Дни убывающего света

[глава XI] 2001

Поспал он крепко. Ему хочется рассказать об этом Марион — она снова оказалась права, думает он, точно не понимая, в чем именно, но, пожалуй, она еще спит, и будить ее не стоит. Он еще раз поворачивается на другой бок, к Марион, довольный тем, что она рядом. Только вот, открыв глаза, видит, что вторая половина гигантской двухспальной кровати пуста.

Притягивает нетронутую подушку и сминает ее.

Как бы то ни было, этой ночью он не вспотел, у него нет жара, у него ничего не болит, его не тошнит. В интернет-кафе он внимательно проштудировал симптомы, все они очень неясные, «неспецифические», говоря научным языком, но что нельзя не заметить, так это то, что лифмоузлы, которые он ощупывает правой рукой, всё еще воспалены.

Он вынимает из ушей пластиковые беруши. И подчинившись глупому порыву засовывает их под сначала нетронутую, а теперь измятую подушку. Встает.

Проверяет, на месте ли еще собаки (на месте).

Чистит зубы — с недавних пор с минеральной водой, так как в интернете прочитал, что неходжкинские лимфомы сопровождаются высокой неустойчивостью к инфекциям. И затем, как утренняя молитва, в его наполовину проснувшемся сознании воспроизводится — почти дословно — текст о средней продолжительности дожития, который он нашел в интернете:

Александр спускается на лифте на пять этажей. С недавних пор он завтракает в отеле. Вместо жирного невнятного клейкого месива, что подают в кафе напротив, он насыпает мюсли, здесь есть йогурт, и фрукты, и разнообразные виды хлопьев, правда все они обжарены и карамелизированы. Есть даже зерновой хлеб грубого помола, почти как в каком-нибудь европейском отеле. Александр накладывает всего понемногу, с решимостью не допустить отсутствия аппетита.

Он садится к большому окну. Спустя какое-то время заходят обе швейцарки, он познакомился с ними в отеле. Он не уверен, хочет ли, чтобы они подсели к нему, но вопрос решился прежде, чем он успел разобраться в своих предпочтениях. Трех дней поверхностного и бесперспективного знакомства очевидно достаточно для возникновения обязательств.

Вообще-то к ним обеим нет претензий. Их зовут Кати и Надя. Им еще нет тридцати. Носят шлепки. И путешествуют по миру. Они уже, как выяснилось, провели два месяца в Африке, затем побывали в Бразилии и Аргентине, на Огненной Земле, в Чили и Перу, Эквадоре и где-то там еще. Теперь вот неделя в Мехико, в Д. Ф., как они говорят со знанием дела, а где-то по пути успели еще пройти языковый курс. Из Д. Ф. они поедут на автобусе в Оахаку, оттуда далее в Сан-Кристобаль де лас Касас или в Паленке (в очередности он уже не уверен), но, так или иначе, когда разберутся с Мексикой, то полетят в Сидней, чтобы, взяв фургончик, «потрясти основы» юго-востока — или северо-запада? — Австралии, как они выразились, затем в Новую Зеландию, чтобы увидеть киви, и в заключении в Бангкок, откуда — если только не завернут по рекомендации своего Backpacker еще и в дельту Меконга — вернутся в Европу.

У них при себе Round-the-world-Backpacker[30], в котором обо всём написано. Руководствуясь им, они каждое утро планируют предстоящий маршрут. Вчера были в парке Чапультепек и Антропологическом музее, и после уговоров Александр присоединился к ним, потому что Backpacker уверял, что Антропологический музей в Мехико относится к лучшим музеям мира, но, возможно, еще и потому что ему кажется, будто эти женщины притягивают его, притягивают и отталкивают — одновременно.

Претензий к ним, как уже говорилось, не было. Кати, первой подошедшую к его столу, приятную и умную особу, каждый в этом отеле, пожалуй, счел бы красавицей, и в самом деле, едва ли были убедительны контраргументы о излишне обнажающей десны белоснежной улыбке или о маслянисто поблескивающих, аккуратно депилированных и чуть кривых — господи боже мой — голенях, выглядывающих из-под коричневой юбки-колокола.

— Hello, — говорит Кати и садится слева от него за квадратный, накрытый белой скатертью стол.

Она говорит громко и, здороваясь с Александром, широко распахивает глаза. Кудрявые свежевымытые черные волосы и лоб охвачены белой резинкой, в гигиенических целях — чтобы волосы не попали в еду. Солнцезащитный лосьон, которым она щедро намазалась, еще не совсем впитался, и по едва приметным порам на переносице видно, что она забыла намазать место между выщипанными бровями.

— Ну, куда сегодня собираетесь? — спрашивает Александр, тут же опасаясь, что они воспримут его вопрос как готовность и сегодня сопровождать их.

— Возможно, в музей Фриды Кало, — говорит Кати. — Ты там уже был?

— Не-а, — говорит Александр и пытается сделать незаинтересованный вид.

— А там и Троцкий где-то неподалеку, — сообщает Кати.

Тут к столу подходит Надя. Надя чуть ниже ростом и вообще меньше подруги, у нее не такие белые, но, по всей видимости, настоящие зубы и не столь определенный цвет волос. Зато на ней розовый топ с глубоким вырезом, с непонятной, напоминающей бандаж, конструкцией из лямок. Но несмотря на эту броскость, она как-то расплывается, движется крадучись, беззвучно проскальзывает между стулом и крышкой стола. Приветствие, дуновением слетающее с ее уст, скорее похоже на выдох, а взгляд минует Александра, и непонятно, то ли он высокомерен, то ли скрытен. Его слегка удивляет, что Надя изучает в университете теорию коммуникации. Еще она изучает германистику, психологию, индологию и немного пение (точно он не понял), в то время как Кати изучает «всего лишь» юриспруденцию, политологию и экономику туризма. Точнее говоря, изучала.

— Как ты думаешь, поехать сегодня на Фриду Кало? — спрашивает Кати, обращаясь, скорее, к Наде.

Надя теребит вечно сползающие лямки, едва пожимая плечами.

— Троцкий — объясняет Кати, — там же поблизости.

— Троцкий? — Надя приподнимает губу высоко, до самого носа.

Кати что-то вспомнила:

— Троцкий был коммунистом. Как твоя бабушка.

Александр, к несчастью, уже рассказал обеим о Шарлотте. На то обстоятельство, что его бабушка и дедушка были коммунистами, Кати отреагировала тихим вздохом, как будто случайна зашла в занятую кабинку туалета. Теперь же она сочла это любопытным:

— Может, они даже знали друг друга?

— Вряд ли, — говорит Александр.

Он мог бы рассказать сейчас о Вильгельме. О спекуляциях насчет его секретной деятельности, которую Вильгельм всегда отрицал, хотя одновременно умел подогреть интерес тем, что, когда, например, речь заходила о Троцком, он состраивал такое лицо, будто ему было что скрывать. Хотя в Мексику он приехал совсем незадолго до убийства Троцкого, если даже не после него. Но и на этот счет не было никаких точных сведений. Он мог бы рассказать, как однажды он, Александр, в доме бабушки и дедушки, случайно встретился с человеком, покушавшимся на Троцкого, и это, как ни странно, было правдой, хотя лишь спустя двадцать лет после визита в ГДР мексиканского художника, Альфара Сикейроса, он узнал, что тот сидел в тюрьме в Мексике не только из-за своего «ангажированного искусства» и не только за «участие в деле рабочего класса», но и из-за того что пытался из автомата расстрелять Льва Троцкого, причем непостижимым образом умудрился промахнуться по своей жертве, хотя и находился посреди его спальни.

Всё это он мог бы рассказать, но не рассказал. Он прихватил еще тостов и кофе, а потом и вареное яйцо. Вернувшись к столу, он чувствует, что обе девушки уже договорились о планах на день, но не спрашивает их. Не спрашивает он, и не спрашивают его. Он слегка задет. И сердится на себя за это.

Спустя час он сидит в вагоне метро. По его подсчетам сегодня воскресенье, но воскресная размеренность не ощущается: метро набито больше, чем обычно, люди разнаряжены, у многих пестрые костюмы и мексиканские флаги в руках. Так принято в Мексике по воскресеньям? На Indios Verdes ему нужно пересесть. Здесь, на краю огромного автовокзала, стоит хлипкого вида автобус с национальным флагом, прикрепленным на лобовое стекло, и из-за своего размера внушающим опасения относительно надежности крепления, и написанной от руки табличкой «Теотиукан».

Водитель ждет, когда автобус заполнится пассажирами. Потом, уже во время поездки, молодой человек идет по проходу и, не выдавая билетов, собирает оплату, с каждого по тридцать песо.

Автобус едет по пригороду или пригороду пригорода, по сравнению с которым квартал, где его ограбили подростки, можно назвать состоятельным: муравейники, серые коробки, возведенные впритык друг к другу. Между жилыми застройками и магистралью натянута колючая проволока. Он не понимает, заграждает она людям вход или выход.

Путь намного длиннее, чем он себе представлял. А что он себе представлял? Сейчас автобус едет по местности, напоминающей степь. Мусор цивилизации. Кактусы, с зацепившимися о них разноцветными пластиковыми пакетами.

Он вспоминает фотографию, крошечную, черно-белую: бабушка перед Пирамидой Солнца в Теотикуане. Собственно, мало что можно разобрать. Кажется, на фотографии был кактус. Бабушка вроде бы стояла рядом, в светлой одежде: в широкой юбке и наглухо застегнутой блузке. Хорошо воспитанная, благополучная, немного напоминающая белую женщину из «Кинг-Конга», а позади нее черным силуэтом — она, пирамида. Когда бабушка рассказывала ему о Городе Мертвых, в центре которого стоит пирамида, он представлял себе город, вдохновляясь утренней дорогой в детский сад: пустые улицы, темнота, газовые фонари еще горят, а тщедушный мужчина, который утром и вечером ездит на велосипеде по Нойендорфу и гасит или зажигает газовые фонари своей крючкообразной палкой, таинственным образом связан с тем маленьким отвратительным божеством, которое бросается в костер на вершине пирамиды, чтобы новым Солнцем воскреснуть над Землей.

Сейчас он рад, что поехал один. Вчера в музее ему было тесно. Очевидно, он не выносит никаких музеев, даже самых лучших — наверное, пора это признать? Изобилие, многочисленность, массы угнетают его. Он не знает, стоит ли восхищаться терпеливостью швейцарок. Он, следуя их примеру, взял аудиогид, какое-то время пытался руководствоваться его информацией и указаниями, но потом, обессиленный, выключил устройство, чтобы затем на протяжении двух часов в состоянии полной душевной неустойчивости, потерянно бродить между массами выставочных экспонатов и посетителей. Даже календарь ацтеков, который он знал по серебряным запонкам Вильгельма, неожиданно вынырнувший перед ним — гигантский, каменный — не смог вывести его из этого состояния.

После этого они с час пробыли в парке Чапультепек. Он сел на скамью, а обе девушки, которые в музее всё время шушукались друг с другом и над чем-то смеялись так, что это выводило его из себя, легли на траву и моментально заснули. Позже когда они сидели в каком-то кафе, Александр искал случая, направить разговор на музей, чтобы доказать обеим, но прежде всего себе, что ничего из увиденного и услышанного там не осело в их памяти, что всё — он был убежден в этом — выветрилось как хмель во время двадцатиминутного сна, однако на вопрос, который пришел ему в голову, верили ли ацтеки в своего рода рай, обе они смогли ответить более-менее четко: ацтеки, как рассказал аудиогид, еще как верили в рай, пропуск в него получали павшие в бою, принесенные на алтаре в жертву и, как предположила Кати, кажется, дети? Или же, как это помнила Надя, женщины, умершие в родах?

На вопросе о рае разгорелась дискуссия о сходстве и различии представлений о загробной жизни, о религиях как таковых, причем выяснилось, что Кати и Надя не только знали понемногу о каждой религии, но и сами практикуют или практиковали многие из них: Кати не только несколько недель жила в ашраме и регулярно посещала в Швейцарии школу буддистов, но и возила в своей дорожной сумке изображение Девы Марии; Надя, как и Кати, почитала Далай-ламу, на Гаити училась колдовству вуду, кроме всего прочего, посещала тантрические курсы, верила в целительную силу горного хрусталя и считала, как и Кати, чем-то вполне возможным, что на самом деле она — посланница внеземной цивилизации.

Удивительно, как легко они всё это произносили, как без малейшего затруднения и совершенно естественно всё это увязывали, какой воздушно-невесомой была эта новая глобальная религия, словно быстро набросанный акварельный эскиз, думалось Александру, и он вспоминал, сидя в автобусе на Теотикуан, о своей собственной тяжелой безумной насильственной встрече с чем-то таким, той зимой, «зимой века», когда всё рушилось, когда птицы — в буквальном смысле — падали с неба. Он попытался вспомнить тот миг, когда что-то — да, а собственно что именно? — то ли коснулось его, то ли обернулось к нему, то ли предстало перед ним, чтобы быть узнанным? Он не помнит уже. Сам этот миг ускользает от вспоминания, он помнит только «до» и «после», он помнит, как сутками (сутками?) лежал на полу в какой-то халупке под снос и, обессиленный, прислушивался к тому, как боль пожирает его изнутри; еще помнит темноту; пролежни на бедрах и — он помнит это «после», ощущение спасения, озарения, помнит, как однажды утром вышел во двор с зольником, наполненным теплым пеплом, как стоял там и смотрел в небо и как увидел это всё — в черных ветвях тополя во дворе.

Химические реакции в теле? Чистое безумие? Или же миг озарения? Днями он ходил потом по улицам с сумасшедшей улыбкой, каждый ржавый фонарь казался ему чудом, сам вид желтых вагонов метро, с грохотом проносящихся по эстакаде на Шёнхаузер, вызывал приступы счастья, а в глазах детей, которые без стеснения заглядывали ему, улыбающемуся, в лицо, он не раз видел то, для чего у него, атеистически воспитанного, не находилось слова.

Грешен ли он гордынью? Грех ли то, что он считал себя неуязвимым раз и навсегда по отношению ко всему на свете? Или же грехом стал бы отказ от всего этого, вытеснение из своей жизни? Требуют ли от него раскаяния? Нужно ли ему суметь наконец-то расслышать благую весть? Произнести имя, которое так легко срывается с губ швейцарок?

На парковке перед Теотикуаном стоит куда больше машин и автобусов, чем ожидал Александр, куда больше, чем он опасался. Приезжие волнами катятся мимо сувенирных лавок к входу. Покупают билеты. Жарко и пыльно. Медленно движется туристский караван по Дороге Мертвых, главной магистрали древнего города. Одна из улиц — со ступенями: ацтеки не знали колеса. Вследствие этого по широкой вымощенной магистрали до сих пор не передвигаются колесные механизмы. Даже продавцы сувениров, стоящие на самом пекле слева и справа, приносят и раскладывают свои немудреные товары на складные столики, обвешиваются ими или переносят их на небольших лотках.

Один из продавцов заговаривает с Александром и проходит с ним несколько шагов. Невысокий и немолодой мужчина. Его ногти черны, как маленькие обсидиановые черепашки, которыми он торгует. Обсидиан — это камень, из которого когда-то изготовляли ножи для священнослужителей, вырывавших живьем сердца из груди жертв. Александр берет черепаху в руки, не для того, чтобы ее рассмотреть, скорее, чтобы понять, каков обсидиан на ощупь. Мужчина начинает его убеждать, заверяет, что сделал черепаху своими руками, снижает цену — с пятидесяти до сорока песо: четыре доллара. Александр покупает черепаху.

Затем он стоит перед Пирамидой Солнца, ровно в том месте, где шестьдесят лет назад стояла бабушка, и спрашивает себя, чего он, собственно, ожидал. Он и правда так глупо надеялся, что там наверху, на самой вершине, будет безлюдно? Что там можно будет, хоть на пару мгновений, остаться наедине с камнями? Уже не помнит. Просто стоит и пялится на пирамиду. Его рука охватила панцирь черепахи, как рукоятку ножа. Затем он поспешил в путь, пока его не одолели сомнения. Попеременно перед ним мелькают коричневые туристические ботинки, один пыльный, другой начищенный… двести сорок восемь ступеней, так, кажется, было написано в Backpacker, третья по величине пирамида в мире. Он считает только начищенные ботинки. Он должен справиться, не сдаваясь, хотя бы в этот раз. Но ступени, вымощенные этим индейским народом, однозначно нарушают немецкие промышленные стандарты. Он чувствует, что поднимается слишком быстро. Он знает, что происходит в его теле: в какой-то момент уровень лактата в его мускулатуре повысится. Боль в бедрах усилится, накопится усталость. Какое-то время он будет с этим бороться, как бы стараясь перехитрить химические реакции. Александр замедляет ход. Стук сердца громко отдается в голове. Объема легких, кажется, не хватает. Он насчитал девяносто шесть начищенных ботинок. Когда начинается кашель, он сдается, приходится сесть.

Подперев голову руками, он рассматривает пористые каменные кубы, которыми вымощена лестница. Справа и слева мимо него поднимаются люди, которых он только что обогнал. Женщины в шлепках. Одна в туфлях на платформе, другая даже на красных шпильках. Затем снова шлепки, две пары, угрожающе направляются к нему: пара черных и пара кричаще-розовых…

Сначала останавливаются черные — тщательно депилированные голени, маслянисто поблескивающие, немного кривоватые.

— Да ты в суперской форме! — произносит Кати.

— Мне казалось, вы собирались в музей Троцкого, — откликается Александр.

— Город переполнен, — говорит Кати. — Сегодня национальный праздник.

Обе, даже Надя, кажется, рады случайной встрече. Очевидно, они надеются, что Александр пойдет с ними наверх и недоумевают, чуть ли не обижаются, а потом слегка беспокоятся, когда он отказывается.

— Тебе плохо, что-то случилось?

— Нет, — отвечает Александр. — Я подожду здесь.

Он остается сидеть на ступенях, осматривается. Видит, как люди поднимаются вверх, огибая его: люди в бейсболках, люди в только что купленных сомбреро, люди в укороченных брюках. Люди с рюкзаками и фотоаппаратами, толстяки в ярких майках, еле ползущие люди, потные люди, люди с детьми, несущими небольшие флажки (национальный праздник), мужчины с золотыми цепочками, пожилой мужчина с тросточкой, люди, говорящие громко по-американски, люди, о которых просто нечего сказать, бледные молодые мужчины с трехдневной щетиной, мужчины в цветастых рубашках и загаром цвета какао, женщина с шарфом, молодой мужчина с прической растамана и ананасом в руке, группа японских мужчин в костюмах, стройные девушки в обтягивающих майках, из под которых немного выглядывает живот, толстые девушки в обтягивающих майках, из под которых немного выглядывает живот, все они поднимаются, качаются, ползут, карабкаются, шагают, семенят, забираются вверх к месту, где становятся богом, в Теотикуан, и снова спускаются — внешне не изменившись.

— Ну и как оно там? — спрашивает Александр.

— С ума сойти, — отвечает Кати. — Такой вид.

Они вместе спускаются. Идут Дорогой Мертвых до самого конца. Надя вслух читает Backpacker (историю о боге — в сокращенной версии и на английском, — пожертвовавшем собою, чтобы восстать солнцем в пятом мире) и покупает в одном из больших сувенирных киосков на выходе черную пугающую маску из обсидиана, которая напоминает ей гаитянскую маску вуду. Кати покупает бусы из обсидиана, под цвет своих волос. Продаются и обсидиановые черепашки. Незаметно, так, чтобы женщины не обратили внимания, Александр подставляет свою черепаху к другим, сотнями стоящим на прилавке. Они продаются по двадцать пять песо.