Дым над тайгой

СТУДЕНЧЕСКАЯ УХА

Звонок заведующего организационным отделом обкома партии застал Казаркина врасплох.

— Ты знаешь, что в Таежном работает сын завотделом ЦК?— спросил заворг.

Казаркин не знал. Но признаться в собственной неосведомленности, подобно бесхитростному простаку, он не мог. Как же так — сын завотделом ЦК партии находится в районе, а первый секретарь райкома ничего об этом не знает? «Где он там может быть? — прижимая телефонную трубку к уху, лихорадочно соображал Казаркин. — Среди сотрудников экспедиции — нет. Это точно. Я их всех давно знаю. Тогда со студентами. Студенческий отряд работает в Таежном третью неделю».

— Конечно, — сказал Казаркин, радуясь тому, что так быстро вычислил нужного человека. — Мне о нем говорил Краснов. Он у студентов бывает каждый день.

— Окажи ему внимание, — попросил заворг. — Район у тебя экзотический. Красивых мест много. Вывези его на природу, покажи что-нибудь. Аркадий Борисович Жоголь многое делает для нашей области.

— Мы это уже запланировали, — сказал Казаркин, хотя, конечно, никто ничего не планировал. — Организуем ушицу.

— Я знаю, что у тебя все на уровне, — похвалил заворг. — Позвони потом мне. Я доложу первому. Он интересовался.

Заворг положил трубку. Казаркин перевел дух и, задумавшись, посмотрел в окно. В партии, как в армии: приказ вышестоящего — закон для подчиненного. Разница лишь в том, что в армии приказы отдаются в четкой и ясной форме, их нельзя истолковать двусмысленно. На партийной же работе прямых приказов почти нет. Они поступают в виде рекомендаций, предложений, замечаний, иногда вроде бы случайно произнесенного слова. Но искусство партийного работника состоит в том, чтобы за неопределенной формулировкой точно угадать то, чего от тебя хотят. У профессионального аппаратчика это качество считается одним из главных. Не имея его, нельзя рассчитывать на продвижение по службе.

Казаркин обладал предельно обостренным чутьем. Он улавливал желания начальства с полуслова. Но у него имелась одна, как он считал, нехорошая черта. Казаркин не любил коллективные пьянки. Он понимал, что коллективная пьянка — такая же неотъемлемая часть политической работы, как партхозактив или идеологический семинар. Во время непринужденного застолья удается решать куда более важные вопросы, чем на совещании в кабинете первого секретаря райкома или даже обкома партии. Но и пить там приходится, по крайней мере, не меньше гостей. А у Казаркина побаливала печенка. Не то чтобы это была какая-то застарелая болезнь, но если пьянка длилась несколько дней (а это случалось при каждом приезде высоких гостей), он потом долго приходил в себя, иногда испытывая физические мучения. Сейчас же предстояло пить не с высоким начальником, а с его сыном. Причем надо было все обставить таким образом, чтобы это выглядело культурным мероприятием.

Казаркин прекрасно понимал, что означает хорошее впечатление о районе для сына заведующего отделом ЦК. Это же впечатление потом перейдет и к его папе. А ведь для того, чтобы первому секретарю обкома решить в свою пользу какой-то вопрос у секретаря ЦК, иногда не хватает малости. Например, зайти со своей просьбой не утром, а после обеда. Когда у секретаря будет хорошее настроение. Но о его настроении тебе должны вовремя сообщить. Вот почему так важно иметь в ЦК своих людей. Они всегда дадут полезный совет, подскажут, где достать бумажку с нужной резолюцией, в каком кабинете можно заручиться поддержкой. У кого больше таких людей, у того лучше идут дела. Области выделяют больше фондов, больше средств на капитальное строительство, меньше мучают разными проверками. Поэтому сейчас было важно, чтобы Жоголь-младший, возвратившись в Москву, взахлеб рассказывал отцу о том, какой заботой окружало его местное начальство. Отец, конечно, не пропустит это мимо своего внимания, запомнит и при случае отблагодарит.

Казаркин попросил секретаршу соединить его с Остудиным и без всяких околичностей спросил:

— Как у тебя работают студенты?

— Отлично, — ответил Остудин, немного озадаченный тем, что Казаркин интересуется студентами.

— Чем они сейчас занимаются?

— Заливают фундаменты под жилые дома.

— А что делает Жоголь?

— Как что? Он же комиссар отряда. А почему вы о нем спрашиваете?

— Ты знаешь, кто у него отец? — спросил Казаркин, и Остудин почувствовал, как натянулся у того голос.

— Нет, — ответил Остудин. — Я их отцами не интересовался.

— Очень крупный работник аппарата ЦК, — произнес Казаркин таким тоном, словно выдавал строжайшую государственную тайну. — Надо свозить студентов на природу. Не всех, конечно. Пусть сам Жоголь решит, кого взять... Заехать к рыбакам... Где-нибудь на острове организовать ушицу...

— Вы тоже поедете?

— Куда же мне деться? — вздознул Казаркин, удивляясь наивности начальника нефтеразведочной экспедиции. — Организуй это на субботу.

— Ладно. Дам команду подготовить катер. И подключу к этому Краснова. Вы не возражаете?

— Нет, конечно. Скажи, чтобы он позвонил мне.

Идея прокатить студентов по реке пришла Казаркину не с бухты-барахты. Самое экзотическое место в районе — стрежевой лов. Несколько дней назад местный рыбозавод начал пробные тони. Пробные потому, что настоящая ловля стрежевым неводом пойдет в августе, когда на нерест станут подниматься осетр и муксун. Тогда эти полукилометровые невода начнут цедить Обь круглые сутки. На территории района их три. А пока рыбаки наладили лишь один. Студенты наверняка не видели такой рыбалки. Посмотреть реку, посидеть у костра, похлебать прямо с огня наваристую уху им будет приятно. Казаркин снял трубку и позвонил директору рыбозавода.

— В субботу я со студентами из Таежного приеду на стрежевой песок, — сухо и коротко распорядился он. — Предупреди рыбаков.

— Мне там тоже быть? — спросил директор.

— Оставайся дома. Ты нам не нужен. Возьмем рыбы и уедем.

В субботу утром Казаркин на вертолете прилетел в Таежный. К его удивлению, на аэродроме его встретил только Краснов.

— А где Остудин? — спросил Казаркин и нахмурился. Отсутствие начальника экспедиции не понравилось ему.

— Улетел на Моховую. Там какие-то проблемы у вышкомонтажников.

— Мы же договорились, что поедем вместе, — Казаркин прикусил губу. Таких вещей он не прощал никому. — Для него что, партийное поручение ничего не значит?

— Роман Иванович поручил студентов мне, — Краснов пожал плечами. — Я все сделал. Катер готов.

В душе Казаркина закипала злоба. Устранившись от поездки, Остудин откровенно показывал, что не хочет иметь ничего общего с подобными мероприятиями. «Подставляет вместо себя других, чтобы остаться чистеньким», — подумал Казаркин. И тут же решил, что с Остудиным надо будет детально разобраться. Слишком многое он начал позволять себе в последнее время.

Краснов стоял перед нахмурившимся начальником и боялся, как бы гнев первого секретаря не обрушился на него. Ведь он предупреждал Остудина, что все выйдет именно так.

— Может, поедем к студентам, Николай Афанасьевич?— осторожно предложил Краснов.

— Поехали, — не глядя на Краснова, резко произнес Казаркин и полез в машину.

Студенческий строительный отряд расположился на той самой поляне, которую выбрали Остудин с Кузьминым. Посреди нее стояли пять больших армейских палаток, чуть сбоку — два навеса. Под одним находился длинный обеденный стол со скамейками, под другим — кухня. На ней висел написанный на кумаче огромными буквами лозунг: «Лучше переесть, чем недоспать». Нахмурив брови, Казаркин несколько мгновений сверлил лозунг колючим взглядом. Все, что не поддавалось простому объяснению, вызывало у него подозрение. «Сумбур какой-то», — подумал Николай Афанасьевич, но выяснять смысл написанного не стал. Не было бы в студенческом отряде Марка Жоголя, он заставил бы Краснова снять лозунг. Но сейчас на это не решился. Вдруг этот лозунг повесил Марк?

Краснов, заботясь, чтобы москвичи были в курсе всех политических событий, отдал распоряжение поставить на крыше столовой-времянки мощный динамик. В первые дни динамик оглушал своим ревом всю округу с утра до ночи. Но вскоре он надоел студентам, и они его отключили. Краснов тут же устранил непорядок. Тогда студенты сделали на радиоустановке выключатель. Как только на горизонте появлялся Краснов, они включали динамик. Когда парторга не было или радио начинало надоедать, они его выключали.

Казаркин с Красновым приехали в лагерь на машине. Радио орало во всю мощь, разнося над тайгой песни о борьбе за мир и дружбу народов. Казаркин мельком глянул на динамик и поморщился. Не от песен, от невыносимого грохота музыки.

Студенты знали, что к ним едет начальство. Командиром отряда был Матвей Корзин, высокий парень с короткой и аккуратной прической, узкоплечий, нескладный, какой-то ходульный. Марк Жоголь оказался полной противоположностью ему — крепкий, широкоплечий, с кудрявой ярко-рыжей шевелюрой и веснушчатым лицом. Он чем-то сразу располагал к себе. Это было приятно Казаркину и он задержался взглядом на лице Жоголя, когда пожимал ему руку.

Из палатки вышли две девушки, поздоровались с начальством. Одна из них была блондинкой с гладко зачесанными назад волосами, другая — коротко стриженной брюнеткой с большими, красивыми, темными глазами и полными губами. Матвей Корзин представил девушек:

— Алла, — кивнул на блондинку. — А это Соня.

Брюнетка бесцеремонно осмотрела Казаркина с ног до головы, словно оценивая. Николай Афанасьевич машинально поправил воротник рубашки. Сегодня он был без галстука и чувствовал себя несколько неловко. Но Соню интересовал не внешний вид первого секретаря райкома. Рубашка на нем сидела ладно, воротник был безукоризненно отглажен. Она хотела понять, что это за тип человека — партийный работник, и чем он отличается от остальных людей. Казаркин пожал руки девушкам и обратился к Жоголю:

— Ну, Марк, показывай, как живете и чем занимаетесь. Мы ведь с тобой коллеги. Ты комиссаришь в отряде, я — в районе.

— С чего начнем? — Марк принял полушутливый тон Казаркина. — С наших палаток или с девичьей?

— А сколько у вас девушек?

— Четыре.

— На восемнадцать парней?— Казаркин сделал вид, что удивился.

— Нам хватает. Главное, чтобы хорошо кормили.

— Тогда показывай кухню. Ну, а девушки потом...

Девушки улыбнулись. Первый секретарь, оказывается, умел шутить.

Кухни, как таковой, не было. Была большая кирпичная печь, на которой стояли две огромные, закопченные с боков кастрюли и стол под брезентовым навесом. На нем готовили обеды. Казаркину очень хотелось заглянуть в кастрюлю, но едва он дотронулся до крышки, тут же отдернул руку. Крышка оказалась горячей.

— Что у вас там? — спросил он Соню.

— Гуляш, — ответила она. — А на гарнир лапша.

— Кстати, Николай Афанасьевич, нельзя ли нам картошечки подбросить? — спросил Жоголь. — А то одна лапша да каша.

Казаркин повернулся к Краснову. Тот пожал плечами, сказал:

— У нас и на буровых картошки нет. Старые запасы кончились, новая будет только осенью.

— Мы же всю картошку завозим с Большой земли, — извиняющимся тоном произнес Казаркин. — Посмотрю в райцентре. Если что-то есть, обязательно пришлем. А как с остальными продуктами?

— Берем из того, что есть, — вмешался в разговор Матвей Корзин.

— Ты скажи Соломончику, — Казаркин помахал пальцем перед лицом Краснова, — что он несет личную ответственность за питание студентов.

— Уже сказал.

— Вот и хорошо, — Казаркин повернулся к Жоголю. — А теперь, комиссар, веди нас на стройку.

Стройка находилась на другом конце поселка, добираться туда надо было на машине. Казаркин решил, что на обратном пути к студентам можно было бы не заезжать. Поэтому спросил Корзина:

— Кого вы возьмете с собой на рыбалку?

— Их, — Корзин кивнул на девчат. — И еще наш врач просился. Все остальные работают. Далеко ехать?

— Ночью вернемся, — ответил Казаркин. — А сейчас сделаем так. Командир с комиссаром покажут нам стройку. А девчата пусть идут на пристань. Мы туда скоро подъедем. Все равно все в одну машину не войдем.

Уже первый взгляд на стройку показывал, что Остудин размахнулся широко. На краю поселка закладывался целый микрорайон. Больше всего Казаркин удивился тому, что здесь уже была проложена дорога. Вдоль нее стояли восемь готовых фундаментов под коттеджи, еще для двух студенты делали опалубку. Возле первого фундамента лежал аккуратный штабель бруса. Машина остановилась около него. Казаркин вышел на дорогу, подошел к фундаменту, покачал головой.

— Что? — настороженно спросил Жоголь. — Не нравится?

— Да вот думаю, когда вы все это закончите? — Казаркин вытянул ладонь в сторону раскинувшейся перед ним стройки, давая понять, что Остудин затеял дело явно не по силам.

К начальственной машине подошли несколько студентов, заливавших фундамент. Услышав вопрос, один из них сказал:

— К сентябрю все срубы будут готовы.

— Человеку нужен не сруб, а дом, — наставительно заметил Казаркин. — У нас в начале октября ложится снег.

— У нас же не просто сруб, — сказал Жоголь. — Настелим полы, вставим окна, двери. Клади печку и живи.

— Придется класть печи, — Казаркин засмеялся сухим коротким смешком и подумал: «Неужели надо было прийти Остудину, чтобы начать эту стройку?»

Он вспомнил, как ему надоедал Барсов, выпрашивая лес для жилья геологов. Хиленькая пилорама райпромкомбината могла в течение года напилить бруса не более чем на четыре-пять домов. И каждый кубометр распределялся лично Казаркиным. А он всегда считал геологов если не чужими в районе, то во всяком случае не своими. Он не чувствовал никакой ответственности за их хозяйственные дела. И среди просителей бруса всегда находились те, кто был ему ближе геологов.

Остудину тоже негде было взять лес, но он решил проблему проще. Отдал в леспромхоз, находящийся в другом районе области, списанный трактор, выделил ему из своих запасов две тонны цемента, и леспромхоз напилил для экспедиции бруса на десять домов. Казаркин не знал, что Остудин привез из того же леспромхоза двух стариков, которые будут показывать студентам, как надо рубить деревянные дома. Остудину надо было не отчитаться за жилье, а построить его добротным и красивым. Одни студенты сделать это не могли, у них не было опыта.

Как бы то ни было, а экспедиция развернула большое строительство. Теперь ни в коем случае нельзя допустить, чтобы все это прошло мимо райкома. «Надо поддержать нефтеразведчиков, но сделать так, будто инициатива шла от нас», — подумал Казаркин. В его голове уже четко сложился план действий.

На первой же райкомовской оперативке он похвалит геологов за строительство жилья. Потом то же самое сделает на совещании руководителей района. Забота райкома о жилье должна быть зафиксирована в документах по нарастающей. А уже после этого надо провести бюро райкома, на котором поддержать нефтеразведчиков, а остальных руководителей как следует распечь. Конечно, надо бы записать по выговору директору рыбозавода и начальнику аэропорта. Но ни того, ни другого наказать нельзя. К их услугам часто прибегает сам Казаркин. Поэтому выговор придется записать начальнику пристани. Это насторожит и директора рыбозавода, и начальника аэропорта.

Но больше всего Казаркина беспокоило поведение Остудина. Почти не звонит в райком, все решает сам, а сегодня демонстративно улетел на буровую. «Пора ставить его на место», — подумал Казаркин и снова окинул взглядом развернувшуюся стройку.

— Молодцы! — сказал Николай Афанасьевич окружившим его студентам. — Не будем вас отвлекать. Идите работайте.

Весть о том, что студенческое начальство вместе с начальством районным едет на стрежевой песок, облетела стройотряд еще вчера утром. Сразу после того, как студентов посетил Краснов.

— Вы там не стесняйтесь, — наказывали Корзину и Жоголю студенты. — Увидите осетра, просите осетра. Стерлядку тоже можно.

Когда Казаркин приехал на пристань, Алла с Соней и стройотрядовский врач Кирилл были уже там. Они прохаживались по берегу недалеко от катера нефтеразведочной экспедиции. Катер стоял, уткнувшись носом в песок, с его борта на берег спускался узкий и длинный трап. Казаркин поздоровался с Кириллом и пригласил всех на борт.

На палубе гостей встречал капитан Миша. Он был в черном кителе и такой же фуражке с лакированным козырьком, над которым блестела надраенная кокарда, изображающая корабельный штурвал и якорь. Казаркин, а за ним и все остальные поздоровались с капитаном за руку.

— Семен! — крикнул капитан, и все услышали, как сначала загремели металлические ступеньки, ведущие из кубрика, а затем на палубу выскочил низенький широкоплечий парень в тельняшке и старых замасленных джинсах. — Убери трап!

Семен кивнул Казаркину, пожал руку Краснову, затащил трап на палубу и скрылся в машинном отделении. Команда катера состояла из двух человек — капитана Миши и моториста Семена. Казаркин махнул рукой, и катер задним ходом начал отходить от берега.

— Семь футов под килем, — произнес Казаркин, приобняв за плечи Матвея и Марка, и предложил: — Пойдемте в рубку, а то на фарватере ветер продувает насквозь.

Но Матвей неожиданно отказался:

— Посижу здесь, — кивнул на скамейку, которая стояла перед рубкой. — Я сквозняков не боюсь.

Казаркин не стал возражать.

— Я пойду с вами, — Соня шагнула к первому секретарю и как бы невзначай коснулась его руки.

Прибавляя ход, катер вышел на фарватер. Таежный остался позади. Глазам открылась величественная река. Левый, крутой ее берег был покрыт тайгой. Высокие сосны вперемежку с мохнатыми темно-зелеными кедрами нависли над самым обрывом. Узловатые корни змеились по вертикальному срезу, судорожно цепляясь за отторгающую их твердь. Правый пологий берег зеленел буйной травой и непролазным тальником, над которым кое-где разбросали развесистые кроны редкие ветлы. Лишь изредка над самой водой скользили неторопливые чайки или проносились стремительные одинокие чирки.

Казаркин любил Обь до щемления в сердце. Особенно, когда его моторка, по грудь выскочив из воды, пластала реку на два бурунных вала, которые, соединяясь с кильватерным следом, бесновались, вздымая в торопливой сшибке крутую водную гладь. Обь, податливо пропуская рвущуюся вперед кичливую силу, шутя усмиряла бегущие за лодкой волны. Исчезала лодка, исчезали поднятые ею волны, а Обь продолжала свое уверенное неторопливое течение.

Не часто служба позволяла ему общаться с рекой. Лишь в короткие недели отпуска он был властен над собой и мог проводить время по своему усмотрению. В Крым и на Кавказ, где ЦК предоставлял в своих здравницах заботливый уход и активное времяпрепровождение Казаркин ездил лишь тогда, когда на этом настаивала жена. Обычно он брал отпуск в середине августа и со своим шофером улетал на вертолете или уплывал на лодке далеко вверх по Оби. Был у него заветный островок, который делил реку на основное русло и широкую протоку. По протоке поднимались на нерест осетры и нельма. Казаркин ставил там палатку и благоденствовал. Днем они с напарником спали, Казаркин, не имевший в будничное время возможности читать, брал с собой любимые детективы. Ночью рыбачили сплавной сетью. То, чем они занимались, называлось браконьерством. Но Казаркин не считал свой промысел таковым. Браконьер ловит рыбу для продажи. Казаркину же рыбалка была в удовольствие. Он наслаждался не столько результатом промысла, сколько самим процессом. Была бы нужна рыба или икра, достаточно поднять телефонную трубку. Благо, рыбозавод под рукой.

Но рыба, купленная на заводе, не доставляла удовольствия. Он хотел острых ощущений и праздника для души хотя бы один раз в год. Только на рыбалке он мог с удовольствием выпить водки и похлебать ухи, снятой прямо с костра. Он любил сидеть у костра, разложенного на берегу, и подолгу смотреть на реку, в которой отражались звезды. В такие минуты ему не хотелось ни говорить, ни думать. Может быть, это были те редкие мгновения жизни, когда Казаркин мог быть самим собой. Ведь первый секретарь райкома — будь то на работе, в общественном месте, просто на улице — всегда лицо официальное. Он олицетворение партии, ее руководящей роли. Как сказал поэт: ум, честь и совесть эпохи. И тут ни убавить, ни прибавить. Даже если тебе не хочется, ты должен олицетворять.

Но сегодня было совсем другое дело. Сегодня Казаркин играл роль щедрого хозяина, решившего показать гостям свои владения в их лучшем виде. Николай Афанасьевич легонько сжал пальцами плечо Марка и, показав глазами на реку, произнес только одно слово:

— Красота.

За Марка ответила Соня.

— Необъятный простор, — она улыбнулась и покачала головой. — Я люблю воду.

Но ни Обь, ни чайки и утки над ней, ни разлапистые кедры по берегам занимали сейчас мысли Казаркина. Марк был для него не просто бойцом стройотряда, а ответственным представителем Москвы, который может и казнить, и осыпать милостями. Не сам Марк, конечно, а его отец, который после возвращения сына составит себе новое представление о Среднесибирской области. Плохое ли, хорошее — другое дело. И Николай Афанасьевич, прикинувшись наивнейшим простачком, вкрадчивым голосом начал просвещать Марка:

— Между прочим, по территории наш район такой же, как и королевство Нидерландов. А население — всего двенадцать тысяч человек. Земля богатейшая. У нас ведь и нефть, и газ, и лес, и рыба. А уж о кедровых орехах, грибах и ягодах говорить нечего, — все перечислил Казаркин и, тяжело вздохнув, заключил: — Если бы нам выделяли ресурсы, государство только на Среднесибирской области могло бы озолотиться.

— Насколько я знаю, Сибири и так придается большое значение. Сибирская нефть — один из самых главных источников валютных доходов страны, — заметил Марк.

Казаркин хотел ответить, что знать — одно, а помогать в разведке недр и добыче нефти — совсем другое. Но не успел. Дверь рубки приоткрылась, в проеме появился Краснов и скомандовал тоном, не терпящим возражений:

— Всем в каюту! Чай готов.

Каюта, где собрались гости, была приспособлена для отдыха. Вдоль бортов стояли удобные мягкие диваны, обтянутые красивой драпировочной тканью. Посередине — стол. Под лестницей, ведущей на палубу, топилась железная печка, на которой шумел большой закопченный чайник, что придавало обстановке особый шик. Но не теплом и уютом очаровало студентов помещение. Главным в этом интерьере был стол. На цветастой клеенке стояла большая тарелка с груздями. Рядом с ней такая же тарелка с осетровым балыком. Осетрина была нарезана тонкими пластиками, на них, словно роса, выступили капельки жира. Здесь же было розоватое сало, вареные яйца, консервированный овощной салат. Краснов постарался на совесть, выставив на стол только то, чем может похвастаться район. Усадив гостей, он, как искусный массовик-затейник, обвел компанию восторженным взглядом и торжественно произнес:

— А теперь традиционное посвящение в матросы. Все готовы?

— Всегда готовы! — ответили дружно студенты.

Казаркин заговорщицки подмигнул Марку: дескать, жди сюрприза. Краснов достал из шкафа стопку новеньких тельняшек, из холодильника — бутылку «Столичной». Отвинтил пробку, налил водки в стакан, протянул командиру. Матвей Корзин встал, поднял руку так, чтобы локоть оказался на уровне плеча и, усмехнувшись, по-гусарски, одним махом, опрокинул содержимое стакана. Студенты захлопали в ладоши. Корзин крякнул, вытер губы ладонью и потянулся за грибком. Прожевав груздь, он снял с себя куртку и натянул тельняшку поверх рубахи.

Следующим был Жоголь, который полностью скопировал все жесты своего командира. Девчата выпили и облачились в тельняшки последними. Это был хорошо отрежиссированный спектакль, и он понравился Казаркину. Действие развивалось непринужденно, как бы само собой. Такие моменты запоминаются.

Краснов начал угощать студентов чаем, заваренным по охотничьему рецепту. В нем были и чага, и смородиновый лист, и сушеная малина. Чай понравился всем. Начались разговоры о том, в каком чайнике и по какому рецепту его лучше всего заваривать. Все вдруг оказались специалистами.

— А по-моему, лучше всего пакетики, — сказала Соня. — Сунул пакетик в чашку и колдовать не надо.

— А если в пакетике обычная солома? — спросил Матвей.

— Тогда у чая будет соответствующий аромат, — тут же уточнил доктор Кирилл.

— Мальчики, почему вы все опошляете? — обиженно сказала Соня. — Вы же прекрасно понимаете, что я имела в виду чай в пакетиках.

— Наглядный пример неограниченной свободы, — философски заметил Марк. — Разреши народу все, и в головах начинается сумбур.

— По такому случаю надо налить еще, — сказал Краснов, взяв в руки бутылку. — Иначе не разобраться.

— В отношении свободы Марк совершенно прав, — заметил Казаркин. — Свобода может быть только осознанной необходимостью.

— Этому нас учат классики марксизма, — не скрывая ехидства, произнесла Соня.

Трудно сказать, чем бы закончилась дискуссия, но в это время катер начал замедлять ход. Кирилл выглянул в иллюминатор:

— Вроде пристаем.

Краснов встал из-за стола, тоже посмотрел в иллюминатор и скомандовал:

— Свистать всех наверх!

Студенты — быстрые на подъем — вышли на палубу. Казаркин хотел было оказаться вблизи Марка, потому что самый главный разговор между ними еще не завязался, а без него эта поездка теряла всякий смысл. Но Жоголь, как показалось Казаркину, намеренно ускользнул от него. Поведение комиссара поставило Николая Афанасьевича в тупик. Он поджал губы и остановился у трапа, ведущего на палубу. Ситуацию разрядил Матвей Корзин. Задержавшись чуток, он то ли намеренно, то ли случайно обратился к первому секретарю на «ты»:

— Хочешь совет, Николай Афанасьевич? — Казаркин поднял голову, и Матвей увидел в его глазах растерянность. — Не будь назойливым с Марком. Это его тяготит... Он все видит и все понимает. Зайдет разговор с отцом о здешних местах, он вас преподнесет так, как и представить себе не можете. Роман Иванович Остудин хорошо нас просветил.

Корзин ухватился за поручни и в три прыжка выскочил из каюты. Казаркин же чувствовал себя как щенок, которого ткнули носом в то место, где он напакостил. Но замешательство длилось всего несколько мгновений. На палубе Николай Афанасьевич сразу пришел в себя. Здесь все вокруг было привычно до щемления в сердце. И неторопливая Обь, и низкий песчаный берег, на котором горбилась старая деревянная рыбозаводская избушка, и даже бригадир рыбаков Леня Волков, которого Казаркин знал много лет.

Леня встречал катер у самой воды. Он привык к посещению начальства. С началом путины высокие гости приезжают сюда если не каждый день, то через день. Леня делил их на две категории.

Для одних это было экзотическое развлечение. Они восхищались щедротами Севера, с удовольствием ели муксунью или стерляжью уху, много пили и шумно убеждали друг друга, что только в таких местах человек может отдыхать душой. В свою компанию они часто приглашали и Леню. Как правило, это были приятные люди. Похлебав ухи и оставив после себя ворох пустых бутылок, они отбывали восвояси.

Но приезжали и другие. Тех интересовал только улов. Чем больше было в неводе красной рыбы, тем алчнее горели их глаза. Подождав, пока рыбаки перетаскают на борт их катера осетров и нельм, они уплывали, не оставив в благодарность даже бутылки водки. Таких гостей Леня не любил.

К Казаркину Волков относился без неприязни, но и без подобострастия. Николай Афанасьевич водки рыбакам не оставлял и рыбы для себя никогда не брал. Райкомовские покупали ее на рыбозаводе. О том, что Казаркин приедет со студентами, Леню предупредил директор. Он и проинструктировал его обо всем. И Леня подготовился к встрече. Садок был полон стерлядки, на прочном капроновом кукане недалеко от берега сидел осетр. Рыбу надо было отдать студентам. На всякий случай был готов и невод. Если студенты захотят посмотреть рыбалку, Леня организует одну тонь.

Казаркин сошел на берег первым. Поздоровался с Волковым, приветливо кивнул стоявшим поодаль рыбакам. Представил бригадиру студентов.

— Москвичи, — сказал Николай Афанасьевич. — Жилье нефтеразведчикам строят. Покажи им наши щедроты.

— Мне чо, — ответил Леня и бросил на девушек цепкий взгляд. Задержался на Алле, у которой под тельняшкой бугрились крепкие груди. — Неводник готов, катер на ходу.

Посмотреть, как ловят рыбу, изъявили желание девчата и Кирилл. Всю дорогу он держался особняком. Угрюмо сидел в каюте, не проронил ни слова, когда посвящали в матросы, и на берег сошел последним, словно боялся кому-то перейти дорогу. Зато на рыбацкий катер он заскочил первым и подал девчатам руку, когда они поднимались по короткому трапу.

Катер отчалил. К его борту был привязан неводник, на котором горой лежал невод с большими белыми пластмассовыми поплавками. Невод, словно не желая расстаться с берегом, зацепился за него одним концом и пополз с неводника в воду. Поплавки, шлепаясь в реку, застучали коротко и сухо. Невод был огромным, он перехватил три четверти русла реки.

— Вы так всю рыбу выловите, — сказал Марк стоявшему рядом с ним Казаркину.

— Мы — нет. А вот нефтяники ее сгубят.

— Почему? — удивился Марк.

— У них, что ни день, то авария. То нефтесборный коллектор лопнет, то труба магистральная.

— А что же вы молчите?

— Мы не молчим. Мы кричим, — Казаркин был рад, что Жоголь первым решил преодолеть возникшую между ними неловкость. — Только нас никто не слышит.

— Это плохо, — сказал Жоголь, пожав плечами. — Нефть выкачаем — и все. А рыба здесь жила вечно...

Пока Волков заводил тоню, Краснов занимался хозяйственными делами. Попросил Мишу отнести рыбакам мешок. Те натрясли в него из садка ведра два стерлядок, переправили их на «Богатырь». Взамен Краснов дал им несколько бутылок водки и банку груздей.

Между тем катер, сделав петлю, причалил к берегу. Рыбаки отцепили капроновый канат, которым невод крепился к неводнику, прикрепили невод к лебедке. Глухо загудел дизель, и снасть медленно потянулась из воды. Студенты, ожидавшие, что рыба заплещется, как только невод пойдет к берегу, разочарованно поглядывали на рыбаков. Невод шел и шел, и только поплавки буровили речную гладь. Кирилл, не выдержав, спросил у Краснова:

— А где же рыба?

— Сейчас будет, — успокоил его Краснов. — Пока идут только крылья. Рыба — в мотне.

И вот над водой запрыгали первые чебачки. Затем появились язи, заметались от крыла к крылу щуки. И вдруг на поверхности показалась широкая, плоская серо-коричневая голова. Словно рыбаки растревожили обитавшего на речном дне монстра. Увидев его, Алла испуганно вскрикнула, а Соня ухватилась за руку Казаркина.

— Не кричи! — резко произнес бригадир. — Спугнешь шершавого.

— Шершавый — это кто? — тихо спросила Соня.

— Осетр, — так же тихо ответил Казаркин и пожал маленькую теплую ладонь Сони.

Рыбаки вытащили осетра, перенесли его на катер нефтеразведчиков. Туда же перекочевали три муксуна и нельма, оказавшиеся в неводе. Казаркин распрощался с Волковым и дал команду отчаливать.

Студенты сгрудились вокруг осетра. Он лежал на палубе и время от времени открывал жабры, словно пытался глотнуть свежего воздуха. Его кожа действительно оказалась шершавой, острые костяные нашлепки протянулись по хребту от головы до хвоста. Никто из студентов не видел живой такую крупную рыбу.

Казаркин присел на корточки, просунул ладонь под брюхо осетра, помассировал его пальцами.

— Николай Афанасьевич, вы Кирюшу попросите, он лучше это сделает, — смеясь, заметила Соня. — Он все-таки врач.

— Ничего ваш Кирюша не сделает, Сонечка, — сказал Краснов. — Потому что никто лучше Николая Афанасьевича этого не знает.

— Чего не знает? — спросила Соня.

— Того, что находится в осетре.

Казаркин поднялся, достал носовой платок, тщательно вытер руку.

— Ну и что? — спросила Соня.

— Сегодня будем есть отменную икру, — торжественно произнес Казаркин. — До отвала.

Через полчаса катер пристал к большому острову, вдоль которого тянулась широкая песчаная коса. За ней поднимался невысокий обрывистый берег, поросший густым сосняком, среди которого проглядывали тонкие, как свечи, березы. Казаркин приказал студентам натаскать для костра дров, а капитану Мише — разделать осетра. Помогать Мише взялся моторист Семен. Оба оказались спецами. Семен принес из трюма ведро и огромный таз. Миша перерезал осетру жабры, из которых потекла на песок густая черная кровь. Подождал, пока рыба успокоится, и полоснул ее ножом по брюху. Из распластанного нутра стоявшим рядом девчатам предстало редкое зрелище: серо-желтая, похожая на крупную дробь, икра, которую они видели только в крохотных баночках, лежала в рыбе, словно упакованная в два длинных капроновых чулка. Михаил сунул руки в рыбью утробу, вытащил оба «чулка», переложил их в таз. Легким движением взрезал пленку, выпростал икру, обильно посыпал ее солью, перемешал. Поднял на девчат глаза, сказал удовлетворенно:

— Пока сварим уху, будет готова.

— Сколько же здесь икры? — спросила удивленная Соня.

— Полпуда наверняка, — удовлетворенно сказал Казаркин. — Как думаешь, осилим?

Соня засмеялась.

Вскоре осетр был разделан. В уху пошла только голова, остальную рыбину Казаркин велел засолить.

— Осетра варить — только портить, — сказал Николай Афанасьевич. — Пусть попробуют свежего балычка. Уху мы сварим из стерлядок и муксуна.

С катера принесли и расстелили у костра огромный брезент. На него поставили таз с икрой. В другой таз выложили из ведра дымящуюся осетровую голову и остальную рыбу. Студенты полукругом уселись вокруг. Краснов вручил всем по ложке, налил в стаканы водки, сказал:

— Николай Афанасьевич, прошу тост. Иначе будет не уха, а пьянка.

— Ты сам его подсказал.

Казаркин понял, что никакие разговоры на деловые темы вести сегодня не нужно. Он поднял стакан в вытянутой руке, прищурившись, посмотрел сквозь него на свет, перевел взгляд на Соню и сказал:

— За то, чтобы у нас не переводилась уха. И за красивых девушек.

Затем залпом выпил водку, зачерпнул ложкой икру и, не торопясь, прожевал ее. Студенты выпили вслед за ним и тоже потянулись за икрой. Соня снова оказалась рядом с Казаркиным, засмеялась и сказала:

— Так я еще никогда не закусывала. Эта икра совсем не такая, какую покупаем мы с Марком. Эта крупная и серая, а наша черная, и у нее селедочный привкус.

— А где вы ее покупаете? — спросил Казаркин, который сразу понял, что Соня говорит не о зернистой, а о паюсной икре.

— На улице Грановского.

Казаркин, неоднократно бывавший в Москве, но всегда проездом, не знал ни улицы Грановского, ни тем более магазина на ней. Однако сразу понял, что речь идет о цековском спецраспределителе. Глядя на Соню с чувством легкого превосходства, он зачерпнул еще одну ложку икры, неторопливо съел ее и, вытерев губы тыльной стороной ладони, сказал:

— Это потому, что мы вам свою икру не посылаем.

— А действительно, почему не посылаете? — удивился Марк.

— А знаете историю о том, как Хрущев рыбачил на Севане? — спросил Казаркин.

— Спросите что-нибудь полегче, — сказала Соня. — У нас скоро не будут знать, кто такой Хрущев.

— Это было незадолго до того, как его сняли, — заметил Казаркин. — Приехал Хрущев в Армению, повезли его на Севан. Дали в руки удочку, посадили на камне у самой воды. Минут тридцать сидел Никита Сергеевич, но у него ни разу не клюнуло. Тут подоспела уха, и его позвали к костру. Он закрепил удочку и пошел к хозяевам. Пока Хрущев слушал первый тост, водолазы насадили ему на крючок огромную живую форель. Охранники из местного КГБ, стоявшие на берегу, закричали:

— Никита Сергеевич! У вас клюет.

Хрущев бегом к берегу. Схватил удилище, начал крутить катушку. Рыба беснуется, пытается сойти с крючка, он взмок, но не отпускает ее. Минут через десять вытащил на берег. Вытер мокрый лоб, растерянно посмотрел на рыбу и спросил:

— Это что?

— Севанская форель, Никита Сергеевич, — радостно ответил первый секретарь ЦК компартии Армении Аракелян.

Хрущев нахмурил брови, сузил глаза и сказал:

— А почему вы нам в Кремль такую посылаете? — и развел большой и указательный пальцы правой руки, словно измерял кильку.

Студенты засмеялись. На что Казаркин заметил:

— Вам смешно, а Аракеляна чуть инфаркт не хватил.

— Все, Сонечка, больше я тебе икры не достаю, — сказал Марк.

— Мы договоримся с Николаем Афанасьевичем. Он пришлет, — ответила Соня.

— Налей-ка нам еще, Юрий Павлович, — обратился к Краснову Матвей. — Гостеприимство ценить надо. Хрущев потому и погорел, что не умел делать это.

Краснов налил, все снова выпили.

— Раньше в московских ресторанах к рюмке водки обязательно подавали горячий расстегай с черной икрой, — сказал Краснов и снова взял в руки бутылку.

— Когда это раньше? — спросил Марк. У него вдруг испортилось настроение и возникло желание напиться.

— До революции, когда же?

— Тогда и осетров было больше, и зернистую икру на каждом углу бочками продавали, — сказала Соня. — Что о том времени говорить.

Казаркин, для которого и дружеская беседа на берегу реки была работой, понял, что разговор начинает принимать критическое направление. Несмотря на то, что все эти студенты из более чем благополучных семей, дай им волю, они такого могут наговорить... У Казаркина при одной мысли об этом неприятно заныло под ложечкой. Студентам все сойдет с рук, а ему может аукнуться. Краснов обязательно донесет об этом кому надо. «Я на него донести не могу, потому что он мой подчиненный, — подумал Казаркин. — Я могу только принять по отношению к нему меры. А он донесет». Не поворачивая головы, Казаркин исподлобья посмотрел на Краснова и сказал:

— Ты усаживай гостей поближе к ухе. Соловьев баснями не кормят.

И Николай Афанасьевич полуприлег на брезент, пододвинув к себе чашку с ухой. Под нее провозгласили еще несколько тостов. Казаркин, пивший наравне со всеми, захмелел, но держал компанию в поле зрения. Капитан с мотористом, готовившие уху, в то время как другие уже вовсю выпивали, теперь стремились наверстать упущенное. Краснов сидел, обнявшись с Марком Жоголем. Оба держали в руках пустые стаканы, в которые, расплескивая на землю, наливал водку Матвей Корзин. В стороне от всех сидели врач Кирилл и симпатичная блондинка, имя которой Казаркин никак не мог вспомнить. Компания разделилась на группы, и лишь Казаркин и Соня оказались как бы сами по себе.

Казаркин повернулся к ней, их взгляды встретились. Его удивило выражение ее больших темно-карих глаз. В них отражались и блаженство, и озорство одновременно. Она придвинулась к нему, коснувшись плечом его плеча, обхватила руками колени и сказала:

— Спасибо за чудесную поездку. Много слышала о Сибири, но не думала, что здесь так хорошо.

Казаркин не нашелся что ответить. Он протянул руку к лежащей на брезенте бутылке, сдернул с нее белую пробку и налил себе и Соне. К его удивлению, она спокойно взяла в руку стакан, чокнулась и выпила. Он подал ей кусок стерлядки и тоже выпил. И тут же снова налил.

Казаркин никогда не ощущал внимание женщин к своей персоне. Оно всегда было официальным. Он объяснял это занимаемой должностью. Ведь первый секретарь не только политический руководитель района. Он еще и олицетворение принципиальности и коммунистической морали. Женщины остерегались открыто проявлять к нему свои чувства, они не знали, как он отреагирует. Его это задевало. А когда он видел, как симпатичная женщина, при виде которой облизываются мужики, шарахается от него, Казаркина, только потому, что он первый секретарь райкома, у него возникало чувство собственной ущербности. Но, сидя рядом с Соней, которая была намного моложе его, Николай Афанасьевич никакой ущербности не чувствовал.

— Мне действительно сегодня хорошо, — сказала Соня.

— Ты знаешь: и мне тоже, — Казаркин посмотрел на Марка и командира отряда, снова наливающих водку в свои стаканы.

— Не обращай на них внимания, — перехватив его взгляд, досадливо сказала Соня. — Давай лучше выпьем.

Она чокнулась с ним и залпом, по-мужски, выпила. Казаркин тут же зачерпнул ложку икры и протянул ей.

— Я ее уже не хочу, — сказала Соня и сердито добавила: — Да не смотри ты на них. Они уже не видят ничего вокруг.

Казаркин замер. Он не обратил внимания на то, что, сидя рядом с Соней, помимо своей воли постоянно оглядывается на Краснова и его компанию. Он подсознательно боялся того, что проявление обычных человеческих чувств может быть превратно истолковано другими.

— Скажи, Соня, ты коренная москвичка? — спросил он.

— Конечно. Но вообще-то наша семья родом из Витебска. Дед уехал оттуда в первые дни войны. Его фамилия была Бланк, а немцы, сам знаешь, как относились к таким людям. Кстати, мама Ленина тоже из Витебска, и ее фамилия тоже Бланк.

— Я об этом никогда не слышал, — произнес Казаркин и почувствовал, что ему не хватает воздуха.

— Выпей и успокойся, — сказала Соня и протянула ему стакан с водкой. — Я в родственных отношениях с Ульяновыми не состою.

Казаркин, не видя ничего перед собой, дрожащей рукой взял стакан и с жадностью осушил его до дна. Несколько мгновений посидел, молча уставившись в одну точку. Соня вдруг цепко сжала его ладонь горячими пальцами и погладила ею свою щеку. Казаркин обвел взглядом пространство и с удивлением обнаружил, что они остались одни. Остальные куда-то исчезли. Лишь два человека копошились у катера. Это Марк Жоголь на четвереньках пытался по трапу залезть на палубу, а Краснов снизу подталкивал его. На брезенте рядом с Казаркиным лежало несколько нераспечатанных бутылок водки, всюду была разбросана закуска. Костер уже почти догорел, от него тянулась к воде тоненькая струйка белого дыма. Солнце давно зашло, но на Севере в это время года белые ночи. Вместо непроглядной тьмы с ослепительно яркими звездами над рекой стояли легкие сумерки.

— Покажи мне тайгу, — попросила Соня. — Я хочу посмотреть, как она выглядит.

Казаркин молча встал, протянул ей руку, и они пошли к соснам, высившимся на берегу. Все, что произошло потом, походило на нереальный сон. Соня прильнула к нему и начала целовать в губы. Казаркин, пытаясь высвободиться, неловко шагнул, оступился, и они упали в траву. Соня обняла его за шею и притянула к себе. Впервые за всю жизнь женщина, не стесняясь, жаждала его. Для того чтобы овладеть ею, не требовалось прилагать никаких усилий. Прикрыв глаза и обхватив руками за шею, Соня горячо дышала ему в лицо. Но именно в этот момент Казаркин протрезвел.

На него вдруг напал страх: а вдруг об этом узнают остальные? Ведь он не просто первый секретарь райкома, он на двадцать лет старше Сони. Со стыда сгореть можно... Оттолкнув Соню, Казаркин вскочил и направился к катеру.

Но едва Николай Афанасьевич поднялся по трапу, все его переживания показались ничтожными по сравнению с тем, что он увидел. Распластавшись в неестественной позе, с открытым, искаженным болью и ужасом ртом, на палубе лежал Марк Жоголь. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: с человеком случилось непоправимое. Казаркин бросился в каюту, чтобы найти врача студенческого отряда Кирилла, но его там не было. На диване, лежа на спине и выставив подбородок кверху, храпел Матвей Корзин. Казаркин трясущимися руками начал расталкивать его. Матвей перестал храпеть, открыл один глаз и бессмысленным взглядом уставился на Казаркина.

— Что с Жоголем? — схватив Матвея за отворот куртки и тряхнув так, что его голова стукнулась о валик дивана, спросил Казаркин.

Матвей открыл второй глаз и, обшарив каюту все тем же бессмысленным взглядом, хрипло выдавил из себя:

— А где он?

— На палубе лежит, бездыханный! — истерически крикнул Казаркин.

— Значит, умер, царство ему небесное, — сказал Матвей и, откинувшись на диван, снова захрапел.

Оставив испуганную, ничего не понимающую Соню рядом с Корзиным, Казаркин вылетел наверх, не глядя на Марка, кубарем скатился по трапу и побежал к лесу. Но у брезента, на котором лежали остатки пиршества, остановился. В голову пришла простая и ясная мысль о том, что надо уничтожить вещественные доказательства пьянки. Казаркин стал хватать пустые бутылки и выбрасывать в реку. Они плюхались в воду, вставали торчком и, выставив над гладью реки похожие на перископы пустые горлышки, плыли вниз по течению в сторону Таежного. И тут его взгляд упал на две бутылки, которые еще не успели распить. Он посмотрел на них, словно на омерзительных гадин, схватил за горлышко и, размахнувшись, забросил сначала одну, потом другую на самую стрежь. Бутылки, булькнув, тут же пошли на дно.

Казаркин ополоснул в реке руки и, пошатываясь, направился к тайге, где еще несколько минут назад был вместе с Соней. Он шел вдоль берега, все время оглядываясь на катер, и думал: как же могло случиться такое? Теперь для него рухнуло все — карьера, общественное положение, благополучие. Почему-то подумал, что если бы не пошел с Соней, мог бы еще спасти Марка. Ведь он видел, что Марк перебрал, видел, как почти волоком тащил его Краснов, когда тот по трапу взбирался на палубу. И тут же мысль перескочила на Остудина. По всей видимости, тот предвидел, что на рыбалке может случиться и такое, поэтому и не поехал на этот злополучный пикник.

Оказавшись за поворотом, откуда уже не было видно катера, Казаркин сел на песок, опустил голову, которая налилась какой-то невыносимой тяжестью, и, не шевелясь, просидел до самого утра. Мысленно он уже собрался в Среднесибирск на бюро обкома, где его обязательно исключат из партии и оставят без трудоустройства. А ведь он хотел, чтобы все было как можно лучше. Чтобы у Марка Жоголя о районе и области осталось самое хорошее впечатление...

Взошедшее солнце не развеселило его. Он понимал, что надо идти на катер, возвращаться в поселок и выполнять все формальности, связанные со смертью студента. В голове все время вертелось: отчего она могла наступить? Может, у него было больное сердце? Почему же тогда об этом не побеспокоился врач? Почему не помог? «Да и пил Марк вместе с врачом, я только присутствовал при этом, — продолжил свою мысль Казаркин. — И вышло-то на всю компанию всего две бутылки». Это была спасительная ниточка, за которую можно ухватиться.

Казаркин пружинисто встал, приподнялся на носках, разминая затекшие ноги, и направился к катеру. Еще на берегу услышал громкий смех в каюте. «Чему радуются? — подумал он. — Вылезли бы на палубу, и сразу бы всем стало не до смеха. Они, поди, уже забыли о своем комиссаре».

С тяжелым сердцем Казаркин поднялся по трапу, избегая смотреть в сторону носовой палубы, где он последний раз видел Марка Жоголя. Но все-таки повернул голову. Марка там не было. Спускаясь в каюту, Казаркин услышал его голос.

— Надо же, наш благодетель до того напился, — серьезным тоном говорил Марк, — что меня за мертвого принял.

В каюте раздался дружный хохот. Казаркин почувствовал, как его спина покрылась гусиной кожей, а на лице выступил холодный пот. Но это было не от неожиданной радости. Казаркин понял, что Марк и не собирался умирать, а специально принял такую позу, когда увидел поднимающегося на палубу первого секретаря райкома партии. Студенты просто разыграли его и теперь смеялись над тем, как он, Казаркин, попался на удочку. Он постоял несколько мгновений на ступеньках трапа, чтобы перевести дыхание и успокоиться. «Какие мерзавцы, — подумал Казаркин. — Додумались поставить такой спектакль». Он решительно шагнул вниз и рывком открыл дверь каюты.

Все студенты вместе с Красновым сидели за столом и выпивали. Увидев первого секретаря райкома, Марк Жоголь, закусывавший после очередной рюмки, от неожиданности задержал у рта ложку с икрой.

— Выпорол бы я тебя, — сурово произнес Казаркин и, сдвинув брови, направился к столу.

— За что? — спросил оторопевший Жоголь.

— За то, что и переел, и переспал, — сказал Казаркин, вспомнив лозунг, висевший в Таежном на стене студенческой столовой. Только сейчас до него дошел его смысл.

Соня подвинулась на диване, освободив место для Казаркина. Краснов налил рюмку и протянул первому секретарю райкома. Тот остановился у стола, взял рюмку из рук Краснова и, не глядя ни на кого, выпил. И только тут почувствовал, что с его плеч свалилась огромная гора.

— Предлагаю сойти на берег, попить горячего чайку и возвращаться в поселок, — сказал Казаркин, так и не сев на услужливо предложенное Соней место.

Их взгляды встретились. Он не прочитал ничего в ее глазах, лишь отметив еще раз, что они красивые. Студенты нехотя начали подниматься из-за стола, покачиваясь, потянулись на палубу. Когда мимо Казаркина проходил Краснов, он ухватил его за рукав и шипящим голосом сказал:

— А тебе за такие шутки стоило бы набить морду.

Краснов молча опустил голову и пожал плечами. Николай Афанасьевич понял, что студенты устроили розыгрыш без ведома Краснова. На железной палубе катера раздавался их громкий топот. Они опять смеялись, причем громче всех хохотала Соня. Казаркин прислушивался к смеху и снова думал о розыгрыше. В годы его молодости ничего подобного нельзя было представить. Ни такой пьянки, ни столь вольных нравов, ни тем более розыгрышей, от которых любого нормального человека может хватить кондрашка. И чем больше он думал, тем гаже становилось у него на душе. Пьянку затеял он сам, а студенты всего лишь естественный срез общества. Они ведут себя так, как их воспитали школа, вуз, родители. «Как их воспитала партия, — молотком ударила мысль в голове Казаркина. — У той же Сони даже к Ленину нет никакого уважения».