожжит сильнее, когда стучит, дорога забирает в гору, еще выше в гору, но вершины не видно, это какая-то кривая пустыня, понимает Александр, вплоть до самого горизонта нужно идти в гору, но одолеть подъем, в такую-то жару, с пороком сердца в груди, неоперабельным, невозможно, и он знает это, ему нужно остановится, но позади всё рушится, по кусочкам скатывается в пропасть или, точнее сказать, в небо, которое повсюду, сверху и снизу, и сквозь это вездесущее небо простирается хрупкой, с метр толщиной корочкой мир — ошеломляющее откровение.

А потом рядом с ним оказываются родители, держат его, сердечника, за обе руки. На них выходная одежда, на отце брюки с отворотами, как в пятидесятых, на матери туфли с высоким каблуком и широкая юбка, под которую он всегда прятался, но они не обращают никакого внимания на свою одежду, они бегут, карабкаются, ползут на коленках по тоненькой, косо возвышающейся в небо корочке, соскальзывают, падают, поднимаются и тянут его, сердечника, за собой, торопят его, сдержанно, но настойчиво, таким тоном, будто опаздываешь в детский сад, заставляют его идти дальше, не оглядываться постоянно туда, где всё рушится, а смотреть вперед, вверх, туда, где в самой вышине, в конце мира, группка индейцев, украшенных перьями, пытается танцем вызвать к жизни новый мир: их пятеро или шестеро, маленького роста с небольшими животиками, переступают в такт с ноги на ногу. Музыка, под которую они танцуют, идет из устройства, вроде тех, что носят на шее продавцы в метро, свои перья они только что купили в сувенирной лавочке, а вместо ножей у них в руках маленькие черные черепашки из обсидиана.

Он проболел два дня. Один раз встал, дополз, согнувшись от высокой температуры, до супермаркета, чтобы купить питьевой воды. На третий день упаковал вещи, заказал на ресепшен такси и, не потребовав вернуть что-либо из предоплаты за номер, попросил довезти до автовокзала, где купил билет до Тихого океана. Кассир протянул ему через окошко карту формата А5, Александр наугад ткнул в город по другую, противоположную сторону океана, мирного, тихого.

— Почутла, — говорит кассир.

— Почутла, — повторяет Александр, название, которое он, точно, никогда в жизни не слышал.

Автобус отправляется в семь вечера. Это автобус класса люкс, там есть спальные места и там — тихо. Звук видеосистемы слышен только в наушниках, как в самолете. Александру удается поспать пару часов.

Утром небо снова голубое, сумасшедше голубое. И вообще цвета кажутся ему намного интенсивнее, чем на восточном побережье. Убогие лачужки вдоль дороги отливают в утреннем свете красным и зеленым, нарисованные от руки рекламные щиты приветствуют его, когда он проезжает мимо, и ему не кажется ни капельки странным, что мужчина перед крошечным рестораном подметает песок. Что-то — воздух, небо, хрупкие контуры строений с гофрированным железом и пристани — выдает ему близость Тихого океана.

И вот он в Почутле. Рейсовый автобус, в который он пересел, выгружает его у кафе, открытого в бывшем гараже. Колени еще дрожат, когда он выходит из автобуса. Он чувствует себя легким. У него будто новая кожа. Утренний ласкающий воздух кажется ему откровением. Солнце щекочет кожу. Он спрашивает у владелицы кафе-гаража, которая как раз надраивает дорожку у кафе, в каком направлении океан, и узнает, что до океана еще пятнадцать километров. Добраться туда, оказывается, можно только на такси, но знакомый владелицы оказывается таксистом, и она попросит его отвезти. Может, он пока хочет позавтракать?

Александр соглашается, и женщина, которая — несмотря на индейскую внешность — выглядит так же, как раньше, до объединения, выглядели матери в Пренцлауэрберг, когда спозаранку деловито везли на велосипеде двух детей — женщина быстро бежит в лавку напротив, чтобы принести ему парочку свежеиспеченных булочек.

Хорошо, что он решил позавтракать здесь! Пьет кофе. Ест чудесную булочку с великолепным джемом. Видит трещины в бордюре по другую сторону тротуара, видит, как сияет этот тротуар, только что отдраенный владелицей кафе. Видит мужчину, который машет едущему впереди такси. Видит еще одного мужчину, похожего на синего слона. Видит ему сопутствующую белую слониху. В кадр входит ребенок, останавливается и улыбается.

Поездка стоит пятьдесят песо, цену оговорили заранее. Дорога плавно петляет вниз по местности столь невыразительной, что она может быть только предместьем, предместьем какого угодно городка.

Поселок называется Пуэрто-Анхель, если он правильно понял. Никакого указателя с названием нет. Слева хорошо виден пляж. Справа, у склона, пара неприметных, стоящих стена к стене домиков, под привычным нагромождением проводов. Овощной магазинчик. Ferreteria. В филиале банка идет ремонт.

Хотя Александр не просил, но водитель посоветовал ему отель, точнее говоря casa de huéspedes, пансион, причем так настойчиво, будто получает с этого проценты. Пансион называется «Eva & Tom». Александр опасается, что владельцы — немцы, но таксист энергично отрицает, и вот Александр на всё еще слабых ногах поднимается в «Eva & Tom» по крутой тропинке, в какой-то момент переходящей в лестницу.

У своего рода ресепшен под пальмовыми листьями его встречает, после того как кто-то ее позвал, полноватая, немолодая женщина, которую, и правда, можно было бы принять за скво из-за ее медного загара и длинных седых волос, заплетенных в тугую косу. На ней шлепки, застиранное платье, она невнимательно, почти нехотя, листает ежедневник и безо всякого перехода заговаривает с Александром на немецком, но на тяжелом южно-немецком диалекте, возможно, австрийском. Затем поднимается с ним по наружной лестнице, сколоченной из грубых досок, соединяющей разные этажи гостевого домика.

Верхний этаж находится на самой вершине холма. Цветущий гибискус и пальмы. С террасы внизу видна бухта, окруженная огромными скалами, и ее воды такого же сумасшедше-синего цвета, что и небо над ней.

Номера расположены в одноэтажном каменном флигеле, решительно, но неряшливо раскрашенном в цвета а-ля Фрида Кало (красно-сине-зеленые). И прежде чем австрийская скво покажет ему маленький номер без окон (свет падает сверху: в одном месте чердачные кирпичи, примыкающие к балке, заменены на гофрированный пластик), прежде чем его взгляд скользнет по спартанской обстановке, состоящей из кровати, москитной сетки, стола и сундука, прежде чем он спросит цену (номер стоит пятьдесят песо или пять долларов), он успеет влюбиться в саму мысль о том, как в жаркие дни будет лежать в гамаке, растянутом прямо перед его дверью, в тени крыши из пальмовых листьев и с видом на сумасшедшую синеву Тихого океана.

— И покрывала вытряхивайте, — наставляет австрийская скво. — Здесь водятся скорпионы.