Дым над тайгой

СРЕДЬ БЕЛА ДНЯ

Остудин смотрел на членов бюро и не знал, что говорить. Рассказывать им о фотографии царской семьи, которую ему оставил Одинцов? При одной мысли об этом он почувствовал холодок у самого сердца. «Неужели они выкрали у меня фотографию? — подумал он. — Если выкрали, то могут обвинить в монархизме и раскрутить дело на полную катушку. Вплоть до разбирательства в КГБ». Он посмотрел на бумаги, лежавшие перед Мордасовым. На столе была только стопка чистых листов. И сразу отлегло от сердца. Если бы они выкрали фотографию, она была бы главным козырем в деле. И Мордасов наверняка достал бы ее сейчас.

— Летом у меня действительно жил граф, — сказал Остудин и посмотрел на Краснова, явно давая понять, что знает истинного организатора своего персонального дела. — Его сняли с парохода из-за сердечного приступа. В поселке гостиницы нет. А я жил один, вот и приютил старика у себя до следующего парохода.

— Ничего себе старик, — сказал Мордасов. — Вы знаете, что он двадцать лет отсидел за антисоветскую деятельность?

— Я его ни о чем не расспрашивал. Он был очень болен и почти все время провел в кровати.

— А почему вы не доложили о нем в райком? Почему в райкоме не знали, что в районе появился граф?

— Это вы спросите у секретаря парткома. Мне некогда докладывать о том, кто, когда и зачем появляется в поселке. Для этого есть другие службы.

— Вы забываетесь, товарищ Остудин, — сухо произнес Мордасов. — Вы прежде всего коммунист, а уж потом начальник нефтеразведочной экспедиции. И должны защищать советскую власть от антисоциалистических элементов. С политической точки зрения вы проявили полную несостоятельность. Об этом мы еще поговорим. А теперь скажите, почему вы отказываетесь переводить бригаду Вохминцева на Моховую площадь? Ведь она закончила все работы на Кедровой и совершенно непонятно, что делает там до сих пор.

Мордасов говорил спокойно, но чувствовалось, что спокойствие дается ему с большим трудом.

— Мы не переводим бригаду на Моховую по двум причинам, — сказал Остудин. — Во-первых, еще не закончены работы на Кедровой. Там предстоит углубить скважину на триста метров...

Мордасов нервно дернулся и, не давая Остудину договорить, произнес на повышенной ноте:

— Что за чепуха! Какие там еще триста метров! Ведь вы пробурили скважину на проектную глубину. Так?

— Да, пробурили, — подтвердил Остудин.

— И никакой нефти не нашли? — Мордасов обвел членов бюро победоносным взглядом.

— Поэтому и решили углубить скважину, — спокойно произнес Остудин.

— Вы что, отказываетесь выполнять план по проходке? — глаза Мордасова полыхнули гневом.

— У нас нет возможности выполнить его, — твердо заявил Остудин. — Мы ищем нефть.

— Юрий Павлович, — обратился Мордасов к Краснову. — Поясните ситуацию членам бюро.

Краснов, отодвинув стул, поднялся и уставился на Мордасова. Тутышкин словно ждал этого момента. Разгладил ладонью блокнот, взял ручку и приготовился записывать. Краснов, не поворачиваясь к членам бюро, начал глухо, словно с трудом выдавливал из себя слова:

— Начальник экспедиции говорит неправду. У коллектива есть возможность выполнить план по проходке. Никаких гарантий в том, что бригада Вохминцева откроет нефть на Кедровой площади, нет. Не нашли ее на глубине две тысячи пятьсот метров, не найдут и глубже. Скважина оказалась пустой. Поэтому бригаду без всякого ущерба можно перебросить на новую буровую. Станок готов к работе.

У Остудина, который все так же стоял около стола, опустились плечи. Ему вдруг стало совершенно безразлично то, что происходило в этой комнате. Он понял, что разговор, который вели сейчас члены бюро, заранее отрепетирован, решение принято, и изменить что-либо уже невозможно. Им нужен очередной рапорт и очередная жертва, и они давно договорились, о чем будут рапортовать и кого наказывать в устрашение другим. В этой ситуации возражать — только вредить себе. Когда запущена такая машина, ее уже не остановишь. С чем не мог согласиться Роман Иванович, так это с предательством Краснова. Секретарь парткома должен был защищать интересы экспедиции, а не прислуживать Мордасову. Ведь он такой же член коллектива, как Остудин, Еланцев, Вохминцев... Вот почему Роман Иванович не удержался и ответил.

— Говорить так, как Краснов, может только человек невежественный в геологии, — тихо начал Остудин и заметил, что все насторожились, повернувшись к нему. — Бросить скважину недобуренной, на которую истрачены миллионы рублей, значит, нанести умышленный ущерб государству. И никакие идеологические мотивы не оправдают это. Я, как начальник экспедиции, ни за что не могу согласиться на перевод бригады. Мы должны открывать месторождения, а не сверлить дырки в земной коре.

Слова об идеологических мотивах относились не к Краснову, а к Мордасову. Первый секретарь райкома понял это, сжал губы и по-бычьи наклонил голову. Остудин увидел, что Мордасов изменился в лице. Он еще больше покраснел, на скулах напряглись тяжелые желваки. Не поднимая головы от стола, Мордасов произнес, чеканя каждое слово:

— Я двадцать лет ношу у сердца партийный билет, но впервые слышу, чтобы партийного работника называли невеждой. Да еще к тому же поставили хозяйственные приоритеты над идеологическими. Мы своей идеологией, товарищ Остудин, не поступимся. Мы за нее положили миллионы жизней. И не позволим вам распространять среди советских людей идеологию царских недобитков. Графов или как там их еще. Вы не из нашей партии, и как попали в нее — неизвестно. А скважину на Моховой начнем бурить завтра же. Но уже без вас. Я предлагаю исключить Остудина из партии. Кто за это предложение, прошу поднять руку.

Остудин ожидал чего угодно, только не этого. Исключение означало автоматическое отстранение от работы. За что? За то, что отстаивал интересы государства? За то, что стремился быстрее добраться до нефти? Он вовсе не хотел уходить из экспедиции, оставлять работу, о которой мечтал всю жизнь и к которой шел столько времени. И вот теперь все рушилось, и едва налаженное дело придется начинать сначала. И все потому, что отказался выполнить нелепое требование первого секретаря райкома. Неужели никто не встанет и не скажет слово в защиту?

Никто не встал и не сказал. Первым поднял руку за исключение Краснов. Остудин попытался поймать его взгляд, но тот опустил глаза. Остальные члены бюро, подняв руки, подобострастно смотрели на секретаря.

— Бюро райкома единогласно исключило вас из партии, товарищ Остудин, — холодно произнес Мордасов. — Одновременно вы отстраняетесь от должности начальника экспедиции. Мы сообщим об этом в объединение. Вы свободны.

Остудин вышел из здания райкома. В душе не было ни отчаяния, ни чувства беззащитности. Только опустошенность. И такое ощущение, будто тебя обокрали на виду у всех средь бела дня. И все, кто наблюдал за этим, теперь смеются над тобой. И некому пожаловаться, и некому заступиться. Но главные мысли были не о себе, а о государстве. «Куда они ведут нас? — с безнадежной горечью думал Остудин. — Ведь они похожи на шаманов». Ответа не было.

В Таежный Остудин возвратился поздно вечером. В контору заходить не хотелось, но ноги сами привели к ней. Рабочий день уже давно кончился, однако в некоторых окнах горел свет. Едва Остудин вошел к себе, как на пороге появились Кузьмин и Еланцев. У Остудина защемило сердце. Эти люди стали для него не просто товарищами по работе. Они были единомышленниками, опорой всех начинаний. Без них он не сделал бы ничего. Он видел, что они ждут его рассказа, но не знал, с чего начать. Наконец сказал:

— Садитесь, чего стоите.

— Не тяни, — Еланцев нервно шагнул к столу, отодвинул стул. — Что было на бюро? Объявили строгача?

Остудин, выглядевший не просто усталым, а измочаленным, потер пальцами виски, исподлобья посмотрел на него. Подумал: какую новость сообщить первой — о себе или о бригаде Вохминцева? И, опустив руки на стол, сказал:

— Бригаду Вохминцева придется переводить на Моховую.

— Да ты что? — Еланцев, не сдерживаясь, резанул ладонью воздух. — Неужели ты не смог отстоять?

— Отстаивал до последнего. И даже больше. Поэтому я уже не начальник экспедиции, — Остудин заметил, как переглянулись Кузьмин с Еланцевым, и добавил: — И не член партии.

Он подробно рассказал о том, что произошло на бюро. В том числе и о предательстве Краснова. К его удивлению, ни Кузьмин, ни Еланцев не стали задавать вопросов. Они хорошо знали систему партийного руководства хозяйством. Выслушав рассказ, Кузьмин молча поднялся, вышел из кабинета и вскоре вернулся с бутылкой коньяка.

— Держал до праздника, — пояснил он, поставив бутылку на стол. — Теперь какие праздники?..

Он взял с тумбочки стакан, налил в него коньяку. Протянул Остудину. Тот поднял стакан и почувствовал, что у него дрожит рука. Никогда раньше подобного не было. Стараясь, чтобы это не заметили остальные, Остудин торопливо, одним глотком выпил коньяк. Понюхал тыльную сторону ладони и сказал:

— Был я в Москве у Барсова, проговорил с ним целую ночь, а вот почему он уехал из экспедиции, понял только сегодня.

— Ну и дерьмо же этот Краснов, — заметил Еланцев.

— Один он такой, что ли? — сказал Кузьмин.

— Всю историю с переводом бригады на Моховую затеял он, — Еланцев взял у Остудина пустой стакан, поставил его перед собой. — Я случайно слышал его разговор с Мордасовым.

— Ему-то это зачем? — спросил Остудин.

— Они с Мордасовым старые друзья. Вместе работали еще в комсомоле. Мордасову сейчас нужно показать, что с его приходом дела в районе пошли в гору. Все планы выполняются, народ зажил счастливо. Вот и выворачивает руки. А почему ты не наливаешь? — обратился Еланцев к Кузьмину и тут же повернулся к Остудину: — Если тебя освободят, я тоже уйду.

— И я, — сказал Кузьмин.

— Что вы этим докажете? — спросил Остудин, которого удивило решение своих помощников. — И потом — бросить экспедицию, когда мы только начали нормальную работу?

— Я даже на день не останусь, — решительно заявил Еланцев. — Хватит мракобесам командовать нами. Ты посмотри, что они делают со страной? Ведь мы же величайшее по экономической мощи и самое богатое по природным ресурсам государство мира. Для того чтобы мы стали жить не хуже, чем европейцы, надо лишь пошевелить пальцем. Ведь все есть, распорядись только этим разумно. А что у нас?.. Не хочу своей работой помогать им править дальше. Я больше не могу...

У Еланцева, видать, наболело, поэтому надо было хотя бы словами облегчить душу. Но наболело не только у него, но и у Кузьмина с Остудиным тоже. Они начали говорить, перебивая друг друга, но все разговоры сводились к одному: дальше так жить нельзя. Не может райком решать за начальника экспедиции, директора школы, директора рыбозавода, прокурора и еще многих, многих других.

Домой Остудин пришел около десяти вечера. Дочка уже спала, жена проверяла за столом тетради. Услышав стук двери, Нина вышла в коридор. Остудин стоял у вешалки и стягивал с плеч шубу.

— Что случилось? — встревоженно спросила Нина.

— Ничего, — ответил он. — А почему ты спрашиваешь?

— У тебя на лице написано, что случилось что-то серьезное, — сказала Нина. — Ты не умеешь скрывать.

— Ничего серьезного не случилось. Просто заставляют переводить бригаду на новую скважину, а мне это кажется нецелесообразным.

— А ты не бери это близко к сердцу, — посоветовала Нина.

— Стараюсь, но не могу.

Нина собрала на стол, но ужинать Остудину не хотелось. Поковыряв вилкой котлету, он отодвинул тарелку в сторону. Прошел в комнату, достал из стола папку с фотографией, подаренной графом Одинцовым.

— Ты знаешь кого-нибудь из этих людей? — спросил он, протягивая жене фотографию.

Нина взяла снимок, долго вглядывалась в каждое лицо, потом сказала:

— Нет, не знаю. Вижу, что снято благородное семейство. Кто они?

— Последний наш царь с женой и детьми.

— Где ты взял эту фотографию? — глядя на мужа, спросила Нина.

— Ее оставил мне граф Одинцов, — ответил Остудин. — Я тебе рассказывал о нем.

— Господи, и они всех их убили? — со стоном произнесла Нина, снова всматриваясь в лица на снимке.

— Кто — «они»? — спросил Остудин.

— Чекисты. Кто же еще?

— С этого началось воспитание нового человека. Его принцип: если не угоден — к стенке.

— Ты сегодня чем-то раздражен, — заметила Нина.

— Просто устал. Пойду лучше спать.

Остудин не стал говорить жене о неприятностях. Для нее это было бы слишком большим ударом. Он решил, что лучше поговорить об этом утром. Кто знает, может, к утру что-то изменится. Он еще не знал реакции Батурина на решение бюро райкома. А без Батурина его все равно не могут снять с работы.

Остудин лег в постель, накрылся одеялом, но уснуть не мог. В голову лезли разные мысли. Но одна из них пришла впервые. «А может быть, России не нужны были ни революция, ни социализм? — подумал он. — Ведь обошлись же другие страны без этого и живут лучше нас. Какие проблемы решила наша революция?» И еще одна мысль не давала покоя. Сорвав бригаду с Кедровой, Мордасов не позволил открыть крупное месторождение. В том, что оно должно быть крупным, Остудин не сомневался. Ему почему-то вспомнился Соломончик, который подговаривал именно к этому. На Моховой извлекаемые запасы нефти составляют пять миллионов тонн. По сибирским меркам они не являются промышленными. Но если Моховая и Кедровая связаны одним пластом, эти запасы должны быть, как минимум, в десять раз больше. Для частного предпринимателя приобрести такое месторождение — все равно что получить в подарок золотую шахту. «Неужели они уже всерьез готовятся к этому?» — думал Остудин. Теперь он уже не отделял Соломончика от Мордасова.

Около полуночи его поднял с постели телефонный звонок. Остудин соскочил с кровати и торопливо схватил телефонную трубку. В такую пору звонили лишь в том случае, если на экспедицию обрушивалось бедствие. Но едва в трубке прозвучал голос, он узнал Батурина. Начальник объединения начал говорить холодно и жестко.

— Ты не выполняешь главное правило во взаимоотношениях начальника экспедиции и руководства объединения, — не здороваясь, сухо сказал он. — Почему я должен узнавать о плохих новостях последним, и не от тебя, а от других?

— Вам уже все рассказали? — спросил Остудин.

— Не все. Но главное. С чего это вдруг в райкоме возник вопрос о твоей партийной принадлежности?

— Отказался переводить бригаду с Кедровой на Моховую, — ответил Остудин.

— А что это за история с недобитым графом?

— Это только повод, — заметил Остудин. — Был у меня летом случай...

И он в двух словах рассказал, как граф оказался у него.

— Из партии тебя не исключат, — заверил Батурин. — С работы тем более не снимут. Обком на это не пойдет. У меня других начальников экспедиций нет. А Мордасов до такой должности еще не дорос. Но выговор наверняка запишут, — Батурин тяжело вздохнул и замолчал.

Остудин чувствовал, что он не договорил, и ждал, когда Батурин продолжит. Но трубка молчала.

— Захар Федорович, что с вами? — спросил Остудин.

— Завтра в десять бюро обкома. Будут слушать о том, как объединение выполняет план по проходке.

— Значит, скажут и о нашей экспедиции, — произнес Остудин.

— С этого и начнут. Но ты не переживай, это уж моя забота, — сказал Батурин. — И тори быстрее зимник на Моховую.

Батурин отключился, а Остудин еще долго держал трубку, не решаясь положить на место. В голове застряла последняя фраза Захара Федоровича. Если он заговорил о зимнике на Моховую, значит, и его жмут со всех сторон. Разговор о переводе бригады на новую буровую, очевидно, шел и в Среднесибирске. Остудин только сейчас понял, какие силы столкнулись у этой скважины. Из раздумий его вывел голос жены.

— Что-то стряслось на буровой? — спросила Нина.

— Спи. Ничего особенного не случилось, — ответил Остудин. — Зря меня подняли.

Он уже решил не рассказывать жене о своих злоключениях. Слава Богу, что она не лезет с расспросами. У нее хватает своих забот.

Утром Роман Иванович был на работе. Он приходил в контору раньше всех. По установившейся привычке рабочий день начинал с просмотра радиограмм, поступивших с буровых. Они походили на пульс нефтеразведочной экспедиции. Ровный, когда дела шли нормально, учащенный или даже взрывной, если на какой-то буровой случалось чрезвычайное происшествие. Но на этот раз Кузьмин и Еланцев опередили его. Они сидели в приемной и рассматривали бумажку, которую держал Еланцев. Остудин еще с порога понял, что это радиограмма.

— Вот, — Еланцев встал со стула и протянул бумажку Остудину.

Он взял ее, быстро пробежал глазами. В радиограмме, подписанной Батуриным, приказывалось прекратить бурение скважины на Кедровой и немедленно перевести бригаду Вохминцева на Моховую площадь. Ей ставилась задача пройти до конца года не менее тысячи метров. То есть выполнить тот план, из-за которого затеялся весь сыр-бор. Никаких обоснований приказа не приводилось.

— Как же так? — растерянно сказал Еланцев. — Ведь наше предложение углубить скважину поддержал сам Батурин. И через три дня он же отменяет это решение.

— Наверное, и его сопротивлению есть предел, — ответил Остудин.

— Но это же предательство, — не сдавался Еланцев. — Теперь райкому ничто не помешает до конца расправиться и с тобой, и с нами.

— Все мы преданы и распяты, — сказал Остудин.

— Это правда, — подтвердил Кузьмин.

— А что с Вохминцевым? — спросил Еланцев.

— Будем выполнять приказ, — ответил Остудин.

— И ты сломался, — Еланцев с укором посмотрел на начальника.

— Послушай, Иван, — сказал Остудин. — Неужели ты не понимаешь, что мы в этой игре только пешки. Еще вчера я думал, что и от нас что-то зависит. А сегодня понял: они сделают с нами все, что хотят, средь бела дня.

— Я так не могу, — Еланцев потрогал пальцами узел галстука и немного ослабил его. — Я уйду в институт или, на худой конец, в техникум.

— Ты думаешь, что там будет по-другому? — спросил Остудин.

В коридоре раздались шаги. Все трое машинально повернулись на их звук. По коридору шел Краснов. Увидев руководство экспедиции в полном составе, он чуть задержался, молча кивнул и прошел дальше.

— Вот видишь, и он нервничает, — заметил Остудин. — И у них не все так хорошо, как кажется.

— Нашел, кого жалеть, — усмехнулся Еланцев.

— Все. Давайте работать, — сказал Остудин и прошел к себе.

В кабинете он еще раз перечитал радиограмму. Она ставила его в неудобное положение. Несколько дней назад он убеждал коллектив бурить скважину дальше. А теперь должен говорить всем, что это была ошибка. «Одно дерганье, а не работа», — подумал он. На столе зазвонил телефон. Остудин посмотрел на него, но трубку не поднял, а начал снова перечитывать радиограмму. Ему казалось, что за простыми словами, отпечатанными на листке желтоватой бумаги, должен скрываться особый смысл. Он попытался вникнуть в слова, найти этот скрытый смысл, но мешал телефон, который звонил, не переставая. Остудин протянул руку, взял трубку. На проводе был Среднесибирск. Звонил Батурин.

— Ну что, получил? — спросил Захар Федорович, конечно же, имея в виду свое послание. Сегодня его тон был мягче, чем во время ночного разговора.

— Да вот читаю, — ответил Остудин. — Ищу в вашем послании скрытый смысл.

— Никакого там смысла нет, одна бессмыслица, — резко сказал Батурин. — Ты же понимаешь, что я послал ее не от хорошей жизни. Нам нужна нефть, а им метры. Рапорт к пленуму нужен, вот что. Но звоню я тебе не для этого. Самое главное, Роман, не впадай в уныние. Жизнь всегда полосатая, как зебра. За черной полосой идет светлая. Сегодня победили они, завтра победим мы. Переводи бригаду на Моховую, на Кедровую мы вернемся в следующем году. Нефть мы все равно найдем. Мы не о себе, о России должны думать. Она на нас держится, не на мордасовых. А о партийных своих делах не тужи. Я все улажу.

— Служу Отечеству, — ответил Остудин.

— Вот и служи. А я сейчас на пленум обкома иду. Колесников попросил прийти пораньше, переговорить с ним. У него с Мордасовым вчера крутой разговор вышел.

— Ни пуха, — сказал Остудин.

— Иди ты со своим пухом, знаешь куда?..

— Знаю, — ответил Остудин.

Батурин рассмеялся и положил трубку. Остудин придвинул к себе радиограмму и еще раз внимательно вчитался в нее. Захар Федорович все же слукавил, сказав, что в ней нет скрытого смысла. Он был. Через несколько дней состоится декабрьский пленум ЦК КПСС. На нем, по всей видимости, будут обсуждаться нефтяные дела. Значит, на трибуну с отчетом обязательно вытащат первого секретаря обкома. Но он ведь не может выйти и заявить, что область не выполняет план по бурению и потому срывает задание по приросту запасов нефти и газа. Ему нужно отчитаться. И потому план, хотя бы по бурению, превыше всего. И первого секретаря обкома можно понять: он будет просить дополнительные ресурсы. Без них ничего сделать нельзя. Будет доказывать правоту геологов, утверждающих, что нефть находится на кончике долота. Чем больше скважин будут бурить геологи, тем больше у них шансов открыть новые месторождения нефти и газа. Все это большая политика, понять которую дано далеко не каждому. А в политике главное — цель. Ради ее достижения все средства хороши. Вот почему Мордасов выкручивает руки, Краснов предает, а все остальные члены бюро единогласно поддерживают их. Им наплевать, что за каждым решением стоит человеческая судьба. Лес рубят — щепки летят.

В кабинете на очередную планерку начали собираться начальники служб. На каждого из них Остудин теперь смотрел так, словно видел впервые. Вот вошли Кузьмин и Еланцев. Громко отодвинув стулья, они уселись на свои места. Их логика проста: «Нам дали власть, а значит, и ответственность. Мы имеем привилегию командовать и одновременно отвечать за все, что нам поручено».

Вслед за ними на пороге появился Соломончик. Обычно он сидел рядом с Кузьминым. Но сейчас сел через два стула от него на место Галайбы. Тут же достал из кармана блокнот и принялся усиленно изучать сделанные в нем пометки. На Остудина он даже не посмотрел, когда вошел в кабинет, кивнул не ему, а столу, за которым сидел Роман Иванович. Соломончик, очевидно, уже прознал о решении бюро райкома, поэтому счел за лучшее держаться подальше от опального начальника. Начальники приходят и уходят, а Соломончик должен оставаться всегда.

За Соломончиком вошел начальник вышкомонтажного цеха Базаров. Он поздоровался за руку сначала с Остудиным, потом с остальными и сел на свое место. Точно так же вел себя и Галайба. Правда, когда увидел, что на его месте сидит Соломончик, на секунду замешкался. Но Ефим Семенович был настолько поглощен записями в блокноте, что Галайба, по всей видимости, подумал: Соломончик перепутал места по рассеянности. Галайба пожал плечами и молча сел на свободный стул. Последним в кабинете появился Краснов. Опустив голову и не глядя ни на кого, он прошел к своему месту.

Остудин подождал, пока все усядутся, выждал паузу, взял телефонограмму и, покачивая ею, сказал:

— Нам пришло распоряжение из объединения перевести бригаду Вохминцева с Кедровой площади на Моховую. Несколько минут назад мне звонил Батурин и подтвердил это указание.

Остудин видел, как скривилось лицо Галайбы, который посмотрел сначала на Еланцева, потом на всех остальных и сказал:

— Да вы шо, Роман Иванович, скважина должна дать нефть, а мы ее кидаем недобуренную. Я тильки сегодня отправил туда солярку. Нет, нет, Батурина слухать не следует, надо лететь в райком.

— Я уже был там вчера, — сказал Остудин.

— И доказалы? — спросил Галайба.

— Пытался доказать.

— Ну и шо? — Галайба вытянул шею и повернул ухо к столу начальника.

— Исключили из партии.

— Кого? Вас? — не понял Галайба. — Да вони шо, с ума посходилы? За что?

— За то, что хотел бурить скважину дальше.

— А как же Юрий Павлович? — Галайба повернулся к Краснову и растерянно посмотрел на него.

— Краснов проголосовал за исключение, — ответил вместо Остудина Еланцев.

— Ты — за исключение? — Галайба протянул руку, двумя пальцами ухватил Краснова за отворот пиджака, подтянул к себе и повторил: — Ты — за исключение?

— Убери руку, — сказал Краснов и вместе со стулом отодвинулся от стола. Галайба выпустил пиджак. — Да, я голосовал за исключение. Решение бюро райкома обязательно для каждого коммуниста, в том числе и для начальника экспедиции. Я так воспитан и стою на этом.

— Мы вам так Остудина не отдадим, — сказал Галайба. — Мы с ним свет увидели. Люди премии стали получать. Жилья вон сколько понастроили.

— На Кедровую площадь вышли, — добавил Базаров.

Перепалка начинала перерастать в неуправляемый конфликт. Еланцев приподнялся и тоже хотел что-то сказать. Но Остудин, перебив его, стукнул ладонью по столу и резко произнес:

— Хватит. Мы не на профсоюзном собрании, а на рабочей планерке. Нам пришло указание из объединения, и мы обязаны его выполнять. Транспортный цех сегодня же должен подготовить тракторный поезд и завтра отправить на Моховую солярку и цемент. Базаров со своими людьми полетит туда сразу после планерки и начнет готовить оборудование к работе. Послезавтра на Моховую прибудет бригада Вохминцева. Еланцеву дается две недели на то, чтобы составить полный отчет о скважине на Кедровой. Если вопросов нет, планерка закончена.

Все встали. Первым вышел из кабинета Краснов. Никто, кроме Соломончика, не проводил его взглядом. Остудин понял, что между Красновым и коллективом экспедиции возникла стена, преодолеть которую будет невозможно. Соломончик подождал, пока Краснов скроется за дверью, сунул блокнот в карман и обратился к Остудину:

— Мне будут какие-нибудь указания, Роман Иванович?

Остудин отрицательно покачал головой. Соломончик сделал всем прощальный жест рукой и вышел.

— Мы что, теперь во всем будем слушаться Мордасова? — спросил Еланцев.

— Ты знаешь, что мне сегодня сказал Батурин? — Остудин вышел из-за стола и подошел к Еланцеву. — Россия на нас держится, не на мордасовых.

— И что же нам делать? — снова спросил Еланцев.

— Думать о будущем.

— Ты уверен, что оно у нас есть?

Остудин не ответил. Он вернулся к столу и стал перебирать лежащие на нем бумаги. Еланцев посмотрел на него, пожал плечами и медленно направился к выходу. Он сам не мог ответить на вопрос: есть ли у нас будущее?