Дым над тайгой

МОСКВА... А МНОГО ЛЬ В ЭТОМ ЗВУКЕ?

К Москве у Остудина всегда было двойственное отношение. Первый раз он побывал в ней, когда ему было шесть лет. Привез его дядя Шура, брат отца. Дядя Шура вернулся с войны без орденов, а медалей было много: «За оборону Москвы», «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией». Но самой важной из них считал медаль «За отвагу» — беленький кружочек с красными буквами.

— Мне ее дали во время боев под Москвой, — сказал он Роману. — Страшные были дни, а столицу мы отстояли.

Дядя, конечно, говорил не совсем так. Это уже потом, будучи взрослым, Роман воспроизвел для себя его тогдашние слова.

После войны дядя прожил недолго, свели в могилу фронтовые раны. И Роман всерьез считал, что дядя прожил послевоенные годы только потому, что часто повторял:

— Не могу помереть, не посмотрев на послевоенную Москву, побывать там, где воевал, где друзей оставил.

Он собирался в Москву целый год, а когда поехал, взял с собой племянника. Особенно Роману запомнились два события. Первое — когда шли по Красной площади, он засмотрелся на кремлевскую башню со звездой, запнулся о брусчатку и больно разбил коленку. Сел на камни, заплакал и сказал:

— Больше никуда не пойду.

Но дядя уговорил его:

— Вставай, Ромка, не придуривайся. Очередь в Мавзолей прозеваем.

— А чего там, в Мавзолее?

— Там Ленин лежит. У него вся страна перебывала.

Встали в очередь. Когда подошли к дверям Мавзолея, Ромка, весь сжавшись, прижался к дядиной ноге и настороженно затих. Спустились по ступенькам в холодную, освещенную электричеством комнату, прошли мимо стеклянного саркофага, в котором лежал мертвый человек с застывшим желтым лицом и провалившимися, закрытыми глазами со слипшимися ресницами, вышли наружу. Дядя, сам подавленный увиденным, погладил племянника по спине и, чуть отстранив от себя, спросил:

— Ты чего испугался? А говорил: «На спор ночью на кладбище пойду».

Слова о кладбище Ромка пропустил мимо ушей и задал вопрос, который не давал ему покоя:

— А почему у дверей дяденьки с ружьями стоят? Боятся, что Ленин оживет и сбежит?

— Дурачок ты, Ромка. Покойники не сбегают.

Ромка с дядей, конечно, не согласился, потому что Дуська, которая уже училась в третьем классе, читала ему книжки, где мертвецов оживляли очень даже просто: польют сначала мертвой водой, потом живой — и все в порядке. Не было бы так, не поставили бы у входа солдат с ружьями…

После этого он бывал в столице не раз, но Москвой так и не заразился. Скорее всего, из-за своей профессии, которая не терпит суеты. Геолог наблюдателен, когда он в одиночестве. Мельтешение его раздражает, оно рассеивает внимание.

Приезжая по делам в Москву или заглядывая проездом, Остудин заранее готовился к головной боли и к возможности ни с того ни с сего рассердиться. И, наверное, поэтому все выходило так, как он заранее рисовал себе. Его всегда раздражал ответ: «Не знаю». А именно такой ответ он получал чаще всего. Порой создавалось впечатление, что Москва своего населения не имеет, все приезжие, и никто о Москве ничего не знает.

И еще. При любых обстоятельствах москвич всегда найдет способ подчеркнуть свое отличие от всех остальных жителей страны. Как будто московская прописка дает ему преимущество перед человеком, живущим, скажем, в Воронеже или Новосибирске. Единственное, что в Москве привлекало Остудина, — Красная площадь. Ее он не мог миновать, как, наверное, и любой русский человек.

Всякий раз, когда Остудин ступал на отшлифованную подошвами брусчатку, смотрел на зубчатые стены Кремля, удивительные, ни с чем не сравнимые многоцветные маковки собора Василия Блаженного, его охватывало благоговение. Отсюда началось возрождение русского государства после падения Руси под напором татаро-монгольских орд. Здесь должен был бы стоять памятник Дмитрию Донскому, освободившему русский народ от ига, но его нет ни на Красной площади, ни в каком другом месте великого русского государства. Остудину вдруг стало обидно за эту несправедливость… Зато здесь стоит памятник двум другим великим патриотам — Минину и Пожарскому. От этого памятника виден въезд в ворота Спасской башни Кремля.

Остудин представлял себе, как очищался Кремль от поляков, как скидывали русские люди с российского трона самозванцев. В гордости своей, оберегая столицу от двунадесяти языков, предпочли сжечь ее, чем оставлять на поругание антихристу.

А что такое в конце концов Москва? Русский город. Была столицей. Волей Петра перестала быть ею. Столицей стал Санкт-Петербург. Могла столица переместиться во Владимир или Самару. Что бы от этого изменилось? Столица есть столица, а Русь есть Русь. Все может произойти, все может измениться. Может даже от этой площади ничего не остаться. Но вечна Русь, вечна русская сила, вечен русский дух, который умом не понять и общим аршином не измерить. Да и зачем понимать, зачем мерить? Достаточно того, что Россия существует, и русский дух — основа ее могущества.

Как обычно, Остудин подошел к Историческому музею, повернулся лицом к площади, оглядел ее и суеверно погладил ладонью шершавые кирпичи, как бы загадывая впредь сюда еще вернуться. Стена музея рождала в нем чувство уверенности и крепости духа. В следующий приезд в столицу будет к чему прислониться, будет от чего подпитаться верой и энергией. Как и все геологи, Остудин был суеверен.

Пройдя мимо торца Исторического музея, он свернул к гостинице «Метрополь», подземным переходом вышел к скверу Большого театра. Обогнув его, вышел к Кузнецкому мосту. Когда-то Остудину очень нравилась эта небольшая прибранная улица, одним своим названием вызывавшая уважение. Он думал: «Наверняка здесь в свое время располагались кузни, и кузнецы ковали оружие для защиты Отечества». Нынче Кузнецкий мост произвел на него удручающее впечатление. Улица была загажена обертками мороженого, обрывками бумаги, сигаретными окурками. Как будто люди специально миновали урны, чтобы выбросить мусор на мостовую. А на фасадах зданий как насмешка висели плакаты: «Превратим Москву в образцовый коммунистический город!»

Роман Иванович дошел до широкой двери, над которой горела неоновая буква «М», спустился эскалатором на платформу, дождался поезда, доехал до станции метро «Краснопресненская». Прошагав от станции пару минут, оказался у Министерства геологии СССР. Дежуривший в дверях милиционер остановил его, спросил паспорт, сверился с бумажкой, лежавшей под телефоном, стал предупредительно вежлив:

— Второй этаж. Поднимитесь по лестнице, поверните направо, там на дверях увидите табличку.

Через весь второй этаж пролегал длинный коридор со старым, вытертым, скрипучим паркетным полом. Остудин двинулся по нему, словно по неким клавишам, на ходу читая таблички. Около одной остановился. «Нестеров Харитон Максимович, заместитель министра». Остудин открыл дверь. В маленькой комнатке стоял стол, на котором были пишущая машинка и телефон. Предупредительная секретарша, несмотря на ощутимое тепло, зябко кутаясь в голубую вязаную кофточку, спросила:

— Роман Иванович Остудин, начальник Таежной нефтеразведочной экспедиции? Проходите, Харитон Максимович вас ждет.

Остудин подошел к зеркалу, достал расческу, причесался. Следившая за ним секретарша улыбнулась.

— Встречают по одежке. Поэтому уважай себя сам, если хочешь, чтобы уважали другие.

Остудин тоже улыбнулся и шагнул за обитую черной кожей дверь. Он приготовился увидеть невероятно загруженного государственной работой человека средних лет, либо разговаривающего по телефону, либо углубившегося в важные бумаги. И был удивлен и даже обескуражен, увидев хозяина кабинета.

В коричневом просторном кресле за большим столом, крытым зеленым сукном, сидел казавшийся маленьким и потому здесь как бы случайным, старый седой человек. Глаза его были закрыты. «Думает о чем-то», — решил Остудин и, давая о себе знать, осторожно кашлянул. Старик никак не среагировал на кашель. Роман Иванович кашлянул сильнее, и только тогда хозяин кабинета приоткрыл глаза. Несколько мгновений вприщур смотрел на него, а потом, как ни в чем не бывало, пригласил, словно старого знакомого:

— Проходи, садись.

Куда проходить и на что садиться, он не сказал. Остудин на свой страх и риск шагнул к стулу, стоящему у стены, в стороне от стола.

— Да не туда садись, сюда, — заместитель министра ткнул пальцем в кресло, стоявшее перед столом. — Это о тебе мне вчера звонил Николай? Твоя фамилия Остудин?

— Остудин.

— Ну что там у тебя случилось, рассказывай, — старик чуть повернул голову в сторону посетителя.

— Речь не обо мне, об экспедиции, — сказал Остудин. — Мы сейчас ведем поисковые работы на левобережье Оби. Геофизики выявили там четыре небольшие структуры. На первой из них, Моховой, пробурена скважина, которая сейчас испытывается.

— Она дала сто пятьдесят тонн нефти в сутки, — перебил старик. — Батурин прислал вчера телеграмму.

У Остудина от радости екнуло сердце. «Значит, все-таки мы получили там хорошую нефть, — подумал он. — Ну что ж, тем больше аргументов в моих руках».

— Мы предполагаем, что все четыре структуры соединены между собой не одним, а сразу несколькими прогибающимися пластами, — немного повысив голос, произнес Остудин.

— Кто это мы? — снова перебил его Нестеров.

— Я, главный геолог экспедиции Еланцев, геологи объединения.

— Ну и что? — спросил Нестеров.

— Мы планировали уже в этом году пробурить скважину на соседней Кедровой площади, — начал говорить Остудин, понизив голос на полтона. Ему показалось, что Нестеров снова засыпает. — Завезли туда часть оборудования. Но у нас нет ни бурового станка, ни обсадных труб, ничего. Батурин сказал, что все это может быть лишь в конце года. А оборудование на точку можно завезти только по большой воде.

— И ты думаешь, что все это зависит от меня? — подняв голову и открыв глаза, спросил Харитон Максимович. Оказалось, что он внимательно слушал. — Сколько, кстати, тебе лет?

— Тридцать два, — ответил Остудин и добавил: — Я же знаю, что все фонды в министерстве делите вы. А каждый разумный хозяин в первую очередь дает их тому, у кого больше отдача.

Впервые за все время разговора Нестеров внимательно посмотрел на Остудина.

— Все думают, что фондами распоряжаюсь я, — сказал Нестеров. — Это глубокая ошибка. Их не делят, их рвут. Мы в министерстве знаем, что самая эффективная разведка нефти — в Западной Сибири. Но ведь нефть и газ ищут еще и в Средней Азии. И вот представь себе: министерство решило направить станки вам. А в это время раздается звонок первого секретаря ЦК компартии Казахстана. Он не только член Политбюро, но и близкий товарищ других членов Политбюро. И вот этот товарищ говорит министру: «Послушай, ты почему нас обижаешь?» Этой фразы вполне достаточно, чтобы министр отдал ваши станки Казахстану. А там ведь еще Узбекистан. Там кандидат в члены Политбюро и тоже друг и товарищ.

— Но ведь у нас плановая экономика, — растерянно произнес Остудин.

— Вот это и есть наше планирование на самом высоком уровне.

Заместитель министра еще раз посмотрел на Остудина. Этот настырный парень понравился ему. В молодости он сам был таким же настырным, наивно верящим в святые идеалы. Но уже давно понял, что святых людей нет, а дорога к идеалам вымощена такими низменными страстями, полита таким обилием человеческих слез и крови, что при одном взгляде на нее нормальный человек не может не содрогнуться. Но вот парадокс. Несмотря на это, мир держится на святой наивности. Святую наивность необходимо оберегать и поддерживать всеми силами, подумал заместитель министра.

— Насчет бурового станка я все понял, — сказал он Остудину. — Что еще?

Остудин даже растерялся от неожиданности. «Неужели разжалобился и действительно хочет помочь экспедиции? — подумал он. — Тогда надо просить как можно больше».

— Еще я хотел попросить у вас вагон-столовую и два жилых вагончика для буровиков. Нам надо создавать четвертую бригаду.

Заместитель министра улыбнулся и ответил:

— Ладно, иди. У меня больше нет времени. Мне в двенадцать надо быть в Совмине.

Остудин вышел из кабинета, попрощался с секретаршей и почувствовал, что на сердце стало легко и радостно. Ощущение такое, будто гора с плеч свалилась. Некоторое время он не мог понять, откуда оно возникло. Ничего конкретного ему, кажется, не пообещали, а на душе просветлело. Но когда начал перебирать в памяти беседу с Нестеровым, понял: причина хорошего настроения в том, что на Моховой открыли нефть! Теперь оборудование можно просить не просто под перспективы. Они подкреплены новым месторождением. И пусть звонят и трижды Герой, и четырежды. Не глупые же люди сидят в Совете министров...

До отлета самолета в Среднесибирск было еще далеко. А поскольку радостью поделиться не с кем, Остудин решил пройтись по Москве. Ноги сами вывели его сначала к гостинице «Москва», а затем он, свернув с проспекта Маркса на улицу Горького, неторопливо пошел вверх по ней. Дошагал до Елисеевского магазина. Вошел в роскошный ослепительный зал. Надо же было купцу оставить по себе такую память! Шестьдесят с лишним лет назад прокатилась по стране сокрушительная революция, стерла с лица земли многие творения искусства, великолепные дворцы и храмы, переименовала города. Но ничего не могла сделать вот с этим крохотным на их фоне магазинчиком. Он был Елисеевским, пережил, считай, три поколения новых своих покупателей, но так и остался для всех Елисеевским.

Однако высокие мысли грубо нарушила действительность. У колбасной секции раздались крики, брань, истошные вопли. Толпа дружно оттаскивала от весов бледную женщину с растрепанными волосами, которая, уцепившись за прилавок, висела над полом и отчаянно отбивалась от наседавших. А те неистовствовали.

— Сволочь!..

— Обирает москвичей... Понаехали тут...

Досталось и продавцу:

— Ты разве не москвичка? В одни руки целый батон колбасы выдала! Самим жрать нечего.

Продавщица истошно вопила:

— У ней что, на лбу написано, что она из Калуги или Тулы?

Толпа возбужденных москвичей отстаивала свое право на снабжение. Из очереди вытаскивали подозрительную не москвичку.

Глядя на отвратительную сцену, Остудин с тоской подумал: «До чего же довели народ? В таком состоянии иные готовы продаться за чечевичную похлебку». Остудин обошел кричащую толпу и направился к винному отделу. Там очереди не было.