Дым над тайгой

ТРУДЫ ВОЖДЯ

Такого внимания со стороны обкома партии к рядовой конференции Казаркин не помнил. Уже перед самым вылетом в Таежное ему позвонил заворг и попросил сразу же после конференции проинформировать, как она прошла. Видимо, мероприятию придавалось значение какого-то символа. Казаркин искренне пытался понять: «Какого?» Все три брошюрки он пробежал в один вечер и, честно говоря, был разочарован. Он ждал в них и человеческих, и философских откровений, а они оказались написанными дежурными словами на темы, не имеющие к сегодняшнему дню никакого отношения. К тому же мудрость партии по поводу подъема целины оказалась крайне сомнительной.

Насколько он знал, хлеба эта авантюра, если не считать самого первого года, стране не прибавила, а земле нанесла непоправимый ущерб. Тем не менее, Политбюро считает, что выход книжек — событие всесоюзного масштаба. Вполне вероятно, это и в самом деле событие, которое он не способен оценить. Скорее всего, оно имеет не просто идеологическое значение. В самом деле — война закончилась более тридцати лет назад, а страна возродилась из пепла и сейчас способна дать отпор любому агрессору. Видимо, все-таки скрытая мудрость в трудах Леонида Ильича есть.

Одно вызывало у Казаркина смущение — объем мудрости, уместившийся в трех небольших брошюрках. Все три, конечно же, были у него в дипломате. Помимо этого лежал достаточно объемистый «Служебный дневник». И Казаркин подумал, что если дневник подложить под брошюры, то пирамидка будет выглядеть внушительно. Когда он начнет говорить о гениальных трудах Генерального секретаря, станет похлопывать ладошкой по стопке, которая из зала будет смотреться нерасторжимым целым. И никто не догадается, что у него там — труды вождя или пустая тетрадка. Все пройдет на заданном уровне. Главное — не подкачал бы Краснов, успел бы отпечатать и отредактировать все выступления. Их, кстати, надо проверить самому. В таких делах доверять — доверяй, а проверяй трижды.

В Таежное Николай Афанасьевич взял с собой секретаря райкома Расторгуева, заведующего отделом пропаганды и агитации, и, конечно же, Татьяну Владимировну Ростовцеву, заведующую промышленным отделом районной газеты. По существу следовало взять заведующего не промышленным, а партийным отделом. Но уж очень коряво писал бывший райкомовский инструктор Федор Васильевич Липовцев. Да и некоторые простые истины ему приходилось повторять дважды. А вот Ростовцева все схватывает с полуслова. Когда Казаркин начал говорить ей о важности мероприятия, она ответила, слегка улыбаясь:

— Не беспокойтесь, Николай Афанасьевич, все будет на высшем уровне.

В такой ситуации улыбаться может только уверенный в себе человек. Уверенность журналистки передалась и Казаркину.

Сейчас Ростовцева сидела в вертолете напротив Николая Афанасьевича и то ли дремала, то ли прикидывала что-то в уме. Ее глаза были закрыты, красивое лицо выглядело спокойным.

Но Татьяна не дремала. Она представляла себе встречу с Таежным, в котором была последний раз полтора месяца назад. Еще до появления там Остудина. Сейчас она перебирала в памяти встречу с ним. Он не произвел на нее особого впечатления. Барсов выглядел и солиднее, и интеллигентнее. Даже в манерах у него было что-то такое, что заставляло относиться к нему с уважением. А Остудин просто молодой, крепкий, в меру самоуверенный парень, пока еще не битый местными условиями. И еще неизвестно, как он справится с ними.

Вертолет начал снижаться. Татьяна приникла к иллюминатору, пытаясь разглядеть встречающих. У здания аэровокзала стояли Остудин, Краснов и Еланцев. Казаркин вышел первым, поздоровался со всеми за руку, задержавшись около Остудина, спросил:

— Ну как, подготовились?

— Клуб готов, все выступающие определены, — ответил вместо Остудина Краснов. — Выступления отпечатаны на машинке.

Казаркин стрельнул по Краснову недовольными глазами: вопрос задан не ему, и высовываться незачем. Краснова он знал, а вот Остудин был ему еще не совсем понятен. Поэтому он к нему и обратился. До Казаркина дошли слухи, что Остудин противился масштабной читательской конференции и хотел проводить ее на буровых, надеясь уложиться в обеденный перерыв. И Николай Афанасьевич, отметая вмешательство Краснова, уже напористо сказал:

— Ты, Юрий Павлович, погоди. Я знаю, что ты подготовился, это твоя работа. Меня интересует отношение к мероприятию рядового коммуниста.

Разговор велся на ходу. Районные гости и хозяева плотной группой направлялись к имевшемуся в распоряжении экспедиции пассажирскому транспорту: остудинскому «уазику» и приспособленному под автобус ЗИЛу-151. Остудин, как хозяин, усадил на переднее сиденье Казаркина. Открыв заднюю дверь, пригласил Татьяну, второго секретаря райкома Расторгуева, затем забрался в машину сам. Остальные поехали в автобусе. По дороге к клубу Казаркин как бы шутливо заметил:

— Последний раз я здесь был полгода назад.

— Приезжайте чаще, — сказал Остудин, — мы своему начальству всегда рады.

— Плохо работаете, — наставительно заметил Казаркин. — Вот выйдете в передовики, готов приезжать хоть каждый квартал, — он сделал паузу и добавил: — Для вручения знамени. Верно я говорю, Артем Васильевич?

— Начальство всегда говорит правильно, — подтвердил Расторгуев. — Ты это, Остудин, учти.

Другой бы на месте Остудина поддакнул и заверил районных вождей, что экспедиция чести района не уронит. Но он не был обучен политесу, поэтому ответил как кондовый производственник:

— Работаем, как позволяют условия. Вот построим жилье, получим новое оборудование. А пока... — он тяжело вздохнул и опустил голову.

— Слушаю я тебя и думаю: неважный у нас политик начальник Таежной экспедиции, — качнул головой Казаркин. — Вместо того чтоб порадовать руководство, рассуждает без всякого энтузиазма. К Красному знамени, Роман Иванович, надо стремиться всегда. Оно для нас как светлое будущее, которое мы строим. По-твоему выходит, если большая цель нам сегодня не по плечу, так и стремиться к ней не надо?

Вопрос был с явной подковыркой, но Остудин нашелся:

— Очень даже надо. Но вы сами сказали: «Светлое будущее». А мы исходим из реального настоящего.

Подковырка Казаркина явно не понравилась Татьяне. За три года работы в «Северной звезде» она изучила его хорошо. Ответы на свои вопросы «со значением» он запоминал и при случае на них ссылался. Ответ Остудина она оценила по достоинству: «Молодец мужик, к такому ответу не придерешься».

Заведующая клубом встречала гостей у порога. Подождала, пока все подойдут к крыльцу, низко поклонилась и сказала отрепетированным голосом:

— Милости просим, дорогие товарищи.

С последними ее словами из двери появились две старшеклассницы. Обе в кокошниках, в длинных сарафанах, у обеих русые косы-парики. В руках у одной — каравай на блюде, у другой — солонка. Не ожидавший такого приема Казаркин, широко разулыбался, отломил кусочек хлеба, макнул в соответствии с ритуалом в соль, прожевал. А когда заходил в дверь клуба, одобрительно похлопал Краснова по спине.

В фойе было много народу. В основном — школьники. У стены, отделяющей помещение от зала, стоял стол, застеленный яркой клеенкой. На клеенке — весы. Столовская буфетчица бойко торговала пряниками, печеньем. Сбоку от нее стояли ящики с газировкой «крем-сода». Когда Казаркин появился в фойе, школьники дружно зааплодировали. В ответ Казаркин тоже захлопал и помахал ладошкой. Он выглядел сейчас вождем и с гордостью осознавал это.

Из фойе гостей проводили в кабинет заведующей клубом, превращенный по случаю торжества в комнату президиума. Здесь непосредственно распоряжался Соломончик. Расчувствовавшийся Казаркин, здороваясь с ним, кивнул в сторону фойе:

— Твои старания?

Краснов, который был в курсе дела, подтвердил:

— Гостей у нас Ефим Семенович принимать умеет.

На что, подняв указательный палец, Соломончик заметил:

— Это не прием гостей. Это дань уважения первому лицу района. В надежде на то, что он не оставит нас своими заботами.

Казаркин рассмеялся безгубым ртом и обратился к Остудину:

— Учись, Роман Иванович. Вот как надо добывать для себя дополнительные блага.

Остудин натужно улыбнулся, подумав про себя: «А может, он и тебе предлагал прятать открытую нефть, чтобы потом по дешевке скупать месторождения?» После разговора в беседке с Соломончиком на все его старания перед начальством он теперь смотрел с невольной подозрительностью.

Казаркин подошел к столу, налил из самовара кипятка, снял с конфорки чайник, нацедил заварку.

— Рекомендую воспользоваться коньяком. К индийскому чаю очень подходит КВВК, — посоветовал Ефим Семенович.

— Коньяк отставить, — твердо заявил Николай Афанасьевич. — Закусим после конференции.

У Казаркина появилось праздничное настроение, но он не забывал и повод для него.

— Кто будет выступать первым? — спросил он, повернувшись к Краснову. — Буровой мастер Вохминцев? Что он будет говорить?

Краснов, который сам сочинял все тексты, перебрал бумажки, нашел нужную, протянул первому секретарю:

— Вот он, Вохминцев.

Казаркин прочитал вслух, сказал, недовольно качнув головой:

— Разве это концовка: «Я хочу выразить благодарность нашему дорогому Леониду Ильичу за то, что он написал эти книги»? Передовой мастер, тем более коммунист, должен и мысли высказывать передовые.

Казаркин достал из внутреннего кармана пиджака ручку и, подсказывая себе вслух, дописал: «Его яркая жизнь коммуниста-ленинца, неутомимого борца за счастье и повседневную радость нашего народа должна быть примером для каждого советского человека. Гениальные труды Леонида Ильича стали для меня настольной книгой. Спасибо вам, Леонид Ильич, за ваш неутомимый труд на самом высоком посту нашей Родины». Протянул бумажку Краснову.

— Хоть я пишу разборчиво, все-таки перепечатай. Где у тебя остальные выступления?

Остальных выступлений оказалось пять. Свое мнение о литературном гении высказывали разные слои населения, затерянные в глубинке. После Вохминцева речь должен был держать рядовой бурильщик, за ним шла повариха, потом учительница, за ней шофер. Замыкала список выступающих воспитательница детского сада.

Выступления были недлинными, но очень выразительными. Каждый отдавал дань величию руководителя партии. Один дополнял другого.

Казаркин прочитал выступления внимательно, протянул бумажки Краснову. Удовлетворенно сказал:

— После конференции отдай эти выступления Татьяне Владимировне, — повел головой в сторону Ровстовцевой. И, переместив взор на газетчицу, как о решенном сказал: — Сегодняшней конференции предоставьте разворот. Все выступления дайте в разбивку. Откройте разворот вступительным словом Остудина... Кстати, Роман Иванович, где твое вступительное слово?

— У меня нет доклада, — сказал Остудин.

— Как нет? — на лице Казаркина появилась искренняя растерянность. — Мы все приехали на читательскую конференцию, собрали столько людей, а ты заявляешь, что у тебя нет доклада. Объясни мне, что это такое?

— У меня нет письменного доклада, — сказал Остудин. — Я специально не писал его. Хочу все сказать своими словами.

— А эти люди какими говорят? — спросил Казаркин и ткнул пальцем в папку с текстами выступлений. — Чужими, что ли?

— Я думаю, что когда человек говорит без бумажки, к нему возникает больше доверия, — сказал Остудин.

— Ну, знаешь, — в сердцах махнул рукой Казаркин. — Без бумажки можно такое наговорить!

— Я должен говорить о трудах Леонида Ильича Брежнева. Я правильно понимаю свою задачу? — спросил Остудин.

— Ты не только должен говорить о книгах Леонида Ильича, ты должен задать тон всей конференции. А что у тебя в руках?

Остудин, не предполагавший, что дело может принять такой оборот, ответил излишне резко неожиданно даже для себя:

— Нас, Николай Афанасьевич, еще в школе учили не пользоваться подсказками. Я понимаю, что бурильщики, работники детсада, другие выступающие нуждаются в партийной подсказке. Но не представляю, как можно рассказать о трудах выдающегося человека по бумажке.

После этих слов комната наполнилась тревожным молчанием. В таком тоне никто из присутствующих говорить с Казаркиным не решился бы. А с другой стороны, что может ответить Казаркин на приведенные доводы? Действительно, если говорить о выдающихся трудах выдающегося человека, обязательно ли прибегать к бумажке? Если Казаркин будет настаивать на своем, этим он подчеркнет лишь свое неуважение к трудам вождя. Да и неуважение к человеку, который хочет без бумажки, но от души выразить свое отношение к Брежневу.

Казаркин понял неловкость положения прежде других. Он и не предполагал, что ему могут возразить, но выход нашел тут же. Он был опытным политиком и на неожиданный выпад мог ответить в том же ключе:

— Я забочусь не о твоем выступлении как таковом. Как же мы будем с газетой? Татьяна Владимировна, что ты нам посоветуешь? — обернулся он к Татьяне.

Татьяна, оценившая и ход Остудина, и ответ Казаркина, подняла над плечом диктофон «Филипс»:

— Роман Иванович, эта штука вас не смутит? Вы сможете говорить на пленку?

Остудин ответил, скрывая удовлетворенный смешок:

— Что может смутить человека, если он говорит от души?

— А все-таки давайте пойдем в зал и для страховки прорепетируем.

Казаркин согласно кивнул.

В пустом зале было прохладно и неуютно. На сцене стоял длинный стол, накрытый красной скатертью. Справа от него — неказистая, собранная из наскоро покрашенных и уже выцветших досок трибуна. Татьяна подтолкнула к ней Остудина и стала пристраивать диктофон. При этом она несколько раз коснулась рукой Остудина, и ему показалось, что прикосновения эти были не совсем случайные. Он попытался поймать взгляд Татьяны, но ему это не удалось. Опытный в любовных делах мужчина нашел бы способ подтвердить или опровергнуть свою догадку, но Остудин в любовных делах совсем не поднаторел и потому ничего не предпринял для выяснения истины.

Молчание затянулось, и из этого тоже можно было сделать какой-то вывод. Татьяна этот вывод сделала, ибо знала, что касалась мужчины преднамеренно. С того момента, когда Остудин практически поднял на смех заносчивого секретаря, у нее возникло желание сказать ему, что так и следует действовать, за чванство при всяком удобном случае надо хлестать по мордасам. Но хлестать так, чтобы внешне не к чему было придраться. Татьяна была неравнодушна к умным, тонким, честным людям. И вовсе не стремилась из этого извлекать какую-то выгоду, она лишь хотела оказать внимание тому, кто производил на нее впечатление.

Последнее время у Татьяны с Андреем частенько возникали семейные разногласия, порой доходившие до серьезных споров. В эти моменты она казалась себе одинокой и несчастной. И она искала обыкновенного человеческого внимания. Но Остудин не знал ее настроения и никак на него не откликнулся.

В фойе прозвенел звонок. Долгий веселый его призыв напомнил людям о деле, и они потянулись в зал. Очень скоро раздался второй звонок, позвавший на сцену президиум — районных гостей и местное руководство. Приехавшие заняли привычные места: на председательском — Казаркин, по правую руку — второй секретарь райкома, по левую — Остудин.

Школьники уселись на первых рядах поближе к сцене, взрослые разместились в глубине зала. Шестеро, которым предстояло выступать, расположились отдельной группкой, справа от центрального прохода.

Подождав, когда утихнет шум в зале, Казаркин поднялся и предложил избрать почетный президиум в составе Политбюро ЦК КПСС во главе с товарищем Леонидом Ильичом Брежневым. Еще не договорив, громко захлопал. Зал подхватил аплодисменты. Все старались перехлопать друг друга, но лучше всего это удавалось Казаркину. Слушая хлопки, он оттаивал сердцем. Он уже готов был простить Остудину его проступок — отсутствие письменного доклада на сегодняшней конференции. Люди, которые так неистово аплодируют, не могут сказать что-то от себя, даже если бы они этого и хотели. Они понимают, что ничего подобного зал им не только не простит, но и не позволит.

Неизвестно, как долго продолжались бы аплодисменты, если бы не маленькая девочка с голубыми бантами, сидевшая с матерью в первом ряду. Устав хлопать в ладоши, она посмотрела на мать и заплакала. Сначала по ее личику покатились безмолвные слезы и задергались губы, потом она зарыдала и стала размазывать слезы кулачками по щекам. Трудно сказать, что послужило тому причиной: излишнее перевозбуждение или усталость. Скорее, и то, и другое. Мать перестала хлопать, села в кресло и, посадив девочку на колени, стала уговаривать ее успокоиться. Весь первый ряд тут же перестал аплодировать и тоже сел. Вслед за ними стали усаживаться люди на других рядах. Казаркин снова выждал паузу и торжественно произнес:

— Слово для доклада предоставляется начальнику Таежной нефтеразведочной экспедиции Роману Ивановичу Остудину.

Когда Остудин поднялся со своего места в президиуме и двинулся к трибуне, кто-то из расшалившихся ребятишек захлопал в ладоши, несколько человек присоединились к нему, но Казаркин поднял руки вверх, и хлопки тотчас прекратились. Остудин покосился на диктофон, поправил его и нажал кнопку, которую Татьяна показала ему на «тренировке». Во время репетиции Остудин отчетливо слышал шорох, который возникал после нажатия кнопки. Сейчас Роману Ивановичу показалось, что никаких звуков аппарат не издает. Он покосился на Татьяну, стоявшую за кулисами, и указал глазами на диктофон. Та, следившая за всеми движениями Остудина с тех пор, как он поднялся на трибуну, ободряюще кивнула головой и подняла вверх большой палец. Остудин понял, что не уловил шума кассеты из-за волнения. Прислушался. Диктофон работал. Роман Иванович тут же успокоился. Начал свою речь теми словами, которые приготовил загодя:

— Мне хочется сказать, что нам сегодня предстоит обсудить необычную книгу, книгу воспоминаний, которую написал руководитель нашей партии и государства. Книга интересна тем, что она как бы передает из рук в руки личный опыт мудрого человека, позволяет нам увидеть действия вождя в той или иной обстановке — в военной, в период восстановления разрушенного войной хозяйства и, наконец, тогда, когда народ в едином порыве начал борьбу за большой хлеб...

Казаркин настороженно слушал Остудина. Жизнь политика любого ранга заметно отличается от жизни обыкновенных людей. Ее можно сравнить, пожалуй, с беспокойным существованием работников разведки, охранной службы, службы пограничников. Политики не знают полного покоя, они живут в атмосфере постоянной подозрительности, обостренного чувства самосохранения. Нигде, пожалуй, человеку не приходится сталкиваться с такой нездоровой обстановкой существования. Больше всего политик опасается допустить просчет и не заметить ошибки соперника. И то и другое почти всегда — крушение карьеры.

Казаркин привык: все выступающие на конференциях, собраниях, митингах общаются с залом по заранее подготовленному тексту, который на десять раз выверен партийным руководством. Поэтому он был спокоен за всех ораторов. А вот Остудин... Казаркин мало его знал как руководителя и совсем не знал как оратора. И теперь, напряженно слушая его, постепенно успокаивался. Кажется, язык у нового начальника экспедиции подвешен удачно, и общаться с народом Роман Иванович умеет. Школьники, занявшие передние ряды, в начале речи любого выступающего обычно шушукаются, подталкивают друг друга локтями, шепотом переругиваются, сейчас сидели молча. Замерли, как первоклашки перед фотоаппаратом, которые ждут, когда из объектива вылетит птичка.

Остудин удачно использовал место из «Малой земли», где Брежнев рассказывает о высадке десанта.

— Я хочу напомнить вам, — сказал Остудин, — то место из «Малой земли», где Леонид Ильич наблюдает лица людей перед боем. Он вспоминает, что ни на одном из них не видел страха. И это естественно, потому что советские люди вели себя так, как должен вести при угрозе Отечеству каждый из нас.

Казаркин перестал нервничать и дальше слушал Остудина с внутренним удовлетворением. Между делом подумал: «Нам бы в райком такого лектора». Когда Остудин сошел с трибуны и проходил мимо Казаркина, он ухватил его за руку и с чувством пожал.

За следующие выступления первый секретарь не беспокоился. Он приложил к ним свое идеологическое перо. Больше того, неожиданную радость ему доставило выступление учительницы. Она не только добросовестно прочитала свой текст, но и добавила от себя душевные слова:

— Я бы хотела закончить свое выступление, перефразировав строки великого поэта: «Не знаешь, сделать бы жизнь с кого, делай ее с товарища Брежнева».

Здесь школьники, хлопая своей учительнице, кричали «Ура!» Казаркин с умилением смотрел на них и не мог сдержать радостной улыбки.

Список выступающих закончился. Но ритуал требовалось соблюдать. Казаркин встал и спросил для порядка:

— Есть еще желающие выступить? — и, будучи уверенным, что желающих нет, начал было: — На этом разрешите конференцию...

Но в это время с задних рядов внезапно донеслось:

— Я хочу сказать.

С места поднялся пожилой мужчина с большими распушенными усами, в очках. Казаркин перегнулся через Расторгуева, спросил у Краснова:

— Кто это?

— Школьный кочегар Малышев, участник войны. Мужик скандальный.

Казаркин прибег к испытанному приему:

— Подождите, товарищ. Люди устали, давайте с ними посоветуемся.

Обычно в таких случаях участники мероприятий, которым все надоело до жути, кричат: «Хватит! Прекратить прения!» Но в этот раз на людей словно что-то накатило. Задорный голос перебил председательствующего:

— Пусть говорит! Дать слово Малышеву.

Казаркин сделал последний ход:

— Вы передайте в президиум свое выступление. Мы его приложим к протоколу конференции.

Ход оказался крайне неудачным. Он вызвал протестную реакцию зала. Под хохот и аплодисменты кочегар занял место на трибуне. Еще не взявшись рукой за край трибуны, он бросил в зал:

— Я сам на Малой земле воевал. И Брежнева вот, как вас, видел, — Малышев повернулся к столу президиума. — И могу сказать о нем только хорошее. А вот когда зашел в прошлом году в Новороссийский музей, заплакал. Куда ни глянь, одни фотографии Брежнева. А ребят, которые там головы сложили, словно и не было. Мы уже обожглись на Сталине и Хрущеве. Сначала хвалили, а теперь хуже их и людей вроде нет. Когда Брежнева начнем ругать, получится, что мы всю Малую землю хаем. Я не понимаю, чего мы шумим? Ну, написал человек книжки, гонорар за это получил. А плохие они или хорошие — народ скажет. Я вот, например, слыхал, что все эти книжки за Леонида Ильича другие написали.

В президиуме поднялся шум. Малышев, кряхтя и припадая на одну ногу, спустился с трибуны. Его вытолкали из зала через запасной выход. А Казаркин испытал состояние, близкое к шоку. И в заключение сипло произнес:

— Позвольте нашу конференцию считать законченной.

Для того чтобы выйти из шока, Казаркину требовался взрыв. И он произошел, когда члены президиума снова оказались в директорской комнате. Едва переступив порог, Казаркин сказал ледяным тоном:

— Прошу остаться только членов бюро и Краснова.

Под всеми остальными он подразумевал Остудина и директора клуба. Когда они вышли, Казаркин, глядя на Краснова, словно удав на кролика, сказал шипящим голосом:

— Как ты мог допустить такое? Ты понимаешь, на кого вы с этим негодяем Малышевым подняли руку? Вы думаете, что уже прошли те времена, когда в стране избавлялись от болтунов и провокаторов? Ошибаетесь! Их никто не отменял. И вы в полной мере ответите за содеянное.

Краснов понимал, что в эти минуты решается его судьба. Поскольку непосредственную ответственность за конференцию несет он, Казаркин все на него и свалит. И Краснов пошел ва-банк.

— Но ведь предоставил ему слово не я, — сказал он. — И в списках выступающих Малышев не значился. Так что извините, но никаких обвинений на свой счет я не принимаю.

Казаркин оторопел. Он вдруг почувствовал, что земля поплыла у него под ногами. Из обвинителя он превратился в обвиняемого. И что было хуже всего, Краснов действительно мог выйти сухим из воды. Ведь слово для выступления Малышеву предоставил сам Казаркин. Теперь уже защищаться надо было ему.

— Но ведь не можем же мы вставить в отчет то, что говорил этот кочегар? — растерянно произнес Казаркин.

— Мы можем вообще не упоминать о нем, — спокойно заметил Расторгуев. — Мало ли что может наговорить сумасшедший?

Это была спасительная мысль, и Казаркин тут же ухватился за нее. Он понимал, что самого факта выступления скрыть не удастся. О нем рано или поздно узнают в области. Да и уполномоченному КГБ по району, если не сегодня, то уж завтра обязательно расскажет обо всем случившемся кто-нибудь из членов бюро. Ни одному из них Казаркин не верил. Он знал, что они сохраняют ему преданность лишь до тех пор, пока он при власти. Поэтому он сам, как только прилетит в районный центр, вызовет к себе уполномоченного КГБ и расскажет ему, что какой-то психически ненормальный человек вылез на трибуну и произнес такие слова, которые нормальный Казаркин повторить не может. В том, что Малышев ненормальный, не приходится сомневаться. Ведь если признать его нормальным, значит, все, что он сказал, — правда. А поскольку правдой это не может быть, вывод напрашивается сам собой. Кагэбист, хоть и молодой, но шустрый, все поймет. «Что бы мы делали без них?» — подумал Казаркин и обрадовался, что вся история сводится к такому концу.

— Артем Васильевич правильно заметил, — глядя на Расторгуева, уже спокойным тоном произнес Казаркин. — Нечего обращать внимание на болтовню сумасшедшего. Мы еще выясним, откуда он взял сказку о том, что кто-то писал за Леонида Ильича. Я думаю, что в целом наша конференция прошла успешно. Спасибо за проделанную работу.

Все облегченно вздохнули. Краснов понял, что гроза миновала. О том, что будет завтра, Краснову не хотелось думать.

Но Казаркин не мог поставить точку на этом. Он нашел Татьяну, взял ее под руку, вывел в опустевшее фойе. О чем они говорили, неизвестно. Отчет, который полностью появился в районной газете и сокращенно — в областной, рассказывал, что читательская конференция по книгам Леонида Ильича Брежнева, проведенная в поселке Таежном, прошла на высоком политическом накале. На конференции выступили те-то и те-то люди. О Малышеве в отчете не упоминалось.

Когда Татьяна вместе с районным начальством отбывала из Таежного, она подошла к Остудину и осторожно, стараясь, чтобы никто не слышал, спросила:

— Ну и как вам это мероприятие?

Остудин посмотрел ей в глаза и по их выражению понял, что с ней можно говорить откровенно:

— Испытываю жгучее чувство стыда.

— Я тоже, — сказала Татьяна. — Поэтому я и не видела здесь ваших рабочих?

— Они в это время строили коммунизм, — серьезно ответил Остудин. — В цехах, на буровых, на таежных трассах.

— Рисковый вы человек, — покачала головой Татьяна.

— Кто не рискует, тот не пьет шампанское, — засмеялся Остудин.

У вертолета они расстались. Когда Остудин пожимал ей руку, их взгляды снова встретились, и он почувствовал, что ему не хочется отпускать эту женщину. И не только потому, что она была красивой. С ней было легко. Примерно такие же мысли пронеслись и в голове Татьяны.