Дым над тайгой

НАСТЯ

В областной центр Остудин с Еланцевым вылетели, как и намечали, в два часа дня. Едва вертолет поднялся в воздух, Еланцев навалился спиной на стенку кабины и задремал. Остудин уже отметил его удивительную способность спать во время полета. У него самого это не получалось. Поэтому он сначала внимательно смотрел в иллюминатор. Но внизу проплывала однообразная заснеженная тайга. Куда ни глянь, везде бесконечное море леса, древнего, как и сама эта земля, зовущаяся Западно-Сибирской низменностью. Во многих местах здесь до сих пор еще не ступала нога человека.

Но любоваться красотами природы не было времени. Отвернувшись от иллюминатора, Остудин положил на колени портфель и достал оттуда бумагу, которую накануне принес Соломончик. О вечернем разговоре он не произнес ни слова. Остудин тоже постарался забыть о нем.

В списке продуктов, составленном Соломончиком, значилось немало спиртного. В том числе десять ящиков коньяка, двадцать ящиков водки, шампанское, вино. Если бы все это надо было везти на барже, не было бы вопросов. Но до начала навигации единственным транспортом оставалась авиация. «Во что же обойдется доставка?» — подумал Остудин.

В это время Еланцев мотнул головой и открыл глаза. Увидев сосредоточившегося над листом бумаги Остудина, он подвинулся к нему и спросил:

— О чем задумался?

— Соломончик озадачил, заказал целый самолет спиртного, — ответил Остудин.

— А, — сразу потеряв интерес к бумаге, протянул Еланцев и добавил: — У нас ребята крепкие, выпьют.

— И все же много, — не согласился Остудин.

— Соломончик хитрее нас, — сказал Еланцев. — Мы думаем о нефти и метрах проходки, а он о выпивке. Без нее и праздник не праздник. Не забывай, что скоро Первомай и День победы.

— Не так уж и скоро.

— Здесь время летит быстро.

Еланцев отодвинулся и, приняв прежнюю позу, снова закрыл глаза. «Может быть, он и прав», — подумал Остудин, положил бумагу в портфель и поставил его рядом с собой.

Сегодняшний разговор с Соломончиком не понравился ему еще больше, чем вчерашний, который они вели в беседке. Он не был ни откровенным, ни доверительным. И осторожничал Соломончик сверх всякой меры. Просунув голову в дверь кабинета, он спросил:

— Могу зайти на две минуты?

— Конечно, — Остудин жестом пригласил его в кабинет.

— Я хочу сказать вам, чтобы вы зашли в УРС объединения. Нам надо у них кое-что выпросить.

— Зачем просить то, что положено по разнарядке? — спросил Остудин.

— Мы не можем идти с ними на конфликт, — заметил Соломончик. — Там работают хорошие люди.

— Значит, конфликтовать можно только с плохими?

— Лучше не конфликтовать ни с кем, — сказал Соломончик.

— Давайте свой список, — попросил Остудин.

Соломончик достал из папки листок бумаги и протянул Остудину. Тот, не глядя, положил его к документам, которые намеревался взять с собой. При этом спросил:

— Скажите мне, почему на буровых исчезло мясо?

— Потому что у нас его нет, а сезон охоты закончился, — сказал Соломончик. — Лоси ушли.

— Но ведь у нас не отоварены фонды, — заметил Остудин. — А я не слышал, чтобы вы били в колокола.

— Прошу вас, не поднимайте этот вопрос в УРСе, — взмолился Соломончик. — Я здесь как-нибудь выкручусь.

И снова недоговоренности, снова какая-то тайна. У Остудина все больше создавалось впечатление, что всем процессом создания дефицита управляет влиятельная, хорошо организованная сила. И Соломончик либо был о ней осведомлен, либо сам был ее непосредственным участником...

Вскоре впереди показался большой поселок, и вертолет начал снижаться. Остудин знал, что у них должна быть дозаправка горючим в районном центре Никольском. Очевидно, это он. Остудин еще ни разу не был здесь.

Сев на хорошо укатанную снежную полосу аэродрома, вертолет съехал с нее и потянул к двум большим резервуарам с горючим, расположенным метрах в ста от деревянного здания аэровокзала. Оно было почти таким же, как и в Таежном. Недалеко от резервуаров уже стоял один вертолет. Около него суетились люди.

Вылететь из Никольского удалось только через час, так долго шла заправка. Остудин не придал большого значения этой задержке. Но когда они сели на бетонную полосу аэродрома в Среднесибирске, был уже восьмой час вечера. Еще полчаса потеряли на то, чтобы добраться с вертолетной стоянки до здания аэропорта. Остудин понял, что в геологическом объединении сегодня уже никого не застанет. А он даже не заказал гостиницу, подумав, что в объединении должна быть бронь. «Придется падать в ноги администратору и выпрашивать койку», — подумал он.

Уже в такси Еланцев спросил его о гостинице.

— Да ты понимаешь, я совсем забыл об этом, — честно признался Остудин. — Думаю, на одну ночь место где-нибудь найдется.

— Ты не знаешь нашего города, — сказал Еланцев. — Я поеду с тобой.

В гостинице «Сибирь», куда они обратились и где уже однажды жил Остудин, мест не было.

— Ничем не могу помочь, — сказала молодая холеная администраторша, скользнув по ним равнодушным взглядом.

В следующей гостинице, носящей название «Центральная», но находящейся почему-то на отшибе города, тоже все было занято. Еланцев, предвидевший это и потому сопровождавший начальника, сказал:

— Остается одна возможность — ехать ко мне. Большой комфорт не обещаю, но диван предложить могу.

— Ну, нет, — резко возразил Остудин и поднял ладонь кверху. — Ты так долго не виделся с женой. Что же я буду вам мешать?

— Вся беда в том, что жена на гастролях в Праге, — ответил Еланцев. — Я знаю, что в квартире чудовищный беспорядок, поэтому не хотел приглашать тебя туда. Но у нас нет выбора.

— Выбора действительно нет, — согласился начавший уже приходить в уныние Остудин. — Поехали, посмотрим, как ты живешь.

В квартире, как и предполагал Еланцев, было неубрано. Вещи жены лежали на кресле, на стульях, и от этого жилье походило на внезапно покинутый табор. Еланцев сгреб все это в кучу и отнес в шифоньер.

— Женатые холостяки, — с горечью сказал Еланцев, и Остудин понял, что он имел в виду себя и свою жену.

Квартира была в доме старой постройки, но недавно отремонтированной. Обои отливали чистотой, рамы и подоконники блестели свежей краской. И только старый пол, тоже покрашенный недавно, при каждом шаге поскрипывал половицами, словно жалуясь на что-то. Услышав этот скрип, Остудин вспомнил дом своей матери, живущей со старшей сестрой в небольшой станице на Кубани. Мать всегда вставала рано и, готовя завтрак, старалась ходить на цыпочках, чтобы дать детям поспать лишний часок. Но старый рассохшийся пол скрипел под ее легкими шагами, как несмазанные качели. И Остудин нередко просыпался от этого скрипа.

В последнее время мать постоянно болела. Год назад ей прооперировали желудок. Сначала это помогло, а последние три месяца, как пишет сестра, она чувствует себя очень плохо. Вся высохла, почти ничего не ест. Остудин ничем не мог помочь матери, жалел ее, физически ощущая свое бессилие. «Поеду за Ниной и Олей, обязательно заскочу к ней хотя бы на день», — подумал он.

Еланцев возился в другой комнате. До Остудина доносилось его недовольное бурчание и обрывки разговора с самим собой: «Вот черт, надо же... И куда она их положила?..» По всей видимости, он не мог разыскать какие-то вещи.

— Послушай, Иван, — сказал Остудин, ему было неудобно, что он нарушил планы товарища. — Ты говорил, что у тебя здесь есть какая-то девушка... или женщина... Я не знаю. Может, ты ее хотел пригласить, а я вам мешаю?

Еланцев появился в дверях комнаты растрепанный и сердитый.

— Удивительная способность у этих женщин, — сказал он. — Приберут какую-нибудь вещь, ни за что потом не найдешь.

— О чем ты? — спросил Остудин.

— Да вот простыней тебе найти не могу. Подушку и одеяло нашел, а простыней нет.

— Да брось ты, — засмеялся Остудин. — Все это мелочи жизни.

— Для тебя, может, и мелочи, а для меня нет.

— То есть?

— Хочу пригласить Настю. Пусть постелет тебе кровать. Ты же мне друг?

— Не понимаю, — пожал плечами Остудин и посмотрел на Еланцева.

— Да нет... — Еланцев даже поперхнулся застрявшим в горле смешком. — Я совсем не в том смысле, как в анекдотах про чукчей или тунгусов. — Хочу, чтоб Настя почувствовала себя хозяйкой в доме. Любовница постели гостю не стелет. Это дело хозяйки.

— Чего это ты так сразу решил заводить новую хозяйку? — насторожился Остудин.

— Устал я, Роман. От неустроенной жизни устал. Мне уже тридцать семь, а семейного тепла так и не ощутил. Иногда прилетишь с буровой, зайдешь в свой дом в Таежном, а в нем не прибрано, не топлено... как в собачьей конуре. И по-собачьи завыть хочется. Надо ведь и детей уже иметь. Я старше тебя, а у меня никого...

— Что же ты не перетянешь жену в Таежный? — Остудин с укоризной посмотрел на своего главного геолога. — Нашли бы ей там работу.

— Варю-то? — Еланцев горько усмехнулся. — Из моей жены декабристки не получится. Это княгиня Волконская ради мужа могла поехать в Тмутаракань. Для моей — жизнь это сцена. Она не может без нее, гастролей, аплодисментов. Надо бы уже давно развестись, а мы все еще на что-то надеемся.

— Русская женщина всегда способна на подвиг.

— Найди теперь такую, — сердито заметил Еланцев. — Нас разложил интернационализм. Утрачены семейные традиции, уклад жизни. Княгинь Волконских уже нет, Роман Иванович. Остались одни Дуси, Прасковьи, Марфы.

— И Варя такая?

— Не совсем. Иначе бы не лелеял столько лет эфемерную надежду.

— А теперь решил покончить? — спросил, словно бросил булыжник, Остудин.

— Пойду посмотрю простыни, — сказал Еланцев. — Ведь где-то же они лежат.

«Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастная семья несчастлива по-своему», — вспомнил Остудин слова великого писателя. На мгновение в сознании возник образ жены. И Остудин физически ощутил, как соскучился по ней, по ее губам, запаху волос, по ее упругому податливому телу.

В комнату снова заглянул Еланцев.

— Ну, наконец-то нашел, — сказал он с облегчением и показал Остудину простынь. И тут же без всякого перехода спросил: — Ты как насчет поужинать?

— Да уже пора. Только у нас ведь ничего нет?

— Об ужине не беспокойся, я все организую, — Еланцев заговорщицки подмигнул. — У меня есть одна идея.

— Какая? — насторожился Остудин.

— Ты сейчас одевайся и иди в ресторан «Север». Это два квартала отсюда. Занимай место. А я подскочу туда через полчаса.

— С чего это я пойду в ресторан один? — удивился Остудин.

— Я хочу попросить тебя об одном одолжении, — Еланцев понизил голос почти до шепота. — Ты садись за столик у окна. Весь тот ряд обслуживает Настя. Посмотри на нее... На то, как себя ведет. Потом обменяемся мнениями.

— Это называется: послать лазутчика в стан врага...

— Дело не в том, как называется. Мне очень важно, что ты о ней подумаешь. Это дружеская просьба. Когда у нас с тобой еще выпадет такой случай?

Остудина предложение Еланцева озадачило. Он хмыкнул неопределенно, почесал в затылке, не зная, что ответить. Потом врастяжку, словно обдумывая каждое слово, произнес:

— Послушай, в этом что-то есть.

— Я знал, что ты согласишься, — улыбнулся Еланцев.

Настю Остудин узнал сразу: очень уж точно описал ее Еланцев. Да он бы и без описания угадал ее. Все официантки были похожи друг на друга — ярко накрашенные, с подведенными глазами и губами, с толстым слоем жидкой пудры на щеках. К такой косметике женщины прибегают, когда им надо скрыть или возраст, или следы разгульной жизни. Очевидно, здесь было и то, и другое.

Настя не пользовалась косметикой. У нее было свежее лицо, русые волосы, стянутые на затылке в «конский хвост», высокий белоснежный кокошник на голове. Она была стройной, с красивыми ногами, и ходила меж столов с какой-то изящной плавностью, словно и не вина, закуску, а себя несла на блюде. И первая мысль Остудина была о том, как такая необыкновенная девушка попала сюда.

Свободных столиков у окна в ресторане не было. Но за одним из них сидела парочка, на которую сразу обратил внимание Остудин. Она явно собиралась уйти. Мало того, два других стула за этим же столом были свободны. Остудин уверенно направился туда.

— Свободно? — спросил он, подойдя к столу.

— Да, конечно, — ответил парень и посмотрел на часы.

Его дама нервно постучала вилкой по пустой тарелке. Они были явно возбуждены.

— Говорят, здесь подают хорошие эскалопы, — произнес Остудин, пытаясь наладить контакт со своими соседями.

Парень как-то странно посмотрел на него, а его дама переставила пустую тарелку с места на место. Мимо их столика прошла Настя, стуча каблучками и держа в руках поднос с блюдами.

— Девушка! — умоляющим голосом выкрикнул парень, но она даже не повернула своей красивой головы, увенчанной роскошным кокошником.

Через несколько минут Настя прошла назад на кухню, неся на подносе пустые тарелки.

— Девушка, — снова обратился к ней парень и попытался дотронуться до ее локтя, когда она проходила мимо.

— Я же сказала: сейчас, — ответила Настя, не останавливаясь.

— Полчаса не можем рассчитаться, — пожаловался парень. — Просто кошмар.

— Все равно идти больше некуда, — заметил Остудин и полез в карман за сигаретами.

— Поэтому и ведут себя так нагло, — сказала дама и, отодвинув от себя тарелку, обратилась к Остудину: — У вас не найдется одной сигареты?

Она прикурила от спички, жадно затянулась и, повертев сигарету в руке, произнесла:

— Решила вчера бросить курить. Но разве из-за них бросишь?

— Из-за кого? — не понял Остудин.

— Из-за ресторанной обслуги, кого же больше? — поморщилась дама и, еще раз затянувшись, погасила сигарету, при этом сломав ее пополам.

Минут через двадцать Настя подошла к столику и рассчитала нервничающую пару.

— Принесите меню, — попросил Остудин.

— Сейчас, — ответила Настя и снова скрылась на кухне.

Внезапно в ресторане возник шум. В зал не вошла, а ворвалась толпа, которая галдела, гортанно перекликалась, громко приветствовала официанток, вызывающе-развязно обращалась к незнакомым людям. «Азербайджанцы», — подумал Остудин. Около компании засуетились несколько официанток. Моментально откуда-то появилось три стола, их сдвинули вместе, поставили к стене, накрыли скатертями. Анастасия, которая в это время обслуживала соседний столик, сразу обратила внимание на поднявшуюся кутерьму. И отреагировала на нее брезгливой гримасой.

Остудин видел кавказцев еще в свой первый приезд в этот город. Они торговали цветами. «Наверное, хорошо барышнули», — подумал он. На какое-то время в нем вспыхнуло негодование человека, добывающего хлеб тяжелым трудом. «Мы горбатимся, а они на вечном празднике жизни, — подумал он, глядя на азербайджанцев. — И местные власти хороши. Уж цветы-то можно было вырастить и в теплицах».

Его сетование на неразворотливость местных властей прервал Еланцев. Он неожиданно возник в дверях, на мгновение задержался у порога, отыскивая глазами Остудина, и направился к его столику. Остудин перевел взгляд на Анастасию.

В пренебрежительно-безразличной до этого женщине вспыхнул невидимый свет. Ожили и засветились глаза, трепетно дрогнули губы, порозовело лицо. Она не подозревала, что за ней наблюдают, и потому действовала импульсивно. Приостановилась и поправила рукой прическу. Потом одернула передник. Тут же выпрямилась и двинулась дальше. Но не на кухню или в буфет, куда, видимо, направлялась, а в сторону Еланцева. Она преобразилась на глазах.

И все вокруг перестало для нее существовать. Она не скрывала радости, и Остудин видел это. «Сейчас они бросятся друг другу в объятия», — подумал он. Но Настя только дотронулась кончиками пальцев до щеки Еланцева и, задержав на мгновение руку, опустила ее. Еланцев что-то сказал ей, она оглянулась на Остудина и пошла на кухню.

Через минуту на их столике появились коньяк, салаты, подрумянившиеся, прямо с огня, эскалопы.

— Не торопись, — сказал Еланцев. — Ужинать придется до закрытия ресторана.

Музыка, без того беспорядочно-громкая, приобрела южный темперамент. Кавказцы заказывали знакомые и незнакомые Остудину мелодии. За их столиком появились какие-то девицы. Официантки не успевали подавать еду и питье.

— Господи, когда же кончится? — взмолилась Анастасия, остановившись около Еланцева.

Крикливая гульба надоела и Остудину. А часы будто нарочно замедлили ход. Наконец, без четверти одиннадцать мигнули лампочки в люстрах. И ровно в одиннадцать ресторан погрузился в полумрак... Посетители постепенно исчезли. Только кавказцы галдели без устали, полумрак словно подстегнул их. Они гортанно кричали, перебивая друг друга, девицы за их столом бесстыже хохотали.

Анастасия, уже снявшая кокошник, подошла к Еланцеву, взъерошила волосы на его затылке и сказала:

— Давайте убираться отсюда.

— Надеюсь, такие шайки за твоими столиками не собираются? — стараясь выглядеть как можно равнодушнее, спросил Еланцев.

— Почему? — спокойно ответила Настя. — И за мои столики такие садятся. Бывают и еще хуже.

Она не договорила. У Еланцева испортилось настроение. Наклонив голову, он молча двинулся в вестибюль. Остудин направился за ним. Одевшись, они подождали Анастасию. Она вышла с большой сумкой в руках, передала ее Еланцеву. При этом сказала:

— Да не смотри ты на меня так. Я за все заплатила твоими деньгами.

В квартире Еланцева она в считанные минуты накрыла стол, извлекла из сумки коньяк, ветчину, осетровый балык. Сама налила коньяк в рюмки, чокнулась, глубоко вздохнув, выпила первой. Выдохнула, обхватила Еланцева за шею и поцеловала в губы, не стесняясь Остудина.

— Ох и соскучилась я по тебе, далекий ты мой, — со стоном сказала Настя и, не убирая рук, посмотрела Еланцеву в глаза.

Остудин почувствовал себя в этой компании лишним. Но он понимал, что просто так встать и уйти не может, какое-то время придется посидеть за столом. Чтобы не казаться совсем уж посторонним, спросил:

— И давно вы в ресторане?

— Два месяца, — Анастасия сняла руки с плеч Еланцева и вдруг засмеялась.

— Чему смеешься-то? — буркнул Еланцев, но уже без прежней ревности.

— Я ведь в школе работала, — сказала Анастасия, откинувшись на спинку стула. — А с нынешними детьми, знаете как? Вот он мне и говорит: бросай ты ее к черту. Уходи куда-нибудь. Ну, я и ушла.

— Променять школьный класс на ресторан... — Остудин запнулся, подбирая слова.

— Она и в школе-то работала без году неделю, — сказал Еланцев. — Она же по специальности ветеринарный врач. Быкам хвосты в колхозе крутила. Потом перешла в школу биологом, стала ученикам рассказывать, как лучше всего хвосты крутить.

— Что-то ты, Иван, сегодня задиристый, — заметила Анастасия. Она снова обняла его за шею и попросила: — Почитай лучше свои стихи.

Остудин удивленно вскинул брови и посмотрел на Еланцева, который совсем не походил на поэта. Ему и в голову не могло прийти, что его главный геолог может писать стихи. Поэты в представлении Остудина должны выглядеть как-то иначе, тоньше, заоблачнее, что ли... Еланцев же был слишком земным — высоким, крепким, закаленным северной тайгой. Анастасия чмокнула его в щеку, будто подталкивая и поощряя. Еланцев неторопливо выпил коньяк и негромким голосом, чуть растягивая слова, начал читать:

Еще зажигаются звезды,

Кочуют костры за рекой.

Но видишь — становится воздух

Прозрачный и звонкий такой.

В ручьях и озерах — повсюду

Оделась вода в зеркала.

Я помнить, наверно, не буду,

Какой ты красивой была.

Ах, что я, быть может, и вспомню,

Как пели в саду соловьи.

Раскрытые окна и полночь,

И теплые руки твои.

Палату и запах лекарства,

И синие капли цветов.

И дальнего, дальнего царства

Неслышный таинственный зов.

Коня не удержишь за стремя,

Звезде не прикажешь взойти.

Вот так и придет мое время

Навеки в природу уйти.

И в утренней реденькой сини

Поднимутся гуси с земли.

И я полечу вслед за ними,

Пока не растаю вдали.

Остудин, честно говоря, не понял содержание стихов, да и не мог понять, потому что вовсе не ожидал такого поворота.

— Вот так и придет мое время навеки в природу уйти... — задумчиво повторил он. — Хорошие строчки. И давно ты при поэзии состоишь?

— Точнее сказать: состоял, — смеясь, сказал Еланцев. — Сейчас редко-редко что проклюнется. Все стихи — в основном студенческих и послестуденческих лет, когда только начал ходить по тайге. Иногда утром начнешь сочинять, к вечеру стихотворение готово. Остается только записать.

— И много у тебя записалось?

— Две общие тетради.

— Прочитай еще что-нибудь. Ты как, Настя? — повернулся Остудин к Анастасии, переходя вдруг на «ты».

— Ой, Роман Иванович, у него такие душевные стихи есть.

Иван, почувствовавший, что это не просто хмельное любопытство, а искренняя заинтересованность внимательных слушателей, другое стихотворение прочитал с еще большим подъемом. И даже предварил заглавием: «Стихи о больной девочке».

Совсем не глядя на игрушки,

На книжки, что я приволок.

Раскинув руки на подушке,

Она смотрела в потолок.

Как будто знала, что здоровье

Ей не вернет уже никто.

Врач обронил лишь: «Белокровье», —

И попросил подать пальто.

Над нею смерть давно витала...

О ней не думая сейчас,

Она спокойно умирала,

Стараясь не смотреть на нас.

И только изредка моргала,

Ручонкой слабой простынь сжав.

И ничего она не знала

О разногласиях держав.

Это стихотворение Остудин слушал внимательно и понял его от начала до конца. Вот такие бесхитростные стихи он принимал. Они не вызывали у него восхищения, потому что поэзией он никогда не увлекался. Но признание было безусловным. А у Анастасии дернулись губы, она опустила голову, по щеке покатилась слеза, оставляя темную полоску.

Судьба больной девочки Настю растрогала. Еланцев обнял ее, осторожно прижал к себе и успокоил:

— Ну, перестань. Это ведь только стихи.

Она достала из сумочки платочек, вытерла слезы и, шмыгая носом, сказала:

— Я из-за Дашеньки. Сегодня получила письмо, что она заболела. Температура тридцать девять, — Настя всхлипнула и снова потянулась за платочком. Потом повернулась к Остудину: — Дочке три года. Она живет с матерью в деревне.

— Детей от болезней не убережешь, — сказал Остудин. — У меня тоже дочка, ей пять, и тоже частенько болеет. То насморк, то ангина, то еще какая-нибудь хворь...

— Возьмите меня к себе на Север, — вдруг взмолилась Настя. — Я на любую работу согласна. Я прошусь, прошусь у Ивана, а он молчит, будто и вовсе не хочет, чтобы я была рядом.

Разговор переходил на личные отношения. Причем судьба их зависела всего от одного слова. Остудин понял, что лучше всего оставить их для этого разговора одних. Без свидетелей они скорее договорятся. Роман Иванович притворно зевнул и сказал:

— Я сегодня жутко устал. Если бы вы меня отпустили, я бы пошел спать.

— Постели ему, — попросил Настю Еланцев.

Она встала, достала из шифоньера белье и пошла в соседнюю комнату стелить постель. Остудин обратил внимание на то, что она свободно ориентируется в квартире. Он с удовольствием лег на свежую простынь и закрыл глаза. Из соседней комнаты доносились обрывки разговора Еланцева и Насти. Но он не слышал, о чем они говорили. Ему вспомнились жена и дочка и сейчас он отдал бы все на свете, чтобы провести эту ночь с ними.

Проснулся Остудин затемно. Сквозь неплотно прикрытую дверь комнаты пробивался свет, и желтая полоска его ровной линией прочертила пол. Свет не был прямым, лампочка горела на кухне. Остудин встал, натянул брюки и рубашку и пошел в ванную принять душ. На кухне, у электрической плиты, возилась Настя. Она была в халате и не по размеру больших домашних тапочках Ивана, надетых на босу ногу. Заметив Остудина, Настя выпрямилась над сковородкой, на которой что-то шипело, повернулась к нему.

— Доброе утро, — произнес Остудин.

Настя подоткнула ладонью отворот халата так, чтобы он полностью закрыл грудь, кивнула вместо приветствия и сказала:

— Я сейчас принесу большое полотенце.

Она сходила в комнату Ивана, достала из шифоньера полотенце — Остудин услышал, как скрипнула его дверка, и вернулась на кухню:

— Вот.

Остудин взял полотенце, но не двинулся с места. Сегодня Настя была совсем не такой, как вчера. Когда он увидел ее в ресторане, она показалась ему, хотя и красивой, но грубой, взвинченной женщиной. Сегодня она выглядела умиротворенной. Ее лицо казалось добрым, взгляд мягким и спокойным, движения были неторопливы.

— Ты что на меня так смотришь? — спросила Настя с некоторым удивлением, и тоже переходя на «ты».

— Да вот сравниваю с той, какую увидел вчера в ресторане.

— Я была не в настроении, — сказала Настя.

— Почему?

— Эти двое вывели меня из терпения. Сидели и все время целовались.

— А если это любовь? — сказал Остудин.

— Любовь на показ не бывает. Если для нее потребовались свидетели — это уже не любовь, — заметила Настя и легким движением руки поправила волосы.