Дым над тайгой

КРЕПИСЬ, ГЕОЛОГ

Первой неприятностью этого дня был звонок из объединения. После вступления типа «как там у вас дела» и прочих окольностей начальник отдела снабжения сказал:

— Должен тебя огорчить, Роман Иванович, фонды, что нам выделяли, срезаны. Сколько чего получим — пока неизвестно. Если что не ясно, звони начальнику объединения.

Остудин позвонил. Сказал, что пять минут назад разговаривал с начальником отдела снабжения.

— Это верно, что он мне сообщил? — стараясь быть как можно спокойнее, спросил Остудин.

Батурин не дал ему договорить.

— Да, я в курсе, — сказал он. — Из того, что положено, срезали примерно половину.

— Вы обещали нам болотоход, автокран и бульдозер, — Остудин тяжело вздохнул. — Мы уже теоретически задействовали эту технику. Как теперь быть?

— Не только вам, но и нам как быть? — Батурин тоже вздохнул, помолчал несколько мгновений. — Ты пока обещанное держи в уме, может, мне еще удастся в Москве что-то выколотить.

Разговор произвел на Остудина тяжелое впечатление. Жить и работать в рамках «перспективы», на что-то надеясь, а в уме все время глушить эту надежду, — хуже нет. И все-таки Батурин прав: если настроились на что-то, надо бороться.

В кабинет заглянул Еланцев. Предупредил:

— Меня завтра на планерке не будет. Хочу слетать на Кедровую.

— Лети, — как-то уж слишком безучастно ответил Остудин. Еланцев немедленно уловил настроение начальника.

— Что-то ты сегодня кислый какой-то, — сказал он. — Что случилось?

— Ничего не случилось, — Остудин изобразил на лице деланную улыбку. — Я же тебе сказал: лети. А в отношении того, что кислый... Поводов для радости нет. У Федякина в скважине прихватило инструмент. Сейчас ее промывают нефтью. Молю Бога, чтобы помог избежать аварии. Будем надеяться, что Бог на нашей стороне.

— Может быть, мне лететь не на Кедровую, а к Федякину? — насторожился Еланцев.

— Может быть, — ответил Остудин.

Еланцев ушел. Его сменил в кабинете Кузьмин. Новость, которую он принес, была скверной. Вчера вечером в школе развалился дымоход. На счастье, кирпичи обвалились внутрь, никто не пострадал. Ремонтировать печь начали полчаса назад. В школе адский холод.

— Я сказал директору, чтобы отменили занятия, — проинформировал Кузьмин.

— Это ты правильно сказал. А почему печь не отремонтировали ночью, почему ждали столько? — раздраженно спросил Остудин.

— Потому что вчера к печке нельзя было подступиться, — ответил Кузьмин. — Как только она остыла, работу начали сразу. Думаю, к обеду закончим.

Вошел Соломончик. Его новость взвинтила Остудина предельно.

— Мяса на складе осталось меньше тонны. Если растянуть, хватит дня на три-четыре. В объединении мяса нет.

— Где вы были раньше? — вспылил Остудин. Ему хотелось послать Соломончика на все близлежащие буквы алфавита. Но он принудил себя говорить относительно спокойно. — Почему вы сообщаете об этом только сейчас? Вы представляете, какая может завариться каша?

— Вы готовились к читательской конференции. Я тоже к ней готовился. Собственно, не к конференции, а к приему высокого начальства. Мне кажется...

— Если вам кажется, то креститесь, — перебил Остудин. — И нечего все сваливать на читательскую конференцию. Мероприятия приходят и уходят, а люди хотят есть каждый день. Как же случилось, что у нас нет мяса, а я узнаю об этом последним?

— Дело не в том, когда узнает руководитель. Дело в том, чтоб он знал ситуацию. Насчет каши... Какая каша? У нас на складе много рыбы. Бригада, наверное, что-то за последнюю неделю наловила. Я послал к ним своего заместителя.

— Какая еще бригада? Что вы тут болтаете? — Остудин горячил сам себя и взвинченный допускал то, чего не позволял обычно: перебивал собеседника, не дав тому высказаться.

Соломончик посмотрел на него пристально, как показалось Остудину, даже с сочувствием.

— Рыба, Роман Иванович, самая хорошая. Та, что мы готовим в столовой в рыбные дни. Против такого меню у нас еще никто не протестовал. Рыба будет и в магазине. Несколько дней выкрутимся, а я позабочусь о мясе. Можно договориться насчет оленины, в крайнем случае запасемся тушенкой.

У Остудина немного отлегло от сердца. Что там ни говори, а свое дело Соломончик знает. Тем не менее, для порядка засомневался:

— Вы говорите: хорошая рыба? Это значит сырок, муксун. Если узнают в области, с нас три шкуры спустят.

— Кто, позвольте спросить, спустит? — искренне удивился Соломончик.

— Тот же рыбинспектор... Как его фамилия? Се.. Се.. фу черт, забыл.

— Сердюков, — подсказал сидевший рядом с Остудиным Кузьмин.

— Вот-вот, Сердюков. Он как-то заходил ко мне. Мужик серьезный.

— Очень серьезный, — с откровенной усмешкой подтвердил Соломончик. — Только он, извините, совсем не рыбинспектор. Он уже давно у нас рупьинспектор. Я же вам говорил, что со всеми надо жить дружно и со всеми надо уметь договариваться.

— Вам что, этот Сердюков лицензию выдал? — спросил Остудин.

— Лицензию не выдавал. За него лицензию нам выдала его контора.

— Если у нас есть лицензия, тогда о чем разговор? — не понял Остудин.

— Как вам сказать? Лицензии у нас нет, зато есть бензин. Сердюкову областная рыбинспекция отпускает на год две бочки бензина. А браконьеры от Таежного на двести километров вверх и вниз по Оби разместились. Не считая проток.

— Всего две бочки? — удивился Остудин.

— Именно, — подтвердил Соломончик. — Ровно на месяц. Кроме того... Вот вы улыбаетесь... Сергей Васильевич Сердюков числится у нас бригадиром рыболовецкой бригады. В общем, деньги получает. Не он, конечно, жена. Она — поварихой в бригаде.

— Но если все обстоит так... — Остудин пожал плечами и посмотрел на своего начальника ОРСа с искренним недоумением. — Зачем вы пришли ко мне по этому вопросу?

Соломончик примирительно улыбнулся и сказал:

— На то я существую, чтобы начальник экспедиции был в курсе всех дел. Вдруг кому-то верхнему... очень верхнему… — Соломончик поднял глаза к потолку и указал на него пальцем, — доброхоты сообщат, что в Таежном со снабжением плохо. Что там, того гляди, заварится каша. Этот верхний позвонит сюда и станет с вами разговаривать так, как вы сейчас разговариваете со мной. А вы ему ответите, что в курсе дела и насчет каши брехня. Что меры приняты.

Этот довод в который раз заставил Остудина подумать, что Соломончик есть Соломончик. И на улыбку Ефима Семеновича ответил улыбкой не просто облегченной, а вроде даже утепленной:

— У вас ко мне еще что-нибудь?

— Больше ничего, — сказал Соломончик и распрощался.

Когда за ним закрылась дверь, Остудин обратился к Кузьмину:

— Вот ведь хмырь. Сумел лишний раз напомнить о своей изворотливости. Теперь я понимаю, почему насчет вертолета ты посоветовал мне обратиться именно к Соломончику.

Какое-то время Кузьмин и Остудин поговорили о Соломончике, вообще о людях изворотливых. И сошлись на одном: пусти Ефима Семеновича в свободное экономическое плавание где-нибудь за тридевять земель, он себе капитальчик быстро сколотит. Но сошлись и на другом. Именно такие, как Соломончик, разлагают людей. Ни закона, ни морали для них не существует. Они созданы для того, чтобы обходить закон, подкупать и развращать всех, с кем их сводит жизнь.

— Но, как ни странно, без Соломончика нам не обойтись, — сказал Кузьмин, заметив, что Остудин задумался. — Его не зря называют Шахтер, у него всемирные связи.

— У них у всех всемирные связи, — ответил Остудин.

Остудина, которому трудно было смириться с тем, что он не получит обещанной техники, подмывало рассказать об этом Кузьмину. Пусть люди знают истинное положение дел. Но он сразу представил, как изменится настроение тех, кто поверил в него. Экспедицию захлестнет чувство безнадежности, как это уже было во времена, приведшие к смене руководства. И тогда Остудина ждет судьба Барсова. Поэтому пока надо молчать. Ведь нефть стране нужна! И люди, стоящие у руля государства, не враги себе в конце-то концов. Они должны понимать, что сук, на котором сидят, рубить слишком опасно. Поэтому он ничего не сказал Кузьмину, и тот ушел, считая, что самым важным сейчас является тепло в школе.

Для Кузьмина точка высшего напряжения определилась. А вот остудинские треволнения не кончились. Едва ушел Кузьмин, как позвонил Галайба, сообщил, что поезд, который должен был доставить на Кедровую оставшиеся трубы, запасные части к электростанции и еще разную мелочь, сегодня, а скорее всего и завтра, отправиться не сможет: у трактора застучали вкладыши. Остудин, который уже перекипел, хотел было напомнить Галайбе, что на дворе апрель, но во время остыл. О том, что скоро через Обь переправляться будет нельзя, Галайба отлично знает. Не знает трактор. Спросил только:

— Ты мне сообщаешь это для сведения? Если надеешься на помощь, я помочь ничем не могу.

— Та не, — засмеялся Галайба. — Не помощь мне треба, а совет. Может, мы запряжем у сани тот трактор, который работает в поселке по хозяйству? Он хоть и старенький, но туда-обратно, думаю, выдюжит. А мы тем временем...

— Ну, вот видишь? — перебил Остудин. — Оказывается, и без меня нашел выход. Решай этот вопрос с Кузьминым, скажи, что я не возражаю.

Остудин положил трубку и суеверно подумал: «Все неприятности, наверное, оттого что я сегодня не вылезаю из кабинета. Надо хоть в столовую сходить». На ходу предупредил Машеньку:

— Пошел в столовую. После обеда буду у Галайбы.

Остудин шел по улице задумавшись. В который раз в голове стучала одна и та же мысль: «Так жить нельзя. Перенапрягаются люди, перенапрягается вся государственная система. Рано или поздно наступит усталость, а с ней и апатия. И тогда конец всему. А ведь никаких объективных причин для этого нет. Что же с нами происходит?» Его размышления прервал неожиданный оклик:

— Роман Иванович! Роман Иванович!

Он остановился и оглянулся. Призывно махая рукой, к нему спешила Татьяна Ростовцева. Остудин шагнул ей навстречу и сказал, не скрывая удивления:

— Наваждение какое-то. Скажи мне, что такое возможно, я бы не поверил.

— А что случилось? — не поняла Татьяна.

— Вы появились — вот что случилось, — Остудин не скрывал, что обрадовался ее появлению. — Откуда, каким образом? Если на рейсовом самолете, то он прилетел давно. А идете вроде бы с аэродрома.

— Ничего загадочного, — улыбнулась Татьяна. — Я прилетела на попутном вертолете.

— Вы к нам по делу? — спросил Остудин. Ему было приятно общество этой женщины, но сейчас менее всего хотелось говорить о делах.

— А без дела нельзя? — кокетливо стрельнула глазами Татьяна. — Захотелось на вас поглядеть, вот и прилетела. А вообще-то вспомнила ваше приглашение побывать на Кедровой. Вы там уже начали работы?

— Какое там начали? — Остудин вздохнул и опустил голову. — Половину необходимого не завезли. Эх, Танечка, Танечка, если б вы знали, что у меня сейчас на душе...

— Гадко? — Таня сочувственно посмотрела на Остудина.

— Гадко — не то слово. Кажется, столько дряни накопилось, что скребком надо отскребать. Как вы насчет того, чтобы вместе пообедать?

— С удовольствием. Голодна до чертиков. Утром поцапалась с мужем и не успела даже позавтракать. К вам торопилась.

— С чего это вы... и вдруг поцапались?

— Все это мелочи жизни, — Таня опустила глаза.

Пообедали. Вышли из столовой. Таня думала, что их разговор продолжится в кабинете, потому что тема была горячей и редактор напутствовал Татьяну категорически: Таежная первой провела читательскую конференцию по трудам Брежнева и должна подать пример творческого отношения к воплощению в жизнь указаний Леонида Ильича. Следующий номер надо посвятить именно этому вопросу. Организуйте статьи от тех, кто выступал на конференции: как геологи практически используют идеи партии.

Татьяна была убеждена: конференция была искусственным мероприятием и вспоминать о ней незачем. Более того, чем быстрее о ней все забудут, тем лучше. Но у Тутышкина было другое мнение. Когда она попыталась ему возразить, Матвей Серафимович изготовился произнести длиннейшую тираду. Однако Татьяна не дала ему такой возможности. Она понимала, что Тутышкин человек упрямый, ему хоть кол на голове теши. Но Татьяна была «золотой ручкой» редакции и, осознавая это, позволяла себе цапаться с редактором по мелким вопросам. Были случаи, когда он с ней соглашался. Но в принципиальных «боях» не уступал. Супился, строжился, был невнятен в аргументах, но власть свою использовал до конца. У Татьяны со Светланой на случай очередного упрямства Тутышкина появилось даже кодовое обозначение. После неудачного разговора с Матвеем Серафимовичем, когда его не удавалось переупрямить, они коротко сообщали друг другу: «Властью, данной мне Богом и Государем...»

Сегодня как раз был такой случай. Татьяна вспоминала сцену в редакции раздраженно. Для того чтобы излить негодование, ей, так же, как и Остудину, требовался собеседник. Когда вышли из столовой, Татьяна шагнула в сторону конторы, но Роман Иванович придержал ее за локоть:

— Как я понял, вы вроде чем-то взбаламучены. Давайте пройдемся по улице. Здесь и поговорить можно откровеннее, если, конечно, хочется.

Говоря честно, Остудин не полностью доверял Татьяне, хотя она и нравилась ему своей искренностью. К газетчикам он вообще относился осторожно. Кто знает, не появится ли где-то потом цитата из его высказывания. Ведь Татьяна может проговориться, обронить нечаянное слово, а кто-то его подхватит.

Предложение Остудина пройтись по улице Татьяна истолковала по-своему. Ей показалось, что он боится подслушивания, хотя и не понимала, как это можно сделать. Ведь без его разрешения никто в кабинет войти не может. Но раз уж он решил побеседовать на улице, она решила задать ему вопрос, которого боялась сама. Оглянувшись по сторонам и понизив голос, она спросила:

— Скажите, вы были искренни на конференции, когда говорили о книгах Брежнева?

Остудин посмотрел на нее, пытаясь понять, для чего Татьяна задала этот вопрос. Провокации он не ожидал, он уже понял, что ни на какую провокацию Татьяна не способна. Значит, она мучается сомнениями, которые не может разрешить. И боится поделиться ими с другими.

— Я был искренен не там, где внушал народу веру в слова вождя, — сказал Остудин. — Я хотел внушить людям веру в самих себя. Дело в том, что мы живем по двойной морали. Разве это нормально? Взять хотя бы нас с вами. Мы оба знаем, что творится черт-те что, светлое будущее от нас все дальше и дальше, а мы все так же призываем народ трудиться во имя его. О каком светлом будущем можно говорить, если на полках магазинов шаром покати? А ведь мы — богатейшая страна мира, более тридцати лет живем без войны. Куда же все уходит? В Анголу? Эфиопию? Вьетнам? Теперь вот в Афганистане социализм начали строить…

— Ну и куда же все уходит? — спросила Татьяна.

— В старческие мозги, — зло сказал Остудин. — Мы верим в догмы. Например, в незыблемость наших цен. А мир не стоит на месте. Он развивается, движется, он живой организм. Подними чуть-чуть цены на товары, сделай так, чтобы любой человек мог купить себе все, что он хочет, и наша экономика сделает такой рывок, который не снился ни одной державе. У нас сразу появятся деньги на инвестиции, на модернизацию производства, на закупку новых технологий. Для этого нужна только воля, больше ничего.

— А воли нет... — Татьяна опустила голову.

— У нас хотят решить все проблемы, ничего не делая, — сказал Остудин.

— Ну а вы? Вы что делаете? — Татьяна смотрела на Остудина с искренней надеждой.

— Я ищу нефть. Я пытаюсь найти источник, за счет которого можно временно поправить дела. Но только временно. Ведь нефть не вечна. Вычерпаем ее, что тогда будет со страной? С нашими детьми и внуками? — Остудин сделал паузу, потом спросил: — А у вас что, неприятности с редактором?

Татьяна и Остудин шли в полушаге друг от друга. Снег был утоптанным, да еще прихвачен легким морозцем, и Татьяна несколько раз поскользнулась. Не давая ей упасть, Остудин всякий раз подхватывал ее под руку. Вот и сейчас, пытаясь сохранить равновесие на скользкой дороге, Татьяна неловко взмахнула руками. И вновь Остудин, подхватив ее, помог Тане устоять на ногах. При этом сказал сквозь зубы:

— Вот ведь обстановочка. Под руку человека взять нельзя. К вечеру весь поселок будет говорить, что Остудин и корреспондентка целовались среди улицы.

— Да вы не беспокойтесь, я на ногах стою прочно, — сказала Татьяна, освобождая локоть. — А поругались мы с Матвеем Серафимовичем из-за той самой двойной морали.

— И в чем же она у вас проявилась? — спросил Остудин.

— В таком беспардонном лицемерии, что бессовестнее не придумаешь, — у Татьяны блеснули глаза от возбуждения. — Мы все время пишем, что ничего дороже человека быть не может. А вчера я столкнулась с таким ужасом, что до сих пор не могу прийти в себя. Представляете, прибегает ко мне соседка, тащит за руку: «Танечка, я вам такое покажу». Привела в избушку на курьих ножках. А там две пьяные бабы уткнули лица в стол и спят. А на кровати лежит старичок, на лице кожа натянута, как хирургическая перчатка, из-под нее череп просвечивает. Говорить старичок не может, только шевелит синими губами. Оказывается, этот старичок в охране у Троцкого служил. С тридцать шестого по пятьдесят шестой — двадцать лет — провел на Колыме. Недавно приехал в Андреевское, купил избенку. Сам уже ног не носит, пустил к себе двух бабенок, чтобы они ему готовили да бельишко стирали. А они оказались алкоголичками… Вы себе не представляете, какая в избе мерзость. За старичком не убирают, а он лежит без движения. Я пошла в райисполком, там, оказывается, о нем никто не знает. Сбегала в больницу, рассказала все главврачу, а для газеты написала статью. А Тутышкин на меня глаза вытаращил: «Что, и об этом надо печатать?» Сразу же послал меня к вам узнать, как почитатели Брежнева изучают его труды. Статью я отдала Светлане, она сейчас бегает по инстанциям, ищет справедливость. И ведь мне придется выполнять задание Тутышкина. Хоть и противно, а придется.

Остудин поймал себя на том, что очень внимательно слушает Татьяну. Она говорила о мерзостях, а от нее веяло чистотой. Он уже давно не встречал таких людей. Ему было необыкновенно хорошо с ней, он готов был слушать ее сколько угодно. Она верила в идеалы и упорно искала их. «Дай Бог, чтобы она как можно дольше не разочаровалась», — глядя на нее, подумал он и сказал:

— Обратитесь по этому вопросу к Краснову. Он вам поможет.

— Он сейчас у себя? — спросила Татьяна.

— Я его видел перед обедом, по-моему, он никуда не собирался.

Татьяна попрощалась и пошла к Краснову. Остудин направился в свой кабинет. Общение с Татьяной немного сняло напряженность, давившую на нервы с самого утра. Он сам не мог понять, откуда она взялась, и почему вдруг одна за другой навалились сегодняшние беды.

Но, оказывается, все, что произошло, было только неприятностями. Действительной бедой оказалась вот эта, последняя. Остудин или почувствовал ее шестым чувством, или внезапно насторожило поведение секретарши. Уж очень странно встретила его Машенька. Едва он появился в приемной, она нервно сунулась к столу, на котором лежала какая-то бумажка. Осторожно взяв ее за уголок и не поднимая глаз, протянула Остудину:

— Роман Иванович, вам радиограмма нехорошая.

Остудин взял бумажку, пробежал глазами: «Роман, срочно прилетай. Мама при смерти. Евдокия». Вслед за этими словами шла приписка: «Билет на Москву заказан на завтрашний ночной рейс. Батурин».

Остудин опустил руку с радиограммой и, не глядя на Машеньку, прошел в кабинет. Первым желанием было позвонить Евдокии. Но он тут же отбросил эту мысль. У Евдокии нет телефона, значит, надо заказывать разговор с вызовом на переговорный пункт. Его дадут только завтра.

Поэтому решил позвонить жене, сестра уже наверняка связалась с ней и рассказала, что с матерью. Он заказал через райцентр свою квартиру, затем попросил Машеньку позвонить в аэропорт и зарезервировать на утренний рейс билет до областного центра. Примерно через час телефонистка сообщила, что с Куйбышевской областью нет связи — линия на повреждении.

«День сегодня действительно из одних несчастий, — подумал Остудин. — Надо успокоиться и собраться с мыслями. Первым делом решить, кого оставить вместо себя. Тут не может быть двух мнений: Кузьмина. Во-вторых, найти Соломончика и сказать, чтобы мясо он достал хоть из-под земли и завтра-послезавтра завез его на буровые. В-третьих, поставить обо всем в известность Батурина. Но Батурин и так все знает».

Остудин уже хотел попросить секретаршу, чтобы разыскала Кузьмина, но тот объявился сам. Войдя в кабинет и сняв шапку, он произнес:

— С печкой, Роман Иванович, все в порядке. Отремонтировали, вторая смена учится нормально.

— Хоть одна радостная новость, — угрюмо сказал Остудин. — У меня к тебе, Константин Павлович, несколько дел.

Он сообщил Кузьмину о радиограмме и о том, что на время отъезда оставляет его вместо себя. Ему показалось, что Кузьмин его плохо слушает. И только тут Остудин заметил, что Константин Павлович выглядит очень усталым.

— Что с тобой? — спросил он.

— Немного простыл, — ответил Кузьмин и промокнул платком выступивший на лбу пот. — Вечером попью чаю с медом, все пройдет. У жены мед с прошлого года остался, привозила с Большой земли.

— Не везет нам с тобой, — устало заметил Остудин. — У меня несчастье и у тебя болезнь некстати.

— Болезнь всегда некстати, — ответил Кузьмин. — Лети и не беспокойся, здесь все будет нормально.

Он поднялся и направился к двери, снова доставая из кармана носовой платок. Остудин посмотрел на его широкую спину и подумал, что, несмотря на возраст, Кузьмин один из самых надежных его помощников.

На следующий вечер Остудин в Москву не улетел. И наутро третьего дня тоже. В Среднесибирске бушевала последняя зимняя метель. Валил мокрый тяжелый снег, залепляя все пространство и собираясь на улицах в сугробы. Машины даже днем шли с зажженными фарами. Пришла погода, которую синоптики называют нелетной.

За эти два дня созвонился с женой. О том, что матери плохо, Нина знала. Но поехать к ней сейчас не могла: у Ольги тяжелая ангина. Она попросила Романа на обратном пути хотя бы на день заехать домой. Нина говорила вроде бы очень призывно, но он не почувствовал в ее голосе тех ноток, от которых начинает стучать сердце и хочется бежать домой по шпалам. Поэтому ответил неопределенно, хотя повидаться очень хотелось.

К сестре Остудин попал только на четвертый день. Больше суток пришлось просидеть в Москве в ожидании самолета на Краснодар. Потом еще полдня ехать на автобусе от Краснодара до станицы. У него было нехорошее предчувствие. Едва вышел из автобуса и направился к дому, где родился и вырос, как почувствовал, что защемило сердце. Но не от предстоящей встречи с родным крыльцом, на которое давно не ступал. Сердце наполнилось тревогой. Точно такой, какая преследовала его в Таежном, когда получил телеграмму. Свернув на свою улицу, Остудин увидел идущую к дому группу людей, сразу узнал среди них сестру и ее мужа. И понял все...

Сестра бросилась к нему, обняла за шею, заплакала.

— Вы идите домой, — упавшим голосом сказал Остудин. — А я схожу на могилу.

Передав дорожную сумку мужу сестры, он направился на кладбище, дорогу к которому хорошо знал. С тех пор, как Остудин был здесь последний раз, кладбище заметно разрослось. Могилы доходили теперь до старых пирамидальных тополей, росших недалеко от берега Кубани. Когда-то вместе со станичными мальчишками он разводил около них костер, чтобы согреться после купания. Он окинул тополя взглядом и пошел по дорожке, по краям которой густо пробивалась зеленая трава. Кое-где посреди нее виднелись желтые головки цветущих одуванчиков. Пройдя кладбище почти до самого конца, он без труда нашел могилу матери. Земля на ее бугорке была еще влажной, на ней лежали свежие венки. Ему не верилось, что мать находится вот здесь, под этим холмиком.

Горький комок подкатил к горлу и начал душить Остудина. Он так хотел, чтобы мать пожила с ним. Его жизнь, как он считал, только начала складываться. Недавно получил хорошую должность. Через месяц с небольшим к нему в Таежный приедет жена с дочкой. Могла бы приехать и мать. «Что же случилось с тобой, что ты ушла так внезапно?» — обратился он к матери, как будто она могла услышать.

Солнце уже начало касаться сверкающих белизной вершин далекого кавказского хребта, от реки потянуло сырой прохладой. Проглотив застрявший в горле ком, Остудин пошел домой. И только очутившись на станичной улице, заметил, что сюда давно пришла весна. Сады были окутаны белой пеной цветущей черешни, в палисадниках перед белеными хатами красовались распустившиеся тюльпаны. Когда Остудин шел с автобусной станции, все его сознание настолько было сосредоточено на собственном горе, что он не обратил внимания на весну. Теперь удивился самому себе. И еще поразился тому, что смерть выбирает время, когда человеку особенно хотелось бы жить. И у него снова защемило сердце от жалости к матери. Ведь ей было всего пятьдесят девять лет.

В доме справляли поминки. В тесной горнице было полно народу, но когда Остудин вошел туда, ему тут же уступили место за столом. Он сел рядом со свояком, который то и дело доставал из стоящего на полу ящика водку и разливал по стаканам. Сам свояк был трезв. Но когда Остудин сел за стол, он поднял стакан и, обратившись к нему, сказал:

— Давай, Рома, выпьем на помин светлой души Ефросиньи Федоровны.

Вскоре соседи стали расходиться. Сестра начала убирать со стола, и Остудин со свояком пересели на диван.

— Все произошло так внезапно, что до сих пор не могу поверить, — сказал Анатолий, глядя на Остудина. — Мать лежала в своей постели. Я с ней поговорил. Потом вышел в сени. Вернулся буквально через две минуты, а она уже закрыла глаза. Я знал, что ей долго не протянуть. Но никогда не думал, что все случится вот так.

— Отчего у нее рак? — спросил Остудин сдавленным голосом.

— От жизни, — произнесла сестра, носившая посуду из горницы на кухню, но все время следившая за разговором. — Ей ведь пришлось и голод пережить, какого люди не знали, и войну.

— Это, конечно, — согласился Остудин. — И все же...

— Да ничего не конечно, — вдруг резко сказала сестра. — Ты о том голоде вообще ничего не знаешь. Она только недавно рассказала мне об этом.

— Голод и в Поволжье был, — все тем же сдавленным голосом заметил Остудин.

— А ты знаешь, почему он был? — снова резко спросила сестра.

— Из-за засухи. Из-за чего же еще?

— Из-за того, что выгребли у крестьян все подчистую. Забрали скот, хлеб, картошку. Люди вымирали целыми станицами. Дороги охранялись войсками, чтобы никто не мог убежать, рассказать, что творится в здешних местах. Покойники валялись на улицах, в пустых хатах. Их не убирали по нескольку дней, у людей не было на это сил. Людоедство было повсеместно. В станицах не было ни одного мужика, все участвовали в восстании. В это время на Кубани восстание было. От нас это до сих пор скрывают. А руководил хлебозаготовками Каганович, нынешний персональный пенсионер.

— Для чего ты мне это рассказываешь? — спросил Остудин, глядя на сестру. — Чтобы я отомстил Кагановичу?

— Да при чем здесь Каганович? Мать жалко. Всю жизнь прожила и ни одного светлого дня не видела, — сестра села на стул и заплакала.

— Я хотел взять ее к себе, — сказал Остудин. — Думал, пусть поживет у меня, отдохнет немного.

— Как ты-то там? — спросила сестра, утерев глаза краешком полотенца, которым вытирала посуду.

— Да я еще сам толком не знаю, — ответил Остудин. — Север. Тайга. Там до сих пор снег лежит.

— А где сейчас легко? — сказала сестра. — У нас вот вышел приказ рушить теплицы. Боятся, что люди разбогатеют. Господи, и что же это за жизнь? Если человек своим горбом прилично заработал, значит, он плохой?

На следующий день утром Остудин поехал в Краснодар. Попрощавшись с сестрой и свояком и оставив им пятьсот рублей — все, что у него было с собой — он пригласил их в гости в Таежный.

— Может, и приедем, — ответил Анатолий. — Устроишься как следует, напиши нам.