Дым над тайгой

ГРАФ ОДИНЦОВ

Эту встречу Остудин не забудет до конца жизни. В тот день Роман Иванович до самого вечера был на базе экспедиции. В контору зашел только за тем, чтобы узнать, нет ли срочных известий. В приемной, навалившись на спинку стула, сидел очень старый человек. Его узкое лицо, покрытое сеткой мелких морщин, отливало желтизной. На старике был добротный темно-синий костюм, редкие белые волосы зачесаны на аккуратный пробор. Старик выглядел интеллигентно, и рюкзак, стоявший около него, казался чужим. Увидев Остудина, старик оперся о колени длинными сухими руками и поднялся со стула.

— Он ждет вас уже три часа, Роман Иванович, — сказала Машенька, смущенная, как показалось Остудину, присутствием старика в приемной.

Остудин шагнул к двери кабинета и жестом пригласил незнакомца к себе.

— Садитесь, — сказал Роман Иванович, когда они переступили порог. — Чем могу служить?

Старик, оглядевшись, сел, положил локоть на край стола, внимательно посмотрел на Остудина. Роман Иванович невольно обратил внимание на его глаза, темно-синие, вдумчиво-строгие и печальные. Натолкнувшись на взгляд Остудина, старик сказал:

— Не могли бы вы поселить меня где-нибудь до следующего парохода? — он явно недомогал, его голос звучал глухо и устало.

— А как вы оказались в Таежном? — спросил Остудин.

— Меня сняли с парохода из-за сердечного приступа, — руки старика дрогнули, на них сквозь прозрачную сухую кожу проступали синие жилки. — Я пролежал два дня в вашей амбулатории.

Первым желанием Остудина было снять телефонную трубку и отругать врача. Если человек пролежал у него два дня, неужели он не мог оставить его еще на три? Ведь врач знает, что гостиницы в поселке нет, а общежитие забито до отказа. Но звонить не стал, рассудив, что койка в амбулатории могла понадобиться кому-то другому.

— Откуда вы едете? — спросил Остудин и уже мягче добавил: — Если это, конечно, не секрет.

— Из Надыма, — старик убрал локоть со стола, положил руки на колени.

— И куда? — вопрос прозвучал бестактно, а что делать — должен же он знать, с кем разговаривает.

— В Петроград.

— Вы опоздали на полвека, — грустно заметил Остудин. — Города с таким названием нет с 1924 года.

— Я не менял его названия. Я называю его так, как называл всегда.

Эта фраза насторожила Остудина, и он спросил:

— А что вы делали в Надыме?

Старик достал из кармана пиджака сложенный вчетверо белый носовой платок, вытер глаза и уголки губ и произнес:

— Вы когда-нибудь слышали о пятьсот первой стройке?

— Нет, — признался Остудин и слегка наклонился вперед. Старик говорил очень тихо.

— Сразу после войны у Сталина возникла идея проложить железную дорогу от Воркуты до Берингова пролива вдоль Северного полярного круга. Я строил ее шесть лет.

— Вы сидели?

— Да, — старик качнул головой. — Дорогу строили заключенные.

— А за что вы сидели? — спросил Остудин. — Я спрашиваю это просто так, не для протокола. Если не хотите — не отвечайте.

Старик бросил на Остудина быстрый колючий взгляд, слегка выпрямился и сказал:

— Я — граф. Моя фамилия Одинцов Аполлон Николаевич. В то время было очень просто. Раз граф — значит, агент иностранной разведки, враг советской власти. Ведь я принадлежал к классу эксплуататоров. А этот класс подлежал уничтожению.

Остудин с любопытством и сочувствием смотрел на этого старого немощного человека с тонкими сухими руками, обтянутыми прозрачной кожей, который, казалось, явился сюда из совершенно другого мира — этакий крошечный осколок некогда известного, а может быть, даже знаменитого рода, немало сделавшего для величия России. В его взгляде не было ни зла, ни обиды за то, что сделала с ним советская власть. У Остудина возникло чувство неосознанной вины перед ним. Ему захотелось как можно ближе узнать этого человека.

— Вы ужинали? — спросил он старого графа.

— Откровенно говоря, нет, — ответил Одинцов.

— Пойдемте ко мне. Поужинаем и поговорим.

— Ну что вы? Как я могу вас стеснять?

— У меня большая квартира, и я в ней один. Жена с дочкой уехали в Среднесибирск, вернутся только через пять дней.

Одинцов, помедлив, подхватил рюкзак и поднялся со стула. Сейчас он показался Остудину гораздо плечистее и выше, чем в ту минуту, когда Роман Иванович увидел его в приемной.

На улице было сумеречно и холодно. Ветер гнал с севера тяжелые тучи, предвещавшие нудные затяжные дожди. Лето кончалось, и Остудин подумал о том, что жена поступила мудро, захватив дочку с собой. В Среднесибирске она продлит ей лето на целую неделю. И тут же мысли перескочили на графа. «Каким образом этот человек умудрился пережить шестьдесят два года советской власти? Сколько же ему лет? Восемьдесят? А может быть, больше?» Он посмотрел на графа, стараясь на взгляд определить его возраст. Одинцов заметил это и спросил:

— Что вы меня так рассматриваете?

— Пытаюсь отгадать, сколько вам лет, — откровенно признался Роман Иванович.

— Восемьдесят четыре. Трудно поверить, что мог дожить до этого возраста? — Одинцов со вздохом остановился, снял рюкзак с плеча и взял его в руку.

— Давайте его мне, — сказал Остудин, решительно забирая у графа рюкзак. — Восемьдесят четыре это, конечно, возраст. Тем более что жили вы не на курорте.

— Очевидно, все дело в здоровой наследственности, — заметил Одинцов.

— Ну, вот мы и пришли, — Остудин показал рукой на калитку.

Он провел графа в дом, показал комнату, которую отдавал в его распоряжение.

— Располагайтесь, — сказал Остудин, кивнув на диван. — Если устали, можете прилечь. Давно болит сердце?

— С четырнадцатого года, — сказал Аполлон Николаевич. — Но так, как в этот раз, — впервые.

— А почему именно с четырнадцатого? — не понял Остудин.

— В четырнадцатом император начал войну с Германией. Это было началом конца.

— Смотря для кого.

— Для России.

— Вы до сих пор жалеете о том, что произошло? — спросил Остудин и тут же добавил: — Я не имею в виду вашу личную судьбу. Я имею в виду Россию.

Одинцов остановился посреди комнаты, посмотрел на Остудина, задумавшись, и вздохнул:

— Это сложный вопрос. На него так просто не ответишь. Россия многое приобрела, но и потеряла немало.

— Эта комната в вашем распоряжении, — сказал Остудин. — Отдыхайте. А я пойду посмотрю, что у нас есть на кухне.

Он заглянул в холодильник, но там, кроме нескольких консервных банок, ничего не было. Правда, в морозильнике лежали пельмени, которые он два дня назад принес из столовой. Пельмени выручали, когда они с Ниной были заняты и приготовить обед не было времени.

— Аполлон Николаевич, как вы смотрите, если мы поужинаем пельменями? — крикнул Остудин, закрывая холодильник. — Откровенно говоря, кроме них, у меня ничего нет.

— Ну что вы? — удивился Одинцов. — Пельмени — это царская пища.

— Неужто царь их тоже ел? — засмеялся Остудин, наливая в кастрюлю воду.

— А вот представьте, ел, — голос графа слегка дрогнул. — У отца было имение под Тверью. И однажды государь по пути из Петрограда в Москву остановился у нас. Он не любил Москву и всегда ездил туда с неохотой. Наши повара приготовили ему пельмени. Он их очень хвалил.

— Вы видели царя? — искренне удивился Остудин. — Как он выглядел?

— У него было приятное лицо, — граф вышел из комнаты на кухню и, окинув ее взглядом, присел на стул около стола. — Высокий лоб. Небольшая квадратная борода. Мне запомнились его голубые глаза. У государя был пронзительный и одновременно очень добрый взгляд. Десять лет назад я видел его предсмертные фотографии. Думал, что он будет выглядеть на них сломленным. Ведь он знал, что его ожидает... Но государь не показался мне человеком, думающим о смерти.

— Где вы их видели?

— В Тобольском музее.

— Неужели там есть экспозиция? — удивился Остудин.

— Ну что вы? — развел руки Аполлон Николаевич. — Кто же сегодня выставит на обозрение фотографии государя?

— Это же музей, — заметил Остудин. — Речь идет о нашей истории.

— А знаете, сударь, то, что вы сейчас говорите, свидетельствует о непреклонной истине: историю нельзя переделать. Даже если кто-то стремится к этому. Она все равно расставит все по своим местам.

В кастрюле закипела вода, и Остудин пошел к холодильнику за пельменями. Пока они варились, он накрыл на стол. Открыл две банки рыбных консервов и насыпал в тарелку моченой брусники, которой его угостил вчера Кузьмин.

— Как вы относитесь к коньяку? — спросил Роман Иванович, доставая из кухонного стола бутылку.

— Разве что наперсток, — ответил Одинцов.

Остудин налил коньяк в рюмки и сказал:

— Ну что ж, Аполлон Николаевич, за знакомство. Я рад, что мы встретились.

— На Руси, наверное, никогда не переведутся гостеприимные люди, — заметил граф. — Это наша национальная черта.

Остудин выпил, закусил коньяк брусникой, положил пельменей в тарелку графа, затем себе. Ему хотелось расспросить Аполлона Николаевича о многом, в первую очередь об императорской России, о которой ничего не знал, но сегодня он решил не докучать ему. Спросил только о том, что вертелось на языке:

— Скажите, Аполлон Николаевич, а почему прекратили строить эту дорогу? Ведь сейчас она бы сэкономила стране огромные деньги. Мне кажется, ее так или иначе придется строить.

— Вышла амнистия тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, — граф тоже зачерпнул из тарелки бруснику. — Дорогу строили двести двадцать тысяч заключенных. Двести четыре из них освободили.

— Неужели там сидело столько людей? — с сомнением произнес Остудин.

— Это только на одной стройке, — сказал граф. — Сколько их было по стране, знает один Господь Бог. Да и освободили лишь тех, кто дожил до этого. Не меньше покоится в тундре, в безымянных могилах. И никому там ни памятника, ни простого креста.

Оба замолкли, думая каждый о своем. Аполлон Николаевич, очевидно, вспомнил тех, с кем судьба свела его в лагерях и кого уже не было. Остудин подумал о том, какую огромную цену заплатил народ, строя новое государство.

Молчание затянулось. Остудин наполнил свою рюмку, чокнулся с графом:

— За все хорошее в нашей жизни. Я оптимист и верю в светлое будущее.

Граф странно посмотрел на него, опустил голову и молча принялся за пельмени. Остудин только сейчас разглядел, насколько он был стар. Кожа на лице казалась мертвой, на подбородке и шее свисала складками, будто жила отдельно от тела. Когда Одинцов поднимал рюмку, его рука слегка дрожала. Было видно, что он сильно устал. Остудин не стал больше утомлять его расспросами, а сам граф на разговор не напрашивался. Ужин закончили молча. Роман Иванович достал из шкафа чистый комплект белья, застелил постель и пригласил гостя:

— Аполлон Николаевич, отдыхайте.

Одинцов разделся и лег. Остудин погасил свет и прошел в свою комнату. Но уснуть не мог долго — не давала покоя судьба этого человека. До него только сейчас дошло, что одной из главных задач революции было полное уничтожение всех людей, имеющих дворянское происхождение. «А в чем была их вина?» — думал Остудин. Но ответить на этот вопрос не смог.

Когда он встал утром и выглянул из комнаты, граф был уже на ногах. Он сидел у стены и смотрел в окно.

— Что вам не спится, Аполлон Николаевич? — спросил Остудин, направляясь к умывальнику. — Служебных забот нет. Отдыхали бы себе в удовольствие.

— Мне на новом месте всегда спится неважно, — повернувшись к нему, ответил граф. — А тут еще донимали кошмары. Снились родители.

— Что же в этом кошмарного? — удивился Остудин.

— Их закололи штыками. Мой старший брат был офицером царской армии. Отлеживался дома после тяжелого ранения на фронте. Когда его пришли арестовывать, родители попытались преградить дорогу чекистам. Чекисты убили всех, — Одинцов сцепил пальцы рук, обхватил ими колено. — Я приехал из Петрограда, где скрывался у знакомых, и пришел домой под утро. Дом был разгромлен. Многие окна выбиты, двери раскрыты настежь. Всюду валялось битое стекло и пахло смертью. Я понял, что случилось непоправимое. Но все же вошел в гостиную. Отец и мать лежали на полу, заколотые штыками. Пол залит кровью и пробит в нескольких местах. Мать лежала на боку, подвернув руку под голову. Платье ее было порвано в пяти или шести местах — там, где наносились удары. Отец лежал на спине, карманы его брюк были вывернуты… В другой комнате у подоконника лежал старший брат — двадцативосьмилетний граф Дмитрий Одинцов, штабс-капитан русской армии, отказавшийся служить большевикам. Окно с выбитыми стеклами было раскрыто настежь. Очевидно, брат пытался бежать, но его настигла пуля. Она попала в шею. Потом его добивали прикладом, размозжив голову. Я прикрыл Мите глаза, они почему-то были у него открытыми. Перелез через подоконник и, скрываясь за кустами, пошел к железнодорожной станции. Убийство, вероятно, произошло днем, кровь на полу и одежде уже высохла. Что случилось с двумя моими сестрами — я не знаю.

«Да как же он живет? — подумал Остудин. — У него, что ни воспоминание, то сплошная боль. Разве можно одному человеку вынести это?» Он посмотрел на графа и спросил:

— Скажите, Аполлон Николаевич, а зачем вы едете в Ленинград?

— В Петроград, — поправил граф. — Хочу умереть там.

— Но ведь у вас ни родных, ни знакомых...

— Похоронит церковь. Хочу быть отпетым, как всякий православный христианин. Здесь и отпеть некому.

— А почему вы выбрали такой длинный путь?

— Захотелось еще раз увидеть, что стало с Россией.

Остудин смотрел на графа и думал, что несмотря на шестьдесят лет, прошедших после революции, этот человек живет по принципам, заложенным в нем еще до нее. Он заботится о душе и загробной жизни.

Остудин вскипятил чай, пригласил графа завтракать. Уходя, сказал:

— Чувствуйте себя, как дома. В час дня я приду, пообедаем вместе. Обед я беру на себя.

В этот день, о чем бы ни думал Остудин, мысли его возвращались к графу. Роману Ивановичу даже казалось, что надо бы уговорить Одинцова остаться. Путешествие, которое он выбрал, не для людей его возраста. Ведь сняли же его с парохода в Таежном. Могут снять в Колпашево, Новосибирске или еще где-нибудь. Дорога до Ленинграда, или Петрограда, как он его называет, слишком далека. Чтобы ее преодолеть, нужно здоровье. А у графа его нет.

Но подумав об этом, Роман Иванович приходил к выводу, что удерживать Одинцова нет нужды. Во-первых, его негде оставить. Ведь, кроме квартиры, нужен еще уход. Ничего этого в поселке нет. Да если бы и было, разве разрешил бы тот же Казаркин жить в Таежном графу? Ведь он для него и до сегодняшнего дня враг советской власти. А во-вторых, раз уж Одинцов решил проделать такой путь, может быть, Господь Бог поможет ему в этом? Ведь он пытается добраться до Петрограда только затем, чтобы помолиться в храме.

В обед Одинцов продолжил разговор, начавшийся утром.

— Вас интересует, почему я избрал такой длинный маршрут? — спросил он и грустно улыбнулся. — Когда подводишь итог своей жизни, на многие вещи начинаешь смотреть по-другому. Большевики создали мощнейшее государство. Они возродили империю, с которой считается весь мир. Своими методами, но возродили. Сталин был величайшим государственным деятелем. В истории России его можно сравнить разве что с Петром Великим. Но военная мощь — это только половина государства. Вторая половина — это повседневная жизнь народа и его историческая память. Я не знаю сегодняшней России и поэтому выбрал несколько мест, на которые хотел бы посмотреть. Первое из них — Березово.

— Почему именно Березово? — удивился Остудин.

— Березово — это история России. Там нашел свой конец сподвижник Петра Великого святлейший князь Меньшиков, там похоронена его младшая дочь. Мне захотелось увидеть, как относятся люди к своему прошлому. Ведь народ, забывший историю, не имеет будущего. Его не спасет никакая армия.

— И что вы увидели в Березове? — спросил Остудин, для которого этот поселок был памятен не Меньшиковым, а тем, что там получили первый в Сибири фонтан газа. Только после этого Западная Сибирь стала официально называться нефтеносной провинцией.

— Ничего, — ответил граф. — Никаких свидетельств о пребывании князя и его семьи. Многие даже не знают, кто такой Меньшиков и почему он очутился в Березове. Но ужасно не только это. Самые приличные здания поселка были построены еще при Николае Втором.

— Я понимаю ваше отношение к большевикам, — с болью произнес Остудин. — Но скажите, что делать мне, моему поколению? Это моя родина, здесь жить моим детям и внукам. И никто из нас ни в чем не виноват... Это ведь и ваша родина, Аполлон Николаевич.

— Что делать?.. Прежде всего стать русскими, — ответил граф. — Вы же видите, что стало с народом. Шестьдесят лет ему прививают интернационализм с помощью денационализации сознания. Но как только не будет национального сознания, не будет и государства, которое называется Россия. Большевики разрушили храмы, стерли с лица земли десятки тысяч деревень. В стране проводится государственная политика ассимиляции русских: создается единая общность — советский народ. Ни один русский демократ даже в кошмарном сне не мог представить такого. Поверьте мне, все это может привести только к гибели нации. Я долго думал, с чего это началось. И нашел. Начало всему — убийство царской семьи в ночь 17 июля 1918 года.

Остудин знал, что царя вместе с детьми убили в Екатеринбурге. В общем-то он не видел в этом ничего удивительного. Правители всегда несут ответственность за свои деяния. Правда, в чем виноват царь, Остудин не знал. Ведь к тому времени, когда его убили, он уже больше года не управлял государством. Но даже если он в чем-то и был виноват перед революционной властью, разве можно было убивать детей? В чем заключалась их вина? Нельзя же оправдывать детоубийство!

Обед вышел далеко не торжественным. Граф словно торопился свалить со своей души грех долгого молчания и потому непрерывно говорил. Он рассказал о подвале, в котором расстреливали царскую семью, нарисовал портреты убийц. Потом отодвинул тарелку, встал из-за стола и пошел к своему рюкзаку. Достал небольшой альбом, вытащил оттуда фотографию и положил перед Остудиным.

Это был семейный снимок. В центре фотографии сидел полковник с аккуратно остриженной бородой. Рядом с ним была жена и пятеро детей: четыре дочери и сын. Девицы были удивительно красивыми, а мальчик казался слишком хрупким. Остудин понял, что это царская семья.

— Где вы ее взяли? — спросил он, разглядывая фотографию.

— Это неважно, — ответил граф. — Важно, что она есть.

Остудин долго всматривался в каждое лицо, и все они казались ему удивительными. В них отражалось достоинство. Но не вельможное, в котором на первый план выпирает превосходство одного человека над другим, а достоинство людей, уважающих себе подобных.

— Я дарю вам эту фотографию, — сказал граф.

Остудин поблагодарил и спрятал снимок в шкаф, где у него хранились семейные фотографии.

На следующий день Одинцов уехал. Остудин зафрахтовал для него на пароходе хорошую каюту. А через месяц получил открытку. Она начиналась словами: «Низкий поклон вам из Петрограда...» У Романа Ивановича отлегло от сердца: значит, граф нормально добрался до императорской столицы. Он достал фотографию царской семьи и снова стал внимательно разглядывать ее. И чем дольше всматривался в лица, тем больше не давал покоя вопрос: зачем было совершено убийство и какую цель преследовали его организаторы? Неужели только для того, чтобы, обагрив руки невинной кровью, отрезать себе все пути назад? Остудин перевернул фотографию и увидел на обратной стороне стихи, написанные от руки. Он жадно пробежал их глазами:

Эмалевый крестик в петлице,

Солдатской тужурки сукно.

Какие прекрасные лица,

И как это было давно.

Какие прекрасные лица.

И как безнадежно грустны

Наследник, императрица,

Четыре великих княжны.

Остудин почувствовал, как горло сжимают спазмы. Еще раз глянув на фотографию, он положил ее в шкаф.

Осенью из города Пушкина Ленинградской области пришло письмо. Некая Ефросинья Кондратьевна Митрофанова сообщала ему, что граф Аполлон Николаевич Одинцов скончался второго сентября и пятого сентября после отпевания в местной церкви погребен на городском кладбище. «Перед смертью он просил сообщить вам о месте погребения, — писала Ефросинья Кондратьевна. — Будете в Царском Селе, можете зайти на кладбище и поклониться графу. Я поставлю ему памятник, он мне оставил на это деньги. Буду рада, если зайдете ко мне».

Остудин тут же написал ответ. Сказал, что собирается вместе с семьей съездить в Ленинград и, если это выйдет, обязательно побывает в Царском Селе. Письмо Ефросиньи Кондратьевны он положил в альбом рядом с фотографией царской семьи.